Я – зритель.

Сплю в объятьях зала

И вижу сон,

Как жизнь убитому сказала:

«Прости за все».

Ниру Бобовай

Бери мое добро, и горе – злосчастье в придачу…

С. Маршак

1

Ненавижу «частный сектор». Нашу местную «одноэтажную Америку». Нет, воскресным днем, конечно, чудненько выбраться сюда с друзьями: шашлычок, «Изабелла», «Бери шинель, пошли домой». Расслабленно привалиться к стволу старой груши, ощущая спиной его тепло даже сквозь рубашку…

Слиться с природой, без лишней фамильярности с ее стороны.

Зато ночью или поздним вечером, как сейчас – благодарю покорно! Особенно когда ты не груши под шашлык околачиваешь, а матерясь сквозь зубы и спотыкаясь через два шага на третий, ковыляешь по здешним канавам. И добро бы пьяный! – трезвый я сегодня. Сотка «Борисфена», распитого на скорую рюмку в Доме офицеров, не в счет. Во-первых, по стону, который здесь песней зовется, только на танке бечевой ездить. Во-вторых, фонари отсутствуют, как классово чуждый элемент, а исключения из правила разбиты шаловливыми аборигенами. В-третьих же, поскольку я редкий гость на окраинах, есть немалый шанс плутать по этой самой Гиевке, как Моисей по пустыне, сорок лет, пока выберусь к земле обетованной. Решил, называется, «дорогу срезать», придурок…

Неподалеку, кажется, со стороны «Красного Октября», что-то бахает: раз, другой. Шпана петардами балуется. Или самодельными взрывпакетами. Если в наш просвещенно-рыночный век кому-то еще не лень набивать их смесью магниевых опилок и перманганата калия, более известного в народе под названием «марганцовки». Эх, помню, в золотые школьные годы… Ч-черт! Так и ноги переломать недолго. А они, родимые, меня-волка кормят. Повернуть обратно? Переживет Наташкина бабушка без моей двадцатки до воскресенья, ничего ей не сделается! Она всех нас переживет, эта бабулька. Так, Мальбрук вернулся из похода: кажется, к метро отсюда направо.

На повороте имелась счастливая достопримечательность: косой от гордости фонарный столб, озаренный сплошь засиженной мухами лампой. Или кто там ее засиживал, эту лампу. Вот прямо под столбом из кустов махровой сирени на меня и выпал человек.

– П-по… моги! «Скорую»… раненый я…

Пальцы, покрытые ржавой коростой крови, клещами вцепляются в лацканы куртки. Трещит ткань. Прямо перед глазами – блеск металла. Наручники! Небось, уголовник, из-под конвоя сбежал… тюрьма же рядом, на Полтавском!..

– Напали, гады… деньги! деньги забрали!.. Менты… или бандюги в форме… м-ментовской…

Левое ухо у него надорвано, торчит хрящом. Глаза мутные, лицо, как и руки, вдрызг испачкано кровью. В мертвенном свете фонаря оно кажется неживым, будто в меня вцепился покойник. Или клоун в гриме. Цирковой грим вблизи – то еще зрелище. Не для слабонервных.

– Спаси, б-брат…

Вырваться и удрать?

– Я… извините, я…

В этот миг силы оставляют человека. Видно, все ушли на последний бросок. Хватка разжимается, я едва успеваю подхватить раненого под мышки. Тяжелый, зараза, хоть и росточку воробьиного.

– Держись, мужик! Я сейчас… сейчас…

Едва ли не сваливаю его на землю, прислоняю спиной к забору. Вроде сидит, не падает. И дышит… пока. Проклиная свою мягкотелость, колочу в ближайшую калитку:

– Хозяева! Человеку плохо! «Скорую» вызовите! Эй, хозяева!..

А может, у них телефона нет? Должен быть. Хотя бы мобильник. Дом богатый: двухэтажный, с балкончиком… Хозяева дома: вон, окно голубым светится. «Поле чудес» смотрят. «Пользуясь случаем, хочу передать привет сестре Марусе из Пупырьцов, а также ее супругу, почетному стрелочнику Ивану Кузьмичу…»

– Эй, есть кто-нибудь?!

