Парадоксально, но сползание к холодной войне ускорялось тем, что Сталин прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько на самом деле слаба его страна. Советская территория к западу от Москвы была опустошена, поскольку стандартной практикой отступающих армий – вначале советской, потом немецкой – было взрывать чуть ли не каждую трубу, чтобы лишить наступающих преследователей крова в условиях ужасного русского климата. Число советских потерь от войны (включая гражданских лиц) составило свыше 20 миллионов. В дополнение к этому число погибших в сталинских чистках, в лагерях, от принудительной коллективизации и преднамеренно организованного голода составляет еще примерно 20 миллионов, при наличии 15 миллионов человек, которым удалось пережить заключение в ГУЛАГе[604]. И теперь эта истощенная страна оказалась лицом к лицу с технологическим прорывом Америки, создавшей атомную бомбу. Могло ли это означать, что настал тот самый миг, которого так долго опасался Сталин, и капиталистический мир теперь сможет навязывать свою волю? Неужели все страдания и лишения, невыносимые даже по российским предельно антигуманным и тираническим стандартам, не принесли им ничего лучшего, чем одностороннюю выгоду для капиталистов?
С почти бесшабашной бравадой Сталин предпочел сделать вид, будто Советский Союз действует с позиции силы, а не слабости. Добровольные уступки, по разумению Сталина, являются признанием уязвимости, и он воспринимал любое такое проявление как несомненный призыв к новым требованиям и новому нажиму. Поэтому он держал свои войска в центре Европы, где постепенно насаждал советские марионеточные правительства. Зайдя еще дальше, Сталин создал имидж столь неумолимой свирепости, что многие даже предполагали, будто он готовится к прыжку к Ла-Маншу, – эти опасения впоследствии были признаны не имеющей основания химерой.