Каждый раз, отправляясь за ней, я готовил небольшой задабривающий веник из рябиновых веток. Коза на нем сосредотачивалась, и я имел десяток секунд, чтобы вытащить из земли кол с веревкой. Любое промедление было чревато, так как, сожрав веник, коза вовсе не проникалась ко мне чувством благодарности, а становилась только злее от того, что удовольствие так быстро закончилось. Освободив кол, нужно было бежать за козой со всех ног, чтобы, не дай бог, не натянуть связывающую нас веревку. Все обитатели дома о приводе козы заблаговременно информировались и прятались. Особый статус имела лишь бабушка. Коза относилась к ней с безусловным уважением. Только годам к пятнадцати я обрел достаточную силу, чтобы убедить козу в целесообразности более уважительного отношения и ко мне.

По прошествии целого ряда лет, когда жена предложила назвать дочку Катей, я с ней, возможно впервые, не согласился, и дочку назвали Светой.

Однако даже эта злющая коза меркла на фоне красавца петуха, выросшего у всех на глазах из крошечного цыпленка и ставшего в одночасье хозяином и грозой как нашего, так и соседних дворов. Практически во всех действиях людей он усматривал опасность для своих (и соседских) любимых кур и тотчас принимал самые жесткие меры пресечения. Петуха, конечно, давно бы зарубили, как того требовали соседи и особенно почтальон, но бабушка стояла за него горой, ибо кур он содержал в образцовом порядке и неслись они как никогда прежде. Постепенно и соседи, поняв это, зарубили своих потрепанных и запуганных петухов за ненадобностью.

Несколько раз за лето мы с дедом ездили в Ленинград, где посещали баню, иногда парикмахерскую и частенько военно-морской музей. Дед его особенно любил и неплохо знал. Возвращаясь, мы покупали у Балтийского вокзала папиросы, селедку, горячий хлеб и немного порезанной ломтиками чайной колбасы.

В электричке я получал бутерброд, вкус и аромат которого казались мне, проголодавшемуся за день мальчишке, просто божественными. Это был аромат того времени, когда колбасу еще не умели делать без мяса.

В электричке мы всегда ездили с билетами, но поскольку контролеры ходили редко, то по возвращении дед слегка сокрушался о напрасно потраченных деньгах. Однажды контролер все же пришел. Дед, преисполненный внутреннего достоинства, неспешно достал бумажник, сохранившийся с более благополучных допенсионных времен, и извлек из него билеты. Тогда это были небольшие картонные карточки с пробитыми по краю мелкими отверстиями, сообщающими дату приобретения. Посмотрев на просвет, контролер убедился, что билет старый. Это деда не смутило, он предложил другой, но и тот не годился. Такой же проверке подверглись еще с десяток билетов – и с прежним результатом. Оказалось, что бумажник хранил билеты за все предыдущие поездки. У контролера не хватило терпения изучить все коллекцию, и он ретировался. Дедушка же аккуратно сложил все билеты на место. На мой недоуменный взгляд он буркнул:

– Пусть лежат.

За этими словами стояло желание сохранить солидность отвыкшего от денег бумажника.

Дед и сам стремился выглядеть солидно. На людях он держался степенно, встречаясь со знакомыми, обязательно приподнимал картуз со словами:

– Мое почтение.

Иногда дед одалживал соседям небольшие деньги и потом долгие годы вспоминал, если кто ему не вернул, сильно по этому поводу переживал, но никогда не напоминал должникам.

Не припоминаю, чтобы дед при мне нецензурно бранился, самым «сильным» ругательством был «леший», а у бабушки и того слабее – «худой человек».

Повзрослев, я стал ездить в Ленинград самостоятельно, навещая живших там родственников, но гораздо чаще бывал в Красном Селе, которое в то время еще не было в черте города. Здесь, в двух остановках электрички от Тайцев, жила средняя мамина сестра Вера. Все тут было иначе, чем в тихих Тайцах, и прежде всего огромное озеро, на берегу которого торжественно расположилась старинная бумажная фабрика, задававшая своими гудками ритм жизни рабочему поселку.

