Если он станет дожидаться наиболее благоприятного момента, то никогда не сдвинется с места; чтобы сделать первый шаг, нужна малая толика безумия.

«Книга воина света» Пауло Коэльо

1.

– Какого хрена, Жень?

– А на этот раз, что тебя не устраивает?

Федя повернул экран телефона:

– Связи ноль! Я же так помру со скуки, – Федина последняя реплика потонула в шуме заполненной аудитории.

Поскрипывающие деревянные стулья и столы разносили гул по круглой аудитории анатомического класса, который больше походил на театр.

Сцена лектора располагалась внизу, по образу циркового манежа. Даже освещение походило больше на софиты, озаряли лишь округлую зону, где должен располагаться лектор, а пока там стоял пустующий прямоугольный стол с зелёным сукном, графин с водой, два стакана и два стула.

– Как ты вообще нашёл это место? – не унимался Федя.

– Кто ищет, тот… Ну, ты знаешь дальше, – буркнул Женя, – не знаю как ты, а я хочу определиться со специализацией, как-то узнать обо всех направлениях.

– А я считаю, ещё рано про это думать. Ответ сам меня найдёт, – парировал Федя в своём репертуаре.

Движение в аудитории прекратилось, как только закончились свободные места.

Студенты, как было предписано организаторами, были облачены в чëрные халаты. Каждое сиденье, каждая ступенька, дверные проёмы были закупорены людьми, которые сейчас сплелись в единый, жаждущий новых знаний организм.

– Жек, напомни мне пожалуйста, что мы делаем в анатомическом театре в субботу ночью? Почему ночью-то? – вновь ворчливо обратился к соседу не протрезвевший Федя Фомин. – Разве сейчас мы не должны наслаждаться выходным в каком-нибудь интересном месте?

Черноволосый молодой человек нацепил на длинный нос тёмные очки, желая скрыть раздражённые от недосыпания глаза, но амбре предательски выдавало повесу.

Женя являлся внешне противоположностью товарища: среднего роста, со светло-русыми аккуратно причёсанными волосами, маленьким носом, большими голубыми глазами. Женя Румянцев взглянул на однокурсника, как на существо с другой планеты. Знатно погулявшего накануне инопланетянина, если такое допустимо для инопланетных форм жизни.

Федя был тем представителем студентов, который предпочитал заседания в шумных барах больше, чем корпеть над учебниками днями и ночами, не говоря уже о том, чтобы тратить драгоценное время молодости на странные лекции профессора, которого считало чокнутым всё научное сообщество. Молодой человек согласился прийти сюда лишь потому, что спьяну ему идея показалась заманчивой.

– Федя, я же тебе объяснил!? – раздражённо сжал ручку в кулаке Женя.

– Да?! И что ты объяснил? Сказал, что тут будет тусовка, что некий профессор Бектерёв патопсихолог с самыми загадочными методами лечения пациентов будет читать лекцию о необычной разновидности шизофрении! Да, и что это за правило с черными халатами?! – громче нужного возмутился Фомин.

Несколько человек справа от него резко повернулись в его сторону издав душераздирающий стон деревянных сидений.

– Спокойно, господа, – Федя выставил в их сторону открытые ладони, демонстрируя отсутствие воинственного настроя, – я строю предположение и дискутирую с товарищем относительно предстоящей лекции.

Его соседи отвернулись от смутьяна и вернулись к активному перешёптыванию и перестоныванию мебелью.

– Ботаники! – Федя, фыркнул в их сторону и продолжил, но уже несколько тише:

– Знаешь, что я считаю загадочным?

Женя раздражённо заправил выбившийся белокурый локон за ухо и помотал головой. Он понимал, что товарищ вряд ли выдвинет мудрую мысль.

– Загадочное – это как вчера в баре на Чистых прудах танцовщица опрокинула рюмку текилы стоя на руках, потом через мостик встала на ноги и так быстро удалилась, что я не успел её догнать. Она точно испарилась, как забытый сон. Вот это действительно загадка.

Женя Румянцев обуздал желание влепить подзатыльник другу не только за полное пренебрежение к возможности учиться, но и за сведение на нет всех потуг заполучить такие хорошие места.

Они сидели в самом первом ряду, возвышаясь над лекторской площадью всего на высоту маленькой дверцы, в ту очередь, когда целая ватага толпилась на задворках и дверях. Румянцеву было совершенно очевидно, что люди на галёрке ничего не услышат и не увидят, а Фомин, человек настолько с лошадиной фамилией, что дальше уже некуда, разглагольствует о способностях танцовщиц сидит тут и занимает чужое место.

Старый анатомический театр жил своей жизнью, выдавая уставшие скрипучие звуки старых стульев и источая разные ароматы пыли и мумифицированных экспонатов, располагавшихся по периметру последнего ряда.

Плотных запах формалина, нафталина, пыли старых анатомических плакатов пропитывал каждый элемент аудитории, он заползал в сознание, вызывая отвращение не менее приторно сладкого запаха трупного гниения.

