© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

* * *

I. Брат Джон

Я не думаю, что кто-нибудь, кому знакомо имя Аллана Квотермейна, мог бы связать его в своем представлении с какими-либо цветами, особенно с орхидеями. Тем не менее мне однажды суждено было принять участие в поисках орхидеи столь исключительного характера, что при описании их мне не следует опускать подробностей. По крайней мере, я подробно опишу эти поиски, и если кто-либо впоследствии захочет издать мои записки, он может свободно сделать это.

Это было в том году… впрочем, к чему нам знать, в каком именно году это было – это было очень давно, когда я еще сравнительно нестарым человеком участвовал в охотничьей экспедиции к северу от реки Лимпопо, граничащей с Трансваалем. Моим компаньоном был один джентльмен по имени Чарльз Скруп.

В Дурбан он приехал из Англии с целью поохотиться. По крайней мере, это было одной из причин его приезда.

Другой причиной была одна леди, которую я буду называть мисс Маргарет Маннерс, хотя это не настоящее ее имя. Кажется, они были помолвлены и действительно любили друг друга. Но, к несчастью, они сильно повздорили из-за другого джентльмена, с которым мисс Маннерс протанцевала на охотничьем балу в Эссексе^[1], где они жили, четыре танца подряд, включая два, обещанные ею раньше своему жениху. Во время последовавших за этим объяснений мистер Скруп заявил, что он не может перенести такого отношения к себе со стороны своей невесты. Мисс Маннерс ответила, что она не желает, чтобы ей указывали, как надо себя вести; она сама себе госпожа и намерена всегда оставаться таковой. Мистер Скруп воскликнул, что она может оставаться сама себе госпожой лишь постольку, поскольку это не касается его. Мисс Маннерс ответила, что после этого она больше не желает с ним встречаться. Тогда мистер Скруп решительно сказал? что она никогда не увидит его больше и что он уезжает в Африку.

Более того, он на следующий же день покинул свой дом в Эссексе, не оставив никому своего адреса. Как оказалось впоследствии, если бы он подождал прихода почты, то получил бы письмо, которое могло бы изменить его планы. Но он и его невеста были горячими молодыми людьми, способными наделать массу глупостей.

Итак, Чарльз Скруп приехал в Дурбан, который был тогда порядочным захолустьем. Мы встретились в ним в баре Королевского Отеля.

– Если вы хотите охотиться на крупных зверей, – говорил кто-то (кто именно, я не помню), – то только один человек может показать вам, как это делается. Это – охотник Квотермейн, лучший стрелок во всей Африке и притом превосходнейший человек.

Я сидел, покуривая свою трубку, и делал вид, что ничего не слышу. Неловко слушать, когда тебя хвалят, а я и без того всегда был довольно застенчивым человеком.

После непродолжительного разговора шепотом мистер Скруп подошел ко мне и представился. Я как можно учтивее поклонился и быстро оглядел его. Это был высокий молодой человек с темными глазами и несколько романтической наружностью.

Я сразу почувствовал к нему симпатию, которая еще более усилилась, когда он заговорил.

Я всегда придаю большое значение голосу и составляю свое первоначальное суждение о людях столько же по нему, сколько и по лицу, В голосе Скрупа чувствовалась особенная приятность, хотя слова, с которыми он обратился ко мне, были самыми обыкновенными.

Он сказал:

– Здравствуйте, сэр! Не желаете ли выпить со мной бутылочку чего-нибудь…

Я ответил, что днем я почти никогда не пью крепких напитков, но охотно выпью с ним бутылку пива.

Когда пиво было выпито, мы отправились в мой маленький домик, тот самый, в котором я впоследствии принимал своих друзей, Куртиса и Гуда. Там мы пообедали, и с этого момента Чарли Скруп не покидал моего дома до тех пор, пока мы не отправились в нашу охотничью экспедицию.

Остальное я должен изложить вкратце, так как оно только отчасти связано с той историей, которую я намерен рассказать.

Мистер Скруп был довольно богатым человеком. Он взял на себя все издержки по устройству экспедиции и, кроме того, предложил мне воспользоваться всей слоновой костью и другой возможной добычей нашего предприятия. Я, конечно, не отказался от такого предложения.

Все шло хорошо до тех пор, пока наше путешествие не закончилось несчастьем. Мы убили всего двух слонов, но зато встретили в изобилии всякую другую дичь. Несчастье произошло на обратном пути, когда мы находились недалеко от бухты Делагоа.