– Вася, гони раклов! Пьянчуги, твари, житья от них нету…

На крыльце загорается свет, в дверном проеме возникает шкаф с головой – надо полагать, Вася. Классический. В руке – сучковатое орудие насилия.

– Чего орешь? Вали отсюда, алкаш!

– Да не алкаш я! Врачей надо… тут мужику плохо…

Про то, что «мужик» ранен и в наручниках, благоразумно умалчиваю.

– Слышь, Ирка? Вызвать? – шкаф разворачивает фасад в глубь дома.

– А потом штраф платить? Гони в шею!

Амбал в дверях как-то неопределенно, по-бабьи, пожимает плечами. Свет на крыльце гаснет. Вот такие у нас люди. Добрые самаритяне. Эра милосердия во плоти.

Меня берет зло. Бросаюсь к забору напротив – и слышу топот ног.

– Не двигаться! Буду стрелять! Руки на забор!

Ослепленный фонариками, краем глаза успеваю заметить троих в форме.

Все. Приплыл. Сушите весла.

Сердце отчаянно екает, ухая куда-то в область желудка. В животе – ледяной спазм, и очень хочется в сортир. Медленно, словно в дурном сне, кладу руки на забор.

– Ноги ширше! Так и стой.

Так и стою. Если это бандиты, им лишний свидетель – кость в горле. А если и вправду милиция – на меня дело и «повесят». Застали на месте преступления, руки в крови, коньяком пахнет… М-мать! У меня еще и ножик на поясе! Швейцарский «Victorinox», подарок любимой тещи… Маленький? – ну и что?! Человека при желании карандашом зарезать можно.

– Не он это, Сеня!

– Точно… Б-блин!

– Повернитесь.

Поворачиваюсь. Все смотрят на меня. Трое ментов, два фонарика и два ствола. Менты смотрят пристально, фонари – ярко, стволы – нервно. Наконец стволы с фонарями неохотно опускаются.

– Старший лейтенант Стратичук, – козыряет бесфонарный и безоружный мент, привычно распахивая удостоверение у меня перед носом. Разглядеть ничего не успеваю: «корочка» сразу возвращается в нагрудный карман. – Вы здесь не видели человека в наручниках? Возможно, раненого.

Врать бессмысленно: все равно они его сами вот-вот заметят. Да и не собираюсь я врать! Менты, похоже, настоящие, никакие не бандиты. Хотя… одно другого не исключает.

– Вон, у забора, – для верности показываю рукой.

Двое срываются с места. Мигом оказываются рядом с раненым.

– Он! Живой…

– Две дырки, Семен! Ну ты стрелок! Ворошиловский!..

– «Скорую» надо… загибается, п-падла…

– Черт, рация в машине осталась, – чертыхается старший лейтенант Стратичук. – Стойте здесь и не пытайтесь бежать. Нам надо будет снять с вас показания.

Тон у старлея почти дружелюбный. Мой живот потихоньку отпускает. Взамен все тело начинает бить мелкой дрожью. Пытаюсь расслабиться, но начинаю позорно стучать зубами. Не получится из меня Брюс Уиллис. Ни хрена из меня не получится.

Тем временем старлей принимается колотить в знакомую калитку.

– Вася, опять раклы! Опять! – визгливо орет из дома стервозная Ирка. – Я щас мусарню вызову!

Мельком сочувствую Васе. И долго, подробно сочувствую себе. Юморок прорезался… Висельный.

– Мусарня уже здесь! Врачей вызывай, гражданочка! – рявкает старлей.

Из окна неожиданно гремит: «А сейчас, пользуясь случаем, хочу передать привет…» Наверное, Ирка с перепугу дистанционку уронила. Кому хотят передать привет, остается загадкой: телевизор булькает и смолкает.

– Та вызвали их, врачей ваших, – басом откликается шкаф-Вася. – Ломился тут один козел…

Выходит, зря я о нем плохо подумал. Добро, оно завсегда проявится.

– Это я козел, – служивые смотрят на меня, как на психа. – Я ломился. Этот… беглый… Он из кустов на меня вывалился. Весь в крови. «Помогите», – стонет. Я и начал стучать…

Старлей кивает с удовлетворением:

– Хорошо. Вы все правильно сделали.

