I

Мама

I

Скоробогатов нажал на кнопку звонка. Звонок работал плохо (что-то там было с контактом), дребезжал неуверенно, с перебоями. Руки не доходили починить его, а еще лучше – сменить совсем. Все некогда. Или лень. Всегда по дому столько недоделок, чего-то сломанного, требующего починки, мужской руки, что иной раз плюнешь на все – гори оно синим пламенем! – ляжешь на диван, возьмешься за газету, а там смотришь – всхрапнул. Вздрогнешь со сна, стыдно как-то и беспокойно, сытость заедает, лень, а ничего не можешь поделать с собой: яд безделья, душевной прострации давно течет по жилам. Обманываешь себя, жену, да что толку – сам-то про себя давно все знаешь…

Единственное, что по-настоящему встряхивало Скоробогатова, – командировки. После каждой из них он чувствовал себя обновленным, полным энергии, давал себе слово изменить жизнь, все ложное – отринуть и забыть, жить честно, в заботах о семье, с полной погруженностью в работу, одним словом – после командировок Скоробогатов как бы заново рождался для жизни: хотелось движения, правды, каких-то перемен, ощутимых результатов в работе. Жить хотелось!

В этот раз желание изменить жизнь было настолько горячим и нетерпеливым, что Скоробогатов вернулся из командировки на два дня раньше – поскорей засучить рукава и за дело. И вот стоял перед дверью, настойчиво звонил в квартиру.

Впрочем, не настойчиво; звонок дребезжал сам по себе, как всегда с перебоями.

«Надо наконец починить этот дурацкий звонок…»

Дверь открылась; не полностью, а так – слегка приоткрылась.

– Тсс… – приложила палец к губам жена, глядя на него так, будто они расстались не десять дней назад, а всего лишь утром. – У меня мама, – тихо, заговорщически прошептала она.

– О, черт! – вместо приветствия вырвалось у Скоробогатова. Он почувствовал, как весь его радостный, энергичный настрой рухнул, как в преисподнюю. – Ты что, не могла пригласить ее в другой раз? – зло, но тоже шепотом проговорил Скоробогатов.

– Откуда я знала, что ты вернешься сегодня? Ты же обещал послезавтра…

– Откуда… От верблюда! – Кажется, он даже ненавидел сейчас жену. А мать ее ненавидел еще больше. – В собственный дом вернуться нельзя… Дожил!

Жена смотрела на него виновато, но что можно было поделать сейчас?

«Небось, надеется – помирюсь с матерью. Черта с два!» – Скоробогатов шумно вздохнул и, ничего не сказав, обиженно сгорбившись, пошел по лестнице вниз: в руке у него был крепко зажат чемодан.

Он слышал, как щелкнул за спиной замок, и почувствовал в себе новый прилив злобы и раздражения.

Что-нибудь да всегда мешало начать новую жизнь!

Скоробогатов вышел из подъезда, постоял немного в раздумье около дома, посмотрел на освещенные окна своей квартиры: «Расселись там…»

Делать было нечего, поплелся в телефонную будку. Каждый раз, особенно в последнее время, он перебарывал себя, когда звонил Алисе Мартемьяновне. Он редко звал ее по имени, почти всегда – Алиса Мартемьяновна, она платила ему тем же, называла Скоробогатов, изредка – Скоробогатик. Да что Алиса Мартемьяновна, все женщины, включая жену, любили называть его по фамилии. Было в его тяжелой фигуре, несмотря на относительную молодость – тридцать три года, – что-то такое, что заставляло их обращаться к нему подчеркнуто вежливо и официально. Жена, правда, называла его так не без некоторой насмешки…

– Алиса Мартемьяновна? Здравствуй! Приехал, да… На вокзале стою… В гости? Даже не знаю… Впрочем… Чего-нибудь захватить? Ладно, понял.