В семье тети Веры было двое сыновей. Один старше меня на пять лет, а другой на столько же лет моложе. Вполне понятно, что главный интерес для меня представлял старший, Валерий, – наставник и авторитет. Он приобщил меня к рыбалке, и это надолго стало одним из самых любимых моих увлечений. Снасти у нас были почти полностью самодельными. До сих пор удивляюсь, как нам удавалось ловить плотву – одну из самых осторожных рыб – на нитку и самодельный крючок, изготовленный из тетрадной скрепки. Правда, следует признать, что крючки брат делал очень искусно. Главным их достоинством был малый размер, а недостатком – низкая прочность, не позволявшая вытащить крупную рыбину.

С Красным Селом связана у меня и мучительная эпопея обучения плаванию. Началась она лет с семи. Брались учить меня многие: и отец, и брат, и дядя, – но совершенно безуспешно. Я прочитал несколько наставлений, старательно разучивал и выполнял их рекомендации, но не мог проплыть и метра. Неумение плавать было для меня ужасно огорчительным. Год от года число сверстников, не научившихся плавать, катастрофически сокращалось, и наконец я остался один. Это было стыдно и унизительно.

Конец этой муке наступил лишь в восемнадцать лет, когда я был уже студентом МГУ. Под угрозой отчисления я проплыл первые сто метров на обязательном зачете по физкультуре. До этого со мной три месяца занимались профессиональные тренеры. Наблюдая за моими стараниями, они пожимали плечами и разводили руками, ибо, делая все правильно, я не мог даже на самое короткое время поднять головы над водой, чтобы вдохнуть.

Но вернемся-таки в Красное Село. Научиться плавать в то время мне было крайне важно еще и для того, чтобы одному рыбачить на озере с лодки, не волнуя родственников. Озеро манило меня своими заросшими тростником берегами и дивными водорослями, создававшими под водой таинственный и причудливый мир, который, благодаря высокой прозрачности воды, можно было наблюдать на глубину до нескольких метров. В тихую погоду хорошо была видна снасть с крючком и насадкой. Рыбы медленно и заинтересованно подплывали к комочку из белого мякиша, но, потрогав его и почувствовав неладное, резко уходили в сторону, уступая место другим. Наконец, находилась какая-нибудь не слишком осмотрительная плотвица, которая брала насадку. Тут уж все решали доли секунды, кто окажется проворнее. Сказать по правде, особых успехов в рыбалке я не достиг. Только однажды удивил тетю, поймав двух огромных плотвиц, а так все больше кормил кошку.

Стихией моей стал таицкий лес. Здесь я знал и чувствовал почти все, да и лес, как говорят, принял меня. Главное таинство было связано со сбором грибов. Выходить из дома нужно было затемно. К августу ночи становились холодными, туманными и росистыми, так что трудно было не вымокнуть еще по дороге. К рассвету температура воздуха достигала своего минимума, и промокшие ноги превращались в ледышки.

Но вот встает солнце… и постепенно все вокруг меняется. Пугающая серо-черная таинственность приобретает окраску, радужное сияние охватывает капельки росы на травинках и листьях. Микроскопические шарики воды, как бисер нанизанные на тончайшие нити, открывают взору невидимое днем царство паутин. На деревьях между ветвями здесь и там развешаны симметричные кружева, достигающие подчас гигантских размеров, но всегда удивительно аккуратной работы. В траве паутинки, напротив, как сеточки, с ювелирно мелким шагом.

Искусство плетения и особенно крепления паутин поражает своей точностью и рациональностью. Для меня необъяснимо, откуда у столь примитивных с виду паучков такие высокие конструкторские навыки, точность определения углов несущих линий и шага плетения, равномерно меняющегося от центра к периферии. Поражает и скорость работы. За день паук успевает не только починить всю оборванную непрошеными гостями леса снасть, но и создать целую систему новых ловушек для мух, бабочек и прочих букашек.

Количество мелких обитателей леса не поддается подсчету. При внимательном рассмотрении на любом клочке земли обязательно увидишь муравьев, жучков, снующих в целеустремленном движении, ярких божьих коровок, гусениц разных размеров и типов – от малоприятных прозрачно-зеленых до очень больших пушисто-нарядных и разноцветных. Весь этот мир столь гармоничен, что вроде бы и не подразделяется на хищников и их жертв.