Как-то под вечер мы вышли на охоту с целью подстрелить что-нибудь к ужину. Скоро я заметил среди деревьев дикую козу. Она скрылась за выступом скалы, примыкавшей к склону оврага. Мы доследовали за ней. Я шел впереди. Обогнув скалу, я увидел козу, стоявшую шагах в десяти от меня.

Вдруг из кустарника, растущего на вершине скалы, футах в двенадцати над моей головой, послышался шум и вслед за ним – возглас Чарли Скрупа:

– Смотрите, Квотермейн! Он уже близко?

– Кто? – спросил я раздраженным тоном, так как шум испугал козу и она убежала.

Вдруг у меня мелькнула мысль, что Скруп не стал бы кричать из-за пустяков, тем более что, спугнув козу, мы лишались ужина. Я обернулся и посмотрел вверх. До сих пор я отчетливо помню, что представилось тогда моим глазам. Надо мной была гранитная скала, вернее, несколько скал, в расселинах которых рос папоротник.

На одном из свесившихся вниз листьев папоротника сидел большой жук с красными крыльями и черным туловищем, потиравший передними лапками свои усики, а выше него, как раз на самой вершине скалы, виднелась голова великолепного леопарда. Записывая эти строки, я как сейчас вижу его четырехугольную морду, обрисовавшуюся на фоне вечернего неба, со слюной, повисшей на его губах.

Это было последним, что я видел, так как в следующий момент леопард бросился вперед и сбил меня с ног. Я предполагаю, что он тоже подстерегал козу и был теперь весьма раздражен моим появлением на месте козы… К счастью, я упал на место, поросшее мягким мхом.

– Все кончено! – подумал я, почувствовав на своей спине тяжесть зверя, прижавшего меня к земле, и, что еще хуже, его горячее дыхание, когда он уже приготовился схватить меня зубами за шею. Потом я услышал выстрел Скрупа и последовавшее за ним яростное рычание леопарда, который, по-видимому, был ранен. По всей вероятности, ему показалось, что рана нанесена мной, так как он схватил меня зубами за плечо.

Я почувствовал, как его зубы скользнули по моей коже, но, к счастью, они захватили только материю моей охотничьей куртки из крепкого бумажного бархата. Зверь начал трясти меня, потом остановился, очевидно решив схватить меня получше. Тут я, вспомнив, что у Скрупа было одноствольное ружье и что поэтому он лишен возможности выстрелить вторично, понял, что пришел мой конец. Нельзя сказать, чтобы я почувствовал особенный страх. Вернее всего, во мне возникло чрезвычайно живое ощущение предстоящей большой перемены. Я припомнил – не всю свою жизнь, а всего два-три незначительных эпизода из своего детства. Так, например, мне казалось, что я вижу себя сидящим на коленях своей матери и играющим маленькой золотой рыбкой, которую она носила на цепочке своих часов.

После этого я вскрикнул, прощаясь с белым светом, и, кажется, потерял сознание. Во всяком случае, мой обморок длился всего лишь несколько секунд. Когда я очнулся, моим глазам представилось необычное зрелище. Леопард и Скруп буквально дрались друг с другом Леопард, стоя на задних лапах, передними, из которых одна была перебита, казалось, боксировал Скрупа, между тем как Скруп колол зверя своим охотничьим ножом. Потом они повалились на землю – Скруп первым, леопард на него. Я вскочил со своего мшистого ложа, причем послышался сосущий звук, будто мое тело покинуло топкое место.

Мое ружье лежало около меня нисколько не поврежденным и со взведенным курком, каким и было в тот момент, когда выпало из моих рук. Я схватил его и выстрелил зверю в голову, как раз в ту секунду, когда он собирался схватить Скрупа за горло. Леопард повалила мертвым. Одно содрогание, одно судорожное сжатие его когтей на ноге бедного Скрупа, и все было кончено. Он лежал, как будто спал, а под ним находился Скруп.

Освободить Скрупа было довольно трудно, так как зверь был очень тяжел, но мне наконец удалось сделать это с помощью наиденного мною сука, отломанного от дерева каким-нибудь слоном.

Этим суком я воспользовался как рычагом. Скруп лежал, весь покрытый кровью, хотя трудно было сказать, его ли это собственная кровь или кровь леопарда. Сперва мне показалось, что он мертв, но после того как я плеснул на него водой из маленького ручейка, падавшего со скалы, он пришел в себя и несвязно спросил:

– Что со мной?

– Вы герой, – ответил я.

Потом, видя бесполезность дальнейших попыток разговаривать с ним, я решил перенести его в лагерь, который, к счастью, находился недалеко.