Через полчаса Скоробогатов сидел у Алисы Мартемьяновны за столом, а через час лежал в постели. Алиса Мартемьяновна была на двенадцать лет старше Скоробогатова, роман их тянулся три года, последнее время Скоробогатов изрядно тяготился им, нервничал, чувствовал, что в нем иссякает последний родник, заставляющий иногда вздрагивать, метаться: все бросить, изменить, начать новую жизнь, отделаться от Мартемьяновны любыми путями…

Но каждый раз что-нибудь да мешало начать новую жизнь.

– Ты меня разлюбил? – Тяжелая грудь Мартемьяновны, тяжелая рука, тяжелый взгляд, – все взывало к ответу, а Скоробогатов молчал.

– Скоробогатик, я тебе надоела? – И опять этот тяжелый взгляд, а в глазах – искренняя боль, растерянность.

– Любишь же ты говорить о любви в самый неподходящий момент!

– Как это? – недоуменно спросила Алиса Мартемьяновна и чуть приподнялась на локте: – Когда же еще о любви говорить?

– Не видишь – тошно мне?

– А что такое? Почему? Что стряслось-то?

– Что, что… Сам себе надоел! Вот что!

Мартемьяновна облегченно вздохнула.

– Ах, глупый, – сказала она, – глупый ты мой, глупый… – И погладила его ласково по голове.

– Чего тут такого глупого?

– Да ты сам подумай. Умный мужчина – он всегда мучается. Он всегда недоволен собой, страдает. А это только украшает мужчину…

– Да, украсили меня мои страдания! – А про себя подумал: «Нет, в ней догадливость какая-то есть, прозорливость. И ведь добрая, главное. Не обижается никогда. Добрая…»

– Глупый на твоем месте сейчас бы радовался, пыжился: вот я какой, у меня то хорошо, это, я научный работник, у меня молодая жена, квартира, любовница, умею жить… А ты страдаешь. Ты честный в душе, Скоробогатик. Я тебя за это и люблю – что ты чистый внутри. Ты самый лучший у меня, Скоробогатик…

Он почувствовал к ней ток нежности и признательности, обнял ее, легонько притянул к себе, она ответила ему тоже нежностью, и тронулось, и потекло все сначала…

Позже Мартемьяновна то ли забылась, то ли заснула, лежала тихо, удовлетворенно и счастливо дыша, а у Скоробогатова сосало под ложечкой. Тошно ему было, ох тошно… И самое главное – ничего он не понимал и не мог понять в этой жизни, ни в себе, ни в других – ничего, ну совершенно ничего не понимал, так чтобы ясно, достойно, с выводами. Это его мучило больше всего…

Он бы и сам не мог ответить, например, как у него завязалось все с Мартемьяновной. Чепуха какая-то была, ерунда, а в результате… Три года протирает лысину на подушках доброй и сытой Мартемьяновны. И сам он такой же сытый, холеный. А ведь никогда в жизни не любил он женщин старше себя, просто не переваривал их; уж когда занимался этим, то на уме были только девочки, молодые, стройные, и чтоб обязательно в джинсах, в курточках там разных, беспечные, безголовые, но такие, Господи… Такие девочки, чтоб действительно забыться, радость получить, удовлетворение только оттого, что они рядом, похохатывают над тобой, посмеиваются, подтрунивают, но в конце-то концов деваться им некуда, он платит за все – за еду, за вино, за веселье, за роскошь чувствовать себя свободной, красивой, независимой… Он платит – они расплачиваются, и хоть мучают потом угрызения совести (ну, не всегда, не всегда), зато думаешь: эх, хоть не напрасно жизнь идет, красиво было! молодость резвилась и нежилась рядом с тобой! и ты с ней тоже нежился и резвился!

Ах, черт возьми! Девочки – это все же совсем другое, чем вот эта добрая и приветливая Алиса Мартемьяновна…

Но как же все-таки получилось? Как повернулось-то? Как это его, молодого, поймала на крючок именно Мартемьяновна? На двенадцать лет старше его?!

– Черт его знает, прямо наваждение какое-то, – вырвалось у него вслух.

