© Шевченко Г., 2017

© ИПО «У Никитских ворот», серия, 2017

Домохозяйкин блюз

«Мне в детстве было многое дано…»

 
Мне в детстве было многое дано:
тетрадь, фломастер, твёрдая подушка,
большая спальня, низкое окно,
донецкий воздух, угольная стружка.
 
 
Когда на подоконнике сидишь,
то терриконы сказочней и ближе.
Мне нравилась базальтовая тишь
и мёртвый флюгер на соседней крыше.
 
 
А за полночь, сквозь шорох ковыля,
сквозь марево компрессорного воя,
подслушивать, как вертится Земля,
вращая шестерёнками забоя.
 

Охранник Геннадий Сушко

 
С редеющей грядкой последних седин,
с обтянутым формой брюшком,
томится у кассы № 1
охранник Геннадий Сушко.
 
 
Он утром увидел её у стола –
она покупала морковь,
но мимо него, изогнувшись, плыла
её равнодушная бровь.
 
 
В «Пятёрочке» цены сегодня смешны
на яблоки и молоко.
Он сделал бы скидку, ушёл от жены,
но образ её далеко,
 
 
как будто она – молодой лимузин,
а он догоняет пешком.
Томится у кассы № 1
охранник Геннадий Сушко.
 

Вера

 
Она встречает его в прихожей, говорит:
– Вымой руки, –
идёт в кухню, наливает горячий суп.
Смотрит, как он ест.
Замечает, что две волосинки поседели у него в носу.
 
 
Он вспоминает:
– У Сергея Петровича сегодня умерла мать…
Она головой качает,
ставит будильник на семь тридцать пять.
 
 
А потом они ложатся в постель,
укрываются пледом и спят.
Спят, спят, спят,
прижавшись друг к другу спинами,
восемь часов подряд.
 
 
Утром он кричит ей:
– Вера, у нас кончилась бумага!
Она ворчит сквозь сон.
Затем встаёт, прихрамывает,
подаёт ему новый рулон.
 

Как мамы

 
Мы окна мыли, мыли в октябре,
в окно смотрели,
стёкла мыли, мыли,
мы видели себя на пустыре,
в холодном ветре,
в облаке из пыли,
 
 
мы там стояли, на сухой траве,
смотрели на себя в окне немытом
и думали, что это в синеве
стоят другие,
сгорбленные бытом.
 
 
Лежал в тумане кабельный завод,
за кочегаркой зарево качалось,
а рядом начинался кислород,
и больше ничего не начиналось.
 
 
А мы стояли на сухой траве,
дышали пылью и в окно смотрели
на то, как эти сгорбленные две
маячили в проёме еле-еле
 
 
и мыли окна током чистых вод,
размазывая тряпкой по спирали.
 
 
Лежал в тумане кабельный завод,
а мы, как мамы, раму протирали.
 

Невеста

 
По мягким полозьям вельвета
плывёт, озаряя углы,
невеста, продетая светом
в любовное ушко иглы.
 
 
Отец поцелует сердечно
в дизайнерский локон виска
и в море отпустит навечно.
 
 
Посмотрит с улыбкою, как,
минуя нарядные лица,
плывёт к ней её водолаз
с цветком в белоснежной петлице,
с блестящими кошками глаз.
 

«Заколочен досками колодец…»

 
Заколочен досками колодец,
возле грядок брошены лопаты,
незнакомый и нетрезвый хлопец
курит возле дедушкиной хаты.
 
 
Выплывет хозяйка, озираясь –
что хотят незваные шпионы?
Выплеснет помои из сарая
в бабушкины флоксы и пионы.
 
 
Детство отшумело и пропало,
убежало странствовать по нивам,
затерялось в гуще сеновалов,
растворилось в воздухе ленивом.
 
 
Лишь стоит за сломанной калиткой,
возле обветшалого крыльца,
нерушимый, крепкий, монолитный
запах бузины и чабреца.
 