За поворотом слышится шум машин. Проулок озаряют суматошные сполохи мигалок, и из-за угла выруливают сразу два «бобика». Один антикварный, с верхом из брезента. Из второго, поновее, выбирается грузный дядька в штатском. Старлей Стратичук спешит навстречу, вскидывая руку к мятому околышу фуражки.

– Взяли, товарищ подполковник! Взяли! Тут свидетель есть, он «Скорую» вызвал…

– Ясно.

Взгляд у подполковника генеральский. Насквозь. Во взгляде – лагеря без права переписки. Лет сто, не меньше.

– Поедете с нами, гражданин. Хворостов, проверьте факт вызова. Пусть подтвердят.

А у меня в голове, влетев с изрядным опозданием, бьется одно-единственное слово: «Свидетель! Свидетель!» Ф-фух, гора с плеч… Наверное, со стороны я выгляжу полным идиотом: стою, не зная, куда девать испачканные в крови руки, глупо улыбаюсь всем сразу и одновременно – никому. Самому себе.

Хлопают дверцы, становится шумно. Старлей наконец расслабляется, достает пачку сигарет. Подхожу.

– Извините, у вас сигаретку можно?

– Нужно, – улыбается мент, протягивая мне пачку «LM», и сразу становится очень милым парнем. Похоже, сегодня ночью он напьется до полного обаяния. – Курите.

Вообще-то я курю редко, и потому сигарет обычно не ношу, но сейчас организм властно требует успокоительной дозы никотина. Когда прикуриваю от дешевой «одноразки» старлея, руки у меня уже почти не дрожат. Затягиваюсь – так, чтоб легкие и мозги продрало до самого основания. Из проулка подтягиваются еще двое. Оба в цивильной одежде. С ними тащится размалеванная девица, волоча по земле драный жакет. Девице холодно. В свете фонаря видно: на скуле у нее набухает изрядный кровоподтек. Губы пляшут, девица что-то сбивчиво говорит, размазывая по лицу «поплывшую» косметику.

Машинально вслушиваюсь.

– …совсем псих! Совсем! Ненормальный. С ног сбил – и в яр… А вы где были? Где вы были, дебилы?! Он же меня… Он меня чуть не убил! Нож к горлу: читай, кричит, стихи!

– Какие стихи?

Это подполковник.

– Не знаю! – Девица близка к истерике. – Ну, стихи! Как там… сейчас… «Но ты меня пугаешь. Ты зловещ, когда стращаешь… вращаешь…

– …когда вращаешь бешено глазами, и как я ни чиста перед тобой, мне страшно».

Честное слово, само вырвалось.

Девица умолкает, жалко шлепая губами. Подполковник с живостью оборачивается ко мне:

– Что вы сказали?

– Это Шекспир. «Отелло». Диалог Дездемоны и Отелло, акт пятый, сцена вторая, – лепечу я.

– Откуда вы это знаете? – подполковничья бровь ползет вверх. По склону Фудзи, до самых высот.

– Как – откуда? Из пьесы. Я Шекспира читал… в театре видел…

Такое впечатление, будто я оправдываюсь.

– Ясно.

По лицу подполковника видно, что ничего ему не ясно, кроме смутных подозрений на мой счет. Язык мой – враг мой! Молчал бы в тряпочку… К счастью, объявляется «Скорая». Раненого в наручниках грузят на носилки. Когда двое санитаров проносят его мимо меня, он вдруг приподнимается и отчетливо, дикторским тоном произносит: «Ваш выход». После чего вновь падает на носилки.

– Что он сказал?

– «Ваш выход».

Чушь. Ахинея. Бредит, наверное.

– Вы знакомы?

– Нет. Впервые его вижу.

Подполковник со значением кашляет. Ловит за плечо проходящего мимо врача:

– Куда повезете?

– В неотложку, куда ж еще?

– Стратичук, возьми кого-нибудь. Будешь сопровождать. Потом позвоните в отделение, доложите. А вы, – это мне, – поедете с нами.