Не чувствуется здесь ни злобы, ни коварства, все идет по правилам жизнепревращения, устойчивого в своем многообразии.

Вскоре лес наполняется дневными запахами и звуками. Первыми пробуждаются птицы, затем в оркестр вступают подсохшие кузнечики. Завершает пробуждение яркий хоровод разноцветных бабочек, которые в этих местах достигают размера ладони. Красота и величие, с которыми они порхают вдоль просек, не позволяют и думать об их поимке.

Грибными таицкие леса не назовешь. Не зная мест, в них за день едва найдешь десяток сыроежек да пару подберезовиков, и только опытный грибник может рассчитывать на успех. Самыми заветными здесь всегда были рыжики. Растут они всего в нескольких местах, причем самых живописных. Это полянки в молодом ельнике, покрытые травой и мелким мхом. Если повезет прийти сюда первым, то наберешь иной раз целое лукошко рыже-зеленых красавцев. Вкус гриба под стать его изяществу и изысканности цвета и формы. Зимой позеленевший в рассоле грибок напомнит и о хвойном смолистом аромате молодых елочек, и о нежности мягкого мха, надежно укрывающего в своей глубине малюсенькие грибочки завтрашнего дня.

Первый же найденный гриб пробуждает азарт, и мгновенно забываешь и о прерванном утреннем сне, и о промокших ногах, и даже об окружающей красоте. Внимание концентрируется на одной цели, и редкий гриб остается незамеченным молодыми зоркими глазами.

Обратная дорога с полной корзинкой кажется короткой и легкой. Встречающиеся на пути запоздалые грибники – самые желанные свидетели успеха. А впереди еще радость бабушки:

– Бат-ть-тюшки-светы! Вот так грибы! Вот так молодец!

Дед осмотрит грибы более сдержанно, поинтересуется, где что найдено, и примется их чистить, расположившись в своем любимом месте на крыльце. Часть грибов идет к обеду на жарку, другие на засол в кадушку. Рыжики всегда солятся отдельно с особой тщательностью и уважением.

Леса, как уже отмечалось, обступают деревню с двух сторон. Тот, что с севера, – более низкий и болотистый. Из грибов там растут преимущественно сыроежки, очень крупные, на толстой ножке с ярко-красными загнутыми вовнутрь шляпками. Здесь много клюквы и морошки, но больше всего комаров. В начале лета от них просто нет спасения, и только к августу их полчища заметно редеют. Тогда сюда отваживаются ходить не только заядлые грибники, но уже и женщины с детьми.

С другой стороны деревни лес совершенно иной – высокий и сухой. Выйдя из дома, примерно через час быстрого шага можно дойти до проходящей через лес Царской дороги. В свое время она соединяла Северную столицу с гатчинским дворцом. Впервые попав сюда, оказываешься в плену торжественного величия истории. Построена дорога очень добротно и продуманно. Засыпанная битым красным кирпичом проезжая часть вьется среди леса, делая плавные повороты каждые сто – двести метров. Уже одно это придает ей особую красоту и таинственность. Усиливают эффект растущие по обочинам огромного размера зонтичные травы, иван-чай, валериана и малина.

С дедом мы редко доходили до Царской дороги, а лес за ней вообще считался недоступным. Когда же я его для себя открыл, то оценил и полюбил в полной мере. Там на опушке леса расположились красавицы лиственницы с мягкой хвоей и красными смолистыми шишечками. Это лучшее место в лесу для сбора маслят. Узнав, что я туда ходил, дед каждый раз уважительно качал головой и вздыхал с легкой грустью.

Посетив Тайцы недавно после многолетнего перерыва, я первым делом направился к Царской дороге. Многое изменилось, но дорога сохранилась, хотя ее сильно разбили и замусорили грузовики за время какого-то военного строительства. Лес стал другим. В одних местах просеки и поляны заросли, в других он прорежен и больше напоминает парк. Неизменными остались только гигантские валуны – единственно надежные ориентиры цепкой памяти детства.