Безумная

 
Она сошла с ума –
сорвалась с небосвода,
пустилась по холмам,
по зимним огородам.
 
 
Скрывается, дрожит,
она подобна мухе –
то, тихая, лежит,
то ползает на брюхе.
 
 
В стране переполох,
неразбериха в прессе –
догнать её не смог
Шойгу на мерседесе.
 
 
Волнуются послы,
трясутся миротворцы,
взлетают, как орлы,
пилоты-добровольцы.
 
 
Над сферою Земли
вершат свои полёты,
но пишут «не нашли»
в космических отчётах,
 
 
ведь сверху не видна
ни Богу, ни ракетам
безумная луна
оранжевого цвета.
 

Гостья из будущего

 
Алиса, ты меня помнишь, мы лежали с тобой вдвоём
в больнице. Ты помнишь? Я – Юля, Грибкова Юля.
Алиса, ты меня слышишь, ответь мне, приём, приём!
Мы тут все в шоке. Нас, кажется, обманули.
Вы обещали, что Мила станет врачом,
а она торгует, держит точку на Черкизоне,
Фима бухает, Герасимов стал бичом,
я растолстела, Сулима сидит на зоне.
Что у вас там случилось? Вы проиграли войну?
Спаси, сохрани нас, Господи, твоя воля.
Пираты сбежали или ещё в плену?
Ведь им ничего не сказал истерзанный мальчик Коля.
Алиса, ты меня слышишь, ответь мне, приём, приём!
Наш мир завоевали Крысы с Весельчаками.
Но мы ещё терпим, дышим, живём и ждём,
что скрипнет белая дверь в заброшенном доме
с высокими потолками.
 

«Что ты, небо, хмуришь лоб…»

 
Что ты, небо, хмуришь лоб,
я опять не то молчу?
Я поеду в церковь, чтоб
любоваться на свечу.
 
 
Фитилёк мой, фитилёк,
воск, селитра, парафин,
мы с тобой похожи, Бог, –
я одна, и ты один.
 
 
А давай слетаем в лес,
над маршрутками паря?
Это происки небес,
это тяжесть октября.
 

«рядом с выходами входами…»

 
рядом с выходами входами
перегруженную тарою
между джипами и хондами
кто её поставил старую
эту лошадь абсолютную
недействительную выписку
рядом с курсами валютными
под неоновою вывеской
куры гриль на гневном холоде
лапы кверху растопырили
это ад смотрите голуби
ваших братьев здесь поджарили
на витринах на вертящихся
рукавицы как пощёчины
на весёлых и светящихся
небеса сосредоточены
им не видно старой лошади
а всё прочее неважно я
над рыночною площадью
полетала бы бумажная
 

Про Филипповну

 
У Филипповны сумка с дырой,
прохудившийся шарф и калоши,
кардигана немодный покрой,
аметисты на старенькой броши.
 
 
То на кладбище ходит пешком,
носит мужу конфеты с печеньем,
то лежит, обвязавшись платком,
занимается самолеченьем.
 
 
Были б дети, пекла б пироги,
молодилась, за внуком смотрела,
а теперь под глазами круги
и тяжёлое, сонное тело.
 
 
Потому что пришли холода,
одиночество, осень, простуда,
потому что уже никогда,
никого, ничего, ниоткуда.
 

«День убывает, такое бывает…»

 
День убывает, такое бывает,
звёзды горят в темноте,
осени только ещё не хватает
этой вселенской тщете.
Возле подъезда таджики хохочут,
гравий под ноги кладут,
утром прохожие быстро затопчут
их жизнерадостный труд,
вдавят ботинками плоские шутки
в новый пахучий асфальт.
А над Подольском которые сутки
звёзды горят и горят.
 

«Тополь стоит за окном…»

 
Тополь стоит за окном,
ветками машет,
тихая музыка, лёгкий озноб,
температура.
 
 
На холодильнике разных лекарств
вскрытые пачки,
уединение, байковый плед,
чай из мелиссы.
 