– Что ты? О чем? – сквозь дремоту пробормотала Алиса Мартемьяновна. Пробормотала, обняла его покрепче: милый ты мой, залётный…

– Спи, спи… – сквозь зубы (как бы ласково, что ли) процедил он. А про себя подумал: «И не спрячешься от нее. Все слышит…»

Был у них тогда обычный загул, завелись с Серегой Петрухиным. О, Сергей Сергеич, тот ловелас большой, специалист тончайший по современным девочкам! Кажется, отмечали тогда премию – кафе, музыка, длинные сигареты в тонких девичьих пальцах, колечки летящего дыма, то пристальные, то насмешливые, то приценивающиеся взгляды. Серега знал, что делал, он ни к кому не приставал, ни с кем не заигрывал, он разговаривал только с ним, со Скоробогатовым, говорил, что такое жизнь, говорил всерьез: жизнь – это все вместе, низость и доброта, подлость и честность, и ты такой, и я, и вот она, и вон та тоже, все мы – такие… Они только разговаривали, не танцевали, не озирались по сторонам – взрослым мужчинам до лампочки все эти разнопёрые мальчики и девочки, особенно, конечно, мальчики, девочки могут и обратиться к ним, пожалуйста, не жалко, вам сигаретку? – пожалуйста! – огонька? – с превеликим удовольствием! – занято ли у нас? – нет, свободно, садитесь, располагайтесь… Они разговаривают, а девочки уже клюнули, сидят рядом, им это в диковинку, что на них совершенно не обращают внимания – простите, который час? – двадцать два ноль-ноль! – отвечает Сергеич вежливо, оторвавшись от разговора всего лишь на секунду… Потом все, конечно, становится на свои места, они вдвоем, а девочек вокруг много, шутки, прибаутки, ты присматриваешься, к тебе присматриваются; оказывается, девочки – практикантки, будущие филологини или что-то в этом роде; о, литература, великая русская литература, великая мировая литература, тут Сергеичу дай только место на трибуне, о литературе он говорить мастак, а будешь вспоминать потом, о чем шел разговор, – ни за что не вспомнишь: дымная благость слога, красивая заумь речений, несусветный трёп! Кончилось все тем, что оказались они в какой-то квартире, танцевали, веселились, целовались на брудершафт, дальнейшее провалилось для Скоробогатова во мрак…

Очнулся он за полночь; чужая комната; горит бра; в углу, за столиком, сидит женщина; извечная женская поза: склонившись над столом, что-то штопает. Скоробогатов ничего не понимал. Таращил со сна глаза. Где он? Кто эта женщина? Он пошевелился на диване. Женщина подняла к нему глаза. Улыбнулась; самое первое и самое главное – она улыбнулась ему:

– Проснулись?

– Да… – Голос у Скоробогатова звучал хрипловато. – Простите… – Он попытался подняться с дивана.

– Ничего, ничего, не беспокойтесь, лежите… Марина мне все объяснила.

– Марина?

– Моя дочь, – снова улыбнулась женщина.

«А, Марина…» – с трудом вспомнил Скоробогатов. Кажется, это девочка, которая понравилась ему… Неужто это ее мать? Ну и влип, идиот…

– А где же Николай? – спросила женщина.

– Николай?

– Ну да, это муж Марины. Вы его не знаете?

– Знаю, знаю, как же… – забормотал Скоробогатов, как бы опомнившись. «Черт, она еще и замужем… Ну дела!»

– Да не стоит притворяться! – Женщина весело рассмеялась. – Вы ведь впервые Марину видели? И всю ее компанию?

– Нет, почему же… – снова забормотал Скоробогатов.

– Да вы не стесняйтесь. Молодежь нынче такая – ей все равно, с кем веселиться. Сегодня они раскрутили вас. Завтра другого. А там еще кого-нибудь. Я уж привыкла.

«Да-а…» – думал он.

– Пока я на работе, Марина часто компании приводит. Я разрешаю. А что, лучше по улицам слоняться или в парках прятаться?

Скоробогатов не ответил. Он удивлялся. Он понять хотел. А ничего пока не понимал.