Зверей в тамошних местах встретишь нечасто в силу незначительной протяженности леса. Но однажды в куче валежника я заметил крошечного зайчонка и не смог устоять перед охотничьим инстинктом – подхватил насмерть напуганную зверюшку и заспешил домой. Он так дрожал в моих ладошках, что от жалости сжималось сердце, но чувство гордости от редкой удачи брало верх над милосердием. От нетерпения показать дома добычу я сам дрожал, как зайчонок.

Целый месяц пришлось выкармливать зайчонка из соски козьим молоком и оберегать от кошки, пока она не сдружилась с новым, повзрослевшим постояльцем. Жил заяц в доме под печкой и стал почти ручной. Осенью я с чувством исполненного долга передал подросшего зайчонка старикам на попечительство. Однако до следующего лета зайчик не дожил, зимой заболел и умер. Дедушка и бабушка о нем долго грустили, но по-разному: бабушка зайчонка искренне жалела, а дед чисто по-крестьянски переживал, что вовремя не зарезал его на суп.

Среди маминых братьев и сестер особое место занимал младший – Леонид. Родители любили его больше других детей, в ответ на что он сызмальства доставлял им больше всех хлопот и беспокойства своими проделками и приключениями. Будучи человеком мягким и душевным, он постоянно попадал с приятелями во всякие истории. Вместе с тем, мастер на все руки, он мог спуститься под воду в водолазном костюме и очистить винт военного корабля, сменить на подстанции сгоревший в грозу высоковольтный трансформатор, отремонтировать любую машину, зарезать поросенка, стащить вилки в ресторане и т. д. и т. п. И было только одно непосильное для дяди Лени дело – он категорически не любил учиться. Ценой огромных усилий всех родственников он, работая уже мастером на Балтийском заводе, с грехом пополам закончил заочный техникум. Специалист он был, что называется, от Бога, свидетельством тому статья в «Ленинградской правде» с его портретом. Газету эту дед хранил до конца своих дней среди самых важных документов. Кроме заслуг сына в ней упоминалось и о нем, старом моряке-цусимовце.

Отношения у меня с дядей Леней были самые замечательные, и, когда он приезжал в деревню, я всегда был у него на подхвате. Мы вместе обтесали бревенчатый дом и обили его сделанной нами же вагонкой, надрали дранки и поправили крышу, залечив раны войны. Вместе чинили велосипеды, гоняли на мотоцикле, ездили купаться и ходили за грибами. С годами я стал ему серьезным помощником. Он даже брал меня на «халтуру». Подрабатывал дядя Леня тем, что электрифицировал новые дома, которые в то время росли в Тайцах как грибы.

Первое время моя работа сводилась к подключению розеток и выключателей, но вскоре я освоил и все остальное, включая подсоединение к сети на столбе. Для этой цели у нас были специальные металлические кошки и монтажный пояс с цепью. Не знаю, на какой размер ноги эти кошки были рассчитаны, но у меня даже в солдатских сапогах обе ноги могли поместиться в креплении одной из них. Зафиксировать в таких условиях ногу удавалось с большим трудом, и в силу этого уверенности в безопасном пребывании на столбе никогда не было, тем более что работать приходилось под напряжением.

Однажды стальной цепью монтажного пояса я чуть было не закоротил провода воздушной линии. Привычно орудуя на столбе, я вдруг краем глаза заметил, что цепь повисла на голом алюминиевом проводе и находится в нескольких миллиметрах от другого. Только эти миллиметры да заботливая судьба уберегли меня от трагедии. В лучшем случае я бы упал со столба и пережег магистральные провода, обесточив при этом всю округу. Слез я с мокрой спиной и дрожащими коленями. Больше я эту цепь никогда не надевал, да и «халтуры» как-то закончились.