 
Декоративный карниз,
форточка, ветер.
Тополь стоит за окном,
ветками машет.
 
 
Тихая музыка, лёгкий озноб,
температура.
Уединение, байковый плед,
чай из мелиссы.
 
 
Ваза в углу на окне,
ветка рябины,
декоративный карниз,
форточка, ветер.
 

«В фартуке ситцевом, длинном…»

 
В фартуке ситцевом, длинном,
немолодая на вид,
рядом с плитою «Дарина»
женщина с ложкой стоит.
 
 
Пар воспаряет, как птица,
в грозной своей красоте,
в белой кастрюле томится
суп из куриных частей.
 
 
Запах душистого перца
едко щекочет в носу,
варится, варится сердце,
тихо вращается суп.
 
 
Женщиной быть жутковато –
кухня страшнее войны.
Вздёрнуто тело прихвата
без доказательств вины.
 

«Сегодня утром выпал снег…»

 
Сегодня утром выпал снег;
последняя листва,
сорвавшись с голых тополей,
на землю улеглась
и там лежит, врастая в лёд,
темнея и дрожа,
на колком утреннем ветру;
хочу, чтоб ты любил
меня, пока дрожит листва
и первый снег идёт,
пока темнеют на снегу
следы кошачьих лап
и птица краешком крыла
касается ветвей;
хочу, чтобы ты меня любил,
всё прочее давно
уже случилось –
выпал снег,
осыпалась листва.
 

Мой холодильник Дима

 
Это невыносимо –
неопытен, годовал,
мой холодильник Дима
Катей меня назвал.
 
 
В окнах творится осень,
плавают облака,
видимо, губы просят
капельку кипятка.
 
 
Может быть, в магазине,
где он приобретён,
пластик или резина
были со всех сторон.
 
 
Да и сейчас не лучше –
вспорот живот тунца,
в камере сбились в кучу
бройлерные сердца.
 
 
Дима, держись, я тоже
маюсь своей зимой,
как мы с тобой похожи,
господи боже мой.
 

Домохозяйкин блюз

 
Когда зажигаешь на кухне свет, становится ясно,
где лежат салфетки, где брошено полотенце.
Можно запрыгать от радости, можно запеть чуть слышно
домохозяйкин блюз под шумок кастрюльный.
 
 
сколько воды из крана течёт под камень
сколько воздушных масс над плитой клубится
сколько огня под старой сковородою
сколько земли в цветочных горшках твердеет
 
 
Не боишься уже, что кто-то крадётся сзади,
и совсем не пугает тот, кто в углу за дверью.
Потому что темнота – это теперь не страшно,
потому что тьма – это когда лампочка перегорела.
 

«Просыпаемся рано, детей одеваем…»

 
Просыпаемся рано, детей одеваем,
на бегу выпиваем свой утренний чай,
из подъезда выходим, в перчатку зевая,
мой хороший ребёнок, не озорничай.
 
 
Вот Серёжина мама, вот Катина мама,
вот Макар завершает детей череду,
показалась Кариночка между домами,
не реви, я сегодня пораньше приду.
 
 
В полвосьмого темно. Освещают дорогу
фонари: им привычен наш утренний бег,
и ложатся, помалу рождая тревогу,
скоротечные тени на выпавший снег.
 
 
Мы идём под прицелом бесшумной винтовки,
нас ведёт через темень небесный спецназ,
и становится страшно, досадно, неловко,
почему-то становится жалко всех нас.
 

Купание красной старухи

 
Не придёт она к обеду,
у неё смертельный вид.
По закону Архимеда
тело в жидкости лежит.
 
 
Выцветает обстановка,
постепенно гаснет свет.
Нервы. Сердце. Остановка.
Всё. Приехали. Привет.
 
 
Погружается, раздета,
обронивши тела клеть, –
по закону Архимеда
кто-то должен умереть.
 
 
Но душа её неслышно,
уподобясь журавлю,
поднимается над крышей,
чертит в воздухе петлю.