Пройдя сотни две ярдов^[2] (Скруп все время говорил несвязным фразы; его правая рука охватывала мою шею, я же своей левой рукой держал его за талию), я вдруг почувствовал, что он потерял сознание Нести его мне было слишком тяжело, поэтому я оставил его и отправился за помощью.

В конце концов я с помощью кафров донес его на одеяле до палаток, где внимательно осмотрел его раны.

Он был весь исцарапан, но серьезными ранами можно было считать только прокушенные мускулы на левой руке и три глубоких ранения на бедре, нанесенные когтями леопарда.

Я дал ему небольшую дозу лауданума^[3], чтобы заставить его уснуть, и как сумел, перевязал ему раны. В продолжение первых три дней все шло хорошо и раны, казалось, начали заживать. Как вдруг у моего пациента появилось нечто вроде лихорадки, вызванное, я полагаю, ядом когтей или зубов леопарда.

Ох, какая ужасная неделя последовала за этим!

Скруп впал в горячечное состояние и беспрестанно бредил различными вещами, особенно часто упоминая мисс Маргарет Маннерс. Я поил его крепким мясным бульоном, смешанным с небольшим количеством водки, и вообще, насколько было возможно, старался поддерживать его силы. Но он становился все слабее и слабее.

Кроме того, у него начали гноиться раны на бедре. Бывшие с нами кафры не могли оказать мне достаточной помощи, и ухаживать за раненым приходилось почти исключительно мне. К счастью, леопард не причинил мне никакого вреда, если не считать потрясения, а в те времена я был довольно крепким человеком. Но скоро недостаток отдыха отразился на мне, так как я не осмеливался уснуть больше чем на пол часа зараз.

Наконец наступило утро, когда я окончательно выбился из сил. В маленькой палатке лежал и метался в бреду бедный Скруп, а я сидел около него, раздумывая, доживет ли он до следующего дня, и если доживет, то сколько времени еще я буду в состоянии ухаживать за ним. Я приказал одному из кафров принести мне кофе и едва поднес своей дрожащей рукой чашку к губам, как неожиданно ко мне пришла помощь…

Перед нашим лагерем росло два больших куста терновника, и вот, при свете восходящего солнца, я увидел среди них странную фигуру, медленно направлявшуюся ко мне. Это был мужчина неопределенного возраста. Несмотря на то что его длинные волосы и борода были совершенно седыми, его лицо было сравнительно молодым, если не считать нескольких морщинок около рта. Его темные глаза были полны силы и энергии. Одет он был в сильно поношенное платье, поверх которого было накинуто кожаное одеяло, неуклюже висевшее на его высокой худощавой фигуре. Обут он был в охотничьи сапоги из недубленой кожи. За спиной у него висел погнутый жестяной ящик, и в своих костлявых, нервных руках он держал длинную палку из черного с белым дерева, называемого туземцами умцимбити, к верхнему концу которой была прикреплена сетка для ловли бабочек. За ним шло несколько кафров, несущих ящики на головах.

Я сразу узнал его, так как мы встречались с ним как-то раз в Земле Зулу, когда он спокойно вышел из-за рядов воинов враждебно настроенного к белым туземного племени.

Джентльмен в полном смысле этого слова, он был одной из самых странных личностей во всей Южной Африке. Никто не знал, кто он и откуда, за исключением того, что он американец по происхождению. Последнее часто выдавал его выговор. Он был доктором по профессии и, судя по его искусству, имел одинаково большую практику как в чистой медицине, так и в хирургии. Для всех было тайной, откуда он получал средства к существованию. В продолжение многих лет он бродил по Южной и Восточной Африке, ловя бабочек и собирая цветы.

Туземцы и, я должен прибавить, многие белые считали его сумасшедшим. Такая репутация вместе с его врачебным искусством позволяла ему, не подвергая себя опасности, бродить, где только вздумается, так как кафры смотрят на безумных как на вдохновленных Богом. Они называли его Догита (испорченное произношение английского слова «доктор»). Белые называли его «братом Джоном», «дядей Сэмом», «святым Джоном». Второе прозвище он получил за свое необыкновенное сходство (когда бывал выбрит и хорошо одет) с фигурой, в виде которой изображают в юмористических журналах великую американскую нацию, точно так же, как Англию изображают в виде Джона Булля. Первое и третье прозвище он получил за свою доброту и предполагаемую способность питаться «акридами и диким медом»^[4]. Сам же он предпочитал, чтобы его называли братом Джоном.