Работая на заводе, а затем в морском КБ, дядя Леня натаскал в деревню много всякой электрической всячины. Это были старые моторы, сельсины, трансформаторы, аккумуляторы, реле, индикаторы, провода и многое другое. Все это попало в мое полное распоряжение и активное использование. На первом этапе главным интересом для меня было что-нибудь развинтить и разобрать, но постепенно я перешел и к созиданию. Так у меня появились токарный станок по дереву, зарядное устройство для аккумулятора, прибор для выжигания и другие полезные вещи. Предметом моей особой гордости стала система сигнализации для охраны сада от непрошеных «ночных гостей». Она оказалась столь эффективной и надежной, что верой и правдой прослужила более десяти лет на зависть всем соседям.

У мамы был еще один брат, старший, Александр, который работал прорабом на военных стройках. Человеком он был на редкость тихим и скромным, во многом противоположным дяде Лене. Он считал для себя невозможным взять со стройки хоть что-то и не хотел даже верить, что другие делают это в больших масштабах. Я думаю, что если бы прорабом был дядя Леня, то в Тайцах у нас была бы хорошо оборудованная военная база.

Мечтою дяди Лени был автомобиль. Но при его образе жизни об этом можно было разве что только мечтать. Во-первых, у него никогда не было достаточных денег, а во-вторых, в трезвом состоянии он мог удержаться не более чем до обеда. И тем не менее автомобиль в Тайцах, ко всеобщему удивлению, появился. Купил его дядя Леня за бесценок у своего приятеля. Приятель был сильно болен, и автомобиль «Москвич-401» несколько лет бесхозно простоял во дворе на радость детворе. Каким-то образом машину доставили из Ленинграда в деревню, и дядя Леня тут же приступил к ее восстановлению.

Запасные детали достать было очень трудно, и многое ему пришлось изготавливать самому. Это был 1980 год, с момента выпуска машины прошло более двадцати пяти лет. Я тогда уже женился, окончил университет, работал и в Тайцах не был несколько лет. Жили мы с женой и двумя детьми у ее родителей, и особенность ситуации состояла в том, что у тестя был точно такой же старенький «москвич», который мне постоянно приходилось ремонтировать. Учитывая это, дядя Леня очень рассчитывал на мою помощь в оживлении своего любимца.

Летом мне удалось сагитировать жену и детей съездить на месячишко в Тайцы. Дядя Леня ждал нас с особым нетерпением. К запуску двигателя «москвича» мы приступили немедленно по приезде. Сначала в нем не было никакого интереса к жизни, заводная ручка прокручивалась совсем без отдачи. Мы вынуждены были даже снять головку блока цилиндров, чтобы в высохшие цилиндры залить масло. К середине ночи мотор начал схватывать, но аккумулятор к тому времени уже полностью сел, и пришлось поставить его на подзарядку, а работы отложить до утра.

Утром пришел заслуженный успех – машина завелась, и мы решили незамедлительно выехать на ходовые испытания. Нечего и говорить о том, что никто из нас не только не имел водительских прав, но и ездить толком не умел. Тесть несколько раз пытался меня учить, желая передать вымотавшую все его силы машину, но мои успехи в вождении были примерно такими же, как и в плавании. Тем не менее после короткого обсуждения, на котором были взвешены все «за» и «против», именно мне выпала честь первому сесть за руль. Сесть, правда, оказалось непросто, так как переднее сиденье в машине заменял невысокий деревянный ящик. Моя голова едва доходила до уровня узенького, как смотровая щель танка, лобового стекла «москвича». Смотреть, впрочем, в него не было необходимости, ибо выезжать из гаража предстояло задом.

Гараж с дорогой соединяла заросшая травой межа между двумя соседскими огородами шириной чуть более двух метров. Слева от межи росла картошка, а справа – капуста.

К торжественному моменту собрались все родственники. Старшая мамина сестра – тетя Маня, являвшаяся в то время негласной хозяйкой дома, очень нервничала, предчувствуя неприятные объяснения с соседями. Но дядя Леня успокоил ее, охарактеризовав меня как опытного водителя. Это придало мне дополнительной уверенности.

Дядя Леня вышел вперед, мы договорились, что он будет давать мне команды. По его отмашке я включил заднюю передачу, и машина тронулась в нужном направлении, более того, удалось без происшествий выехать из гаража. Теперь предстояло вырулить на межу.