– Он не только патопсихолог, – буркнул Женя, поморщившись от вони.

– Что? – переспросил Федя, протирая очки салфеткой.

Румянцев потёр виски, стараясь унять раздражение, пристально посмотрел в мутные, карие глаза товарища, отметив про себя: «и вот такие специалисты потом будут до смерти лечить беззащитных пациентов, станут хирургами, акушерами, реаниматологами, психологами. Такие без зазрения совести будут уверять покалеченного пациента в том, что это полностью вина больного в неудачном исходе проведённой процедуры. С лёгкостью афериста они застращают больного и постфактум дадут подписать отказы или согласия. Сделают все, чтобы прикрыть себя, не постесняются обозначить страшные суммы за свои шарлатанские консультации.»

По мнению Жени Фомин обладал всеми признаками превращения в подобного специалиста.

«Кому угодно, но ему доверять здоровья живых нельзя!» – в сердцах думал про себя Румянцев.

– Я говорю, что он не только патопсихолог, но и олигофренопсихолог, возможно его лекция будет тебе более полезна, чем ты думаешь.

Федя не успел обидеться или понять, как маленькая дверь открылась и в аудитории мгновенно прекратился шёпот, оставив только поскрипывающие звуки.

Согнувшись пополам из узкого, низкого проема вышел высокий лектор. Он выпрямился и размашистыми шагами проследовал на центр сцены анатомического театра, положил на стол папку с историей болезни и осмотрел будущих коллег в чёрных халатах. Кивком головы поприветствовал их.

– Твой профессор – икона барбершопа, – прошептал Федя на ухо Жене.

Лектор был облачён в мрачный готического цвета костюм. Длинные, густые волосы с сединой были уложены назад, а по-прежнему тëмные усы были подкручены вверх.

Элегантным движением руки он извлёк из желтки карманные часы и проговорил бархатным голосом:

– Коллеги, у нас с вами всего полтора часа, поэтому предлагаю начать без лишних предисловий.

– Икона девятнадцатого века, – подытожил Федя характеристику внешности лектора.

– Ш-ш-ш-ш…– зашипела девушка со второго ряда.

Федя обернулся и через тёмные очки попытался одарить девушку обаятельным взглядом, но брюнетка с неформально выбритыми висками и зачёсом на левую сторону лишь фыркнула в его направлении, потрясла головой и сконцентрировалась на лекторе.

Из дверей донёсся отчаянный вопрос:

– Что он сказал?

На вопрошающего зашикали, как кошки на собаку.

– Как вы знаете, меня зовут Владимир Михайлович Бектерёв. Я специализируюсь на изучении и лечении пациентов с острыми расстройствами личности. Кто из вас знает, чем отличается патопсихология от олигофренопсихологии?

Девушка с выбритым виском взметнула руку и, не дожидаясь разрешения ответить, произнесла:

– Патопсихология – отрасль клинической психологии, предмет которой – психопатология, а задача – психодиагностика с целью уточнения медицинского диагноза и обоснования лечения.

– Превосходно, – произнёс профессор и подкрутил загнутый вверх ус, – а олигофренопсихология?

– Это раздел патопсихологии, изучающий структуру интеллектуального дефекта, особенности психического развития и возможности его коррекции у людей с тяжёлыми формами недоразвитости мозга. Олигофренопсихология изучает особенности психической деятельности людей при различных формах врождённого или раноприобрётенного психического недоразвития, – ответила всё та же девушка с выбритым виском.

– Верно, олигофренопсихология – это лишь часть патопсихологии, изучающая умственную отсталость в результате поражений головного мозга, врождённые дефекты нервной системы в результате травм. Моя задача вычислить степень выраженности дефекта у пациентов, от которых отказываются специальные учреждения ввиду отсутствия возможности оказания помощи.

Над аудиторией висела загробная тишина. Шёпот в дверях тоже смолк.

Владимир Михайлович медленно налил в гранёный стакан воду из хрустального графина, достал из столика папку с историей болезни.

– Мои методы лечения и формы изучения не пользуются популярностью в академии наук, более того, вы можете найти массу статей, обличающих меня в преступном влиянии, как на пациентов, так на вас студентов, которые приходят на мои редкие лекции. Спешу заверить, нет ни одного заведённого, открытого дела или заявления в прокуратуре. Думаю, довольно обо мне. Давайте приступим к разбору клинического случая: шизофрению с галлюцинаторно-параноидальным синдромом. Пожалуйста, приведите пациента.

Маленькая дверка распахнулась, и через неё проснулся худой, уставший от жизни человек с короткими седыми волосами. На вид ему было не более сорока пяти лет, но усталость при ходьбе создавала ощущение, что ему далеко за семьдесят.

Следом за пациентом вышел санитар всё в том же чёрном халате, как и все собравшиеся.

Худой мужчина был одет во фланелевую рубашку в красно-чëрную клетку.