– Живет-то она с родителями Николая. У них трехкомнатная. Ну, а если веселиться хотят – тогда у меня. Пока я на работе.

«Понятно…»

– Вас как зовут-то? – в который раз улыбнулась женщина.

– Валерий. Валерий Иванович Скоробогатов.

– Скоро богатым будете, – пошутила она. – А меня – Алиса Мартемьяновна.

«Да-а…»

– Живу вот одна. В однокомнатной квартире. Ничего, не жалуюсь… Дочь замуж выдала…

– Ох, – встрепенулся Скоробогатов, – поздно уже. Домой надо… – И начал было всерьез подниматься с дивана.

– Да куда вы, лежите спокойно… Три часа ночи.

– Как три?

– Да так, – улыбалась Алиса Мартемьяновна, – очень просто. Давно ночь на дворе.

Через три дня Скоробогатов позвонил ей. Сам не знал, почему позвонил. Все это время Серега, Сергей Сергеич Петрухин, подсмеивался над ним, подтрунивал, все спрашивал, есть ли разница между сорокалетней и двадцатилетней. Скоробогатов всерьез обижался, даже злился, ведь Петрухин бросил его тогда, увез девочек к себе на квартиру, а Скоробогатова всей компанией весело и безмятежно оставили у Алисы Мартемьяновны, будто так и надо было. И он остался… И вот до сих пор это тянется…

Скоробогатов осторожно высвободился из объятий Алисы Мартемьяновны.

– Куда ты? – все-таки и тут успела пробормотать она сквозь сон.

– Да так, надо. Ну что ты, в самом деле…

Он накинул халат (подарок Алисы Мартемьяновны), которым пользовался лишь когда бывал у нее в гостях, сходил в ванную, забрел на кухню, постоял, посмотрел на сотни горящих в ночи живых человеческих окон, поставил чайник, вернулся в комнату. Алиса спала. Кажется, спала безмятежно. Странное дело, взрослая женщина, настолько взрослая, что раньше Скоробогатов и не обращал на подобных внимания, она выглядела сейчас совсем девочкой – так сладко спала, такое детское простодушное у нее было выражение лица, такая добрая играла на ее губах улыбка, улыбка еле-еле приметная… Скоробогатов и сам не заметил, как, разглядывая Алису, начал любоваться ею.

Осознал это, вздрогнул, нахмурился. Сел за стол. Никто никогда ничему изящному не учил эту женщину, а между тем все у нее было со вкусом, отдавало теплом, нежностью, добротой. Странно, очень странно…

Неизвестно почему, вдруг вспомнился Петрухин. Он всегда говорил об Алисе только сальности и гадости… Но почему? Не верил в искренность привязанности Скоробогатова к ней? Не понимал? И то, и другое – не верил, не понимал. Да и куда ему понять, когда Скоробогатов и сам мало чего понимал… Он вспомнил название темы, над которой они бились всем отделом только для того, чтобы Петрухин, начальник отдела, защитил в конце концов диссертацию… И во что же ему верить тогда, в какую правду, этому Петрухину? Неудивительно, что он циник. «Взаимопроникновение и взаимовлияние макро – и микромиров». Что нового могут сказать они на эту тему, если мало кто в отделе верит в нужность и серьезность поставленной проблемы? А ведь люди все образованные, после институтов и университетов, у каждого семья, дети, ежедневная работа; но если все это не всерьез, а как бы для временной и пространственной галочки, то когда тогда жить всерьез? На какую такую вторую или третью жизнь надеяться? Отчего вообще живется так, будто нет суда ни в нас, ни вне нас, – отчего?!

– Да ты на себя вначале посмотри! – опять вслух сказал Скоробогатов.

– Ты о чем?.. – сквозь сон пробормотала Алиса Мартемьяновна. – Ну что ты, ложись, чего ты там сидишь?..

– Я чайник поставил. Жду. – Он и в самом деле поднялся, сходил на кухню.

Потом сидел, пил чай, было вкусно, не светлело только на душе.

Может, он и в самом деле любил Алису?