Мужчина в рубашке был единственным ярким пятном на лекции. Он спокойно подошёл к столу и после предложения профессора присел на стул.

Рассеянным взглядом он обвёл собравшихся.

Его маленькие тёмные глаза хаотично двигались, изучая обстановку, ноздри узкого носа раздувались, как у загнанного быка, а тонкие губы искривились в отвращении ко всему окружающему.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросил лектор.

– Вик… Виктор, – ответил мужчина.

Высокий голос и интонации контрастировали с его видом. Интонации выражали покорность, а голос был спокоен.

– Виктор, вы тут по своей воле? – задал следующий вопрос Владимир Михайлович.

– По… по своей.

– Вас не смущает присутствие моих коллег? – спросил профессор и обвёл студентов рукой.

– Н… нет, нет, я даже рад, что мою историю услышат врачи и смогут по…м, пом…, помогать таким как я… я.

– А что с вами не так, вы знаете?

– Я слы… слышу голоса.

– Женские?

– Нет.

– Мужские?

– Я слышу один мужской голос… голос. – срываясь закончил Виктор.

Пациент боролся со своим внутренним я, но это могло длиться не долго.

Профессор встал со стула и обратился ко всем собравшимся:

– Когда я впервые встретил Виктора, он не разговаривал. К тому моменту он не разговаривал сколько лет?

Виктор показал большой, указательный и средний палец.

– Три недели?

Виктор помотал головой из стороны в сторону.

– Три года? – профессор нервно подкрутил ус.

Пациент утвердительно покачал головой и буквально вжался в стул.

– Почему вы не разговаривали?

– М… мне запретил голос… голос, точнее, мы с ним договорились.

– Голос вам был ранее знаком?

– Да. Это мой … это мой дед.

Профессор говорил громко, обращаясь к аудитории:

– Виктор как пациент провёл в лечебных учреждениях бóльшую часть жизни. Лечение проводилось скудное. На пациенте был поставлен крест и пометка «неизлечим». Это пример того, как попустительское отношение к роду нашей деятельности влияет на скорость лечения. После знакомства с пациентом мною была назначена терапия галоперидолом. Мы довели суточную дозу до пятидесяти миллиграммов. У пациента продолжал наблюдаться стойкий параноидальный синдром, после этого была назначена активная терапия нейролептиками например: трифтазин¹ или препарат Р 6218², который является нейролептиком пролонгированного действия. После этого симптоматика снизилась.

Над аудиторией висела гнетущая тишина. Заинтригованные студенты все, как один подались вперёд, желая не упустить ни одного слова.

Женя отметил, что даже Федя вытянул шею.

– Виктор Григорьевич, как вы чувствуете себя сейчас? – спросил лектор.

– Вы знаете… знаете, намного лучше. Голос, тот, что внутри, почти пропал, он больше не запрещает мне говорить… говорить.

– А как физически? Чувствуете дурные ощущения?

– Скованность.

– Скованность – это побочное действие галоперидола, – пояснил профессор Бектерёв.

– Как вы считаете, вы готовы покинуть стены лечебного учреждения?

– Я думаю, я думаю мне нельзя выходить и прекращать курс лечения. Я боюсь… боюсь, что голос вернётся и заставит меня снова причинить людям вред.

– Он вас заставлял?

– П… постоянно.

– Виктор Григорьевич, можете рассказать вашу историю чтобы мои коллеги смогли правильно оценить всю тяжесть приобретённой болезни? – Бектерёв помолчал и добавил ориентир для рассказа. – С какого момента вы слышите голос в голове?

– Сейчас я… Сейчас я могу… могу рассказывать. Голос меня почти не тревожит, запретить ему сейчас не удастся… удастся.

2.

Дальнего угла дедушкиного шкафа я боялся больше всего.

Нет, я не боялся барабашку или домового, притаившегося там. Меня пугал чёрный кулёк.

Бабушка с дедушкой были людьми старой формации. Привычные готовиться ко всему, делали запасы на любой случай жизни.

Вот и к смерти они готовились ещё при жизни.

«Похоронный кулёк», так они называли свёрток одежды, в которой они бы хотели быть похороненными. От одной мысли, что кто-то из них проводил время за выбором одежды для гроба, уже мороз по коже, а когда точно знаешь, что в шкафу лежит набор для загробной жизни, становится по-настоящему страшно.

Будучи десятилетним ребёнком, я вообразил себе, что мне нельзя смотреть и прикасаться к свёртку. Я думал так: «если часто смотреть на кулёк и прикоснуться к нему, то ты скоро умрёшь.»

Дедушка, тоже Виктор и тоже Григорьевич, умер чуть больше, чем через месяц после того, как у него появился похоронный свёрток.

Совпадение? А вдруг нет?

Он закончил свой праведный путь обширным инфарктом.

Фронтовик с первого до последнего дня войны: три ранения, контузия, медаль за взятие Берлина. Виктор Григорьевич никогда не боялся встречать опасность грудью, вот видимо, и тут он встретил смерть, как несгибаемый воин.