Когда он бывал у нее, а одно время он заглядывал сюда чуть ли не каждый вечер, он чувствовал себя – на удивление – полноценным человеком, и знал это в себе, и мучился, и много, бессчетное число раз давал себе слово, как будто в какой-то агонии, изменить свою жизнь, но ничего не мог сделать… Чего не хватало? Характера? Смелости? Цельности? Высшей идеи?

Поди попробуй разберись…

Теща, Наталья Михайловна, пожалуй, еще при первом знакомстве с ним сделала вывод: он не мужчина. Она сказала об этом и дочери, причем так, чтобы Скоробогатов слышал слова и знал о ее мнении: «Нынче, Ниночка, очень много разного народа, которые все около, около, около, а где же настоящие мужчины?» Настоящие мужчины, по ее мнению, это, например, бывший ее муж Федор Алексеевич (Скоробогатов никогда его не видел и видеть, естественно, не мог – Федора Алексеевича не было в живых лет двадцать), который родом был из простой крестьянской семьи, абсолютным неучем появился в городе, окончил не только разные там курсы, но и институт, рабочий факультет, пошел в промышленность, не жил – горел, от рядового техника-механика дошел до директора завода, умер у себя в кабинете, в кресле, от разрыва сердца… Скоробогатов заочно уважал этого человека, но вот перенести свое чувство на тещу не мог. Не хватало великодушия, широты натуры, что ли, – уважать и любить человека, который заведомо считает тебя рохлей и неудачником. Именно вот это главное – заведомо…

С каким облегчением расстался Скоробогатов с Натальей Михайловной, когда наконец они получили с Ниной собственную квартиру. Жизнь рядом с тещей была для Скоробогатова пыткой, живым жжением на костре. Переехав на новую квартиру, он навсегда вычеркнул Наталью Михайловну из своей жизни, сказав жене: «Вы можете встречаться сколько угодно, но меня уволь…» Теща приезжала к ним в гости, только когда Скоробогатова не было дома; или, если нужно было, Нина сама ездила к матери…

Очнулась ото сна (как бы вздрогнула) Алиса Мартемьяновна. Накинула халат, улыбнулась, подошла к Скоробогатову.

– Горюешь? Не надо, не мучайся… – прижала его голову к мягкому теплому животу. – Как бы эту тоску несчастную из тебя вытащить? Ну что ты, Скоробогатик, что с тобой?..

Он не отвечал, не шевелился; ему было тепло, уютно чувствовать ее мягкий живот, ее нежные ласковые руки, слышать слова ее, идущие от сердца. За что, почему она так хорошо относится к нему? Разве он заслуживает этого?

Он молчал; она села рядом, взяла его руки в свои.

– Хочешь бросить меня?

Разве ответишь на такое, чтобы все было по правде?

– А зачем тебе бросать меня? – Она улыбнулась, но не горько, не укоряюще, а как мать улыбается, когда объясняет что-то очень простое, жизненное своему заблудшему чаду. – Мне ничего не надо от тебя, даже вот этого, – она кивнула на постель, – ты же знаешь… Просто – приходи, когда тебе нужно. Когда тебе плохо. Ведь надо же человеку куда-то деваться, когда ему плохо? Просто приходи, посиди, отдохни. Побудь у меня. Больше ничего не надо.

– Алиса, за что ты так относишься ко мне?

– Эх, глупый, если б знать, отчего курица не птица, а лев не воробей… Ни за что. Просто так. Мало этого?

– Но ведь я обманываю тебя.

– Я знаю. И потом, – она улыбнулась, – это не ты обманываешь меня, это жизнь заставляет тебя обманывать меня.

– Я тебя ненавижу иногда…

– Знаю…

– …потому что только с тобой я как бы настоящий… Но разве что-нибудь может быть настоящим, если в основе – ложь?

– Жизнь – вот правда. А философия – это философия. Умно я научилась говорить? – И весело рассмеялась. – Погоди-ка, я кое-что сейчас принесу! – Она поднялась со стула и вышла из комнаты.