© Галина Тимошенко, 2019

© Елена Леоненко, 2019

ISBN 978-5-4485-9516-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Переход

Что-то непонятное противно трезвонило. Трезвон был достаточно омерзителен, чтобы Стасу пришлось проснуться, но не настолько, чтобы он заставил себя открыть глаза.

Так он лежал некоторое время, болезненно кривя рот при каждом новом дребезжащем переливе неопознанного звука. Потом вспомнил, что для открывания глаз нужно сильно наморщить лоб, и с невероятным усилием проделал-таки этот фокус.

Полежал с открытыми глазами. Трезвон не умолкал. Тогда Стас принялся постепенно, в щадящем режиме перемещать свои ноги в сторону пола. К тому моменту, как ему удалось с грехом пополам опереться на холодный паркет, трезвон прекратился. Тут Стас сообразил, что это звонил домашний телефон – полузабытый прибор, который последние несколько лет сообщал ему только о необходимости что-то оплатить или воспользоваться всякими ненужными услугами. Правда, в нынешней ситуации телефон мог сообщить ему и что-то иное – хотя, скорее всего, еще более неприятное.

– Зараза ты, Танька, – с чувством сказал Стас, сумев перевести себя в относительно вертикальное положение.

Заразой была одна из его прежних любовниц – психолог, которая любила говорить, что каждое утро человек должен вспомнить все, что он сам о себе знает. Особенной заразой она показалась Стасу именно сейчас, когда стало очевидно: ничего приятного ему вспомнить наверняка не удастся.

Стас подумал немного и снова сел на так и не разложенный вчера вечером диван, на котором он, судя по всему, провел очередную горестную ночь. Посмотрел на фотографию ушастого старичка с ужасно хитрыми глазами, перевязанную роскошным черным траурным бантом. Фотография почему-то стояла на полу, хотя в нынешних обстоятельствах Стас вряд ли готов был чему-нибудь удивляться. Рядом лежала большая толстая брошюра, перевязанная точно таким же бантом – его почившая в бозе диссертация.

– И ты зараза, Валерий Евсеич, – уныло пробормотал Стас. – Не мог еще недельку пожить. Вообще все по-другому было бы…

Тем не менее фотографию на заваленный кипами исписанной бумаги стол он все-таки переставил, пнув по пути ногой теперь уже бесполезный кирпич диссертации.

Кофеварка, каким-то чудом продолжавшая работать на фоне общей разрухи в Стасовом жилище, выдала порцию кофе, и Стас застыл с чашкой в руке, с отвращением глядя на кухонный стол. На столе лежал мертвый мобильник (Стас предусмотрительно не заряжал его последние два дня – с появления в интернете той статьи), и насмехался распахнутым черным экраном ноутбук. Со всей этой техникой надо было что-то делать – если, конечно, не строить суицидальных планов, при которых можно уже и не оживлять источники отвратительной информации…

Стас задумчиво тянул невыносимо крепкий, да еще и несладкий кофе – чего никогда не стал бы делать при каких-нибудь других, более благоприятных обстоятельствах. Обычно первую порцию он проглатывал залпом, ужасаясь немыслимой горечи, которая единственная была способна по утрам возвращать его к жизни. Сейчас же опустевшая чашка автоматически означала бы, что пора искать разные шнуры, втыкать их в розетки, включать телефон и компьютер в сеть, ждать, пока они наедятся достаточно, чтобы включиться – а потом читать и слушать всю ту мерзость, которая незамедлительно из них польется.

Впрочем, пока техника будет впитывать первые живительные дозы энергии, можно попытаться позавтракать. Последние дни он пренебрегал этим ритуалом, да и сейчас не испытывал ни малейшего энтузиазма при мысли о том, чтобы приготовить яичницу или сварить любимую гречневую кашу – но хоть какая-то отсрочка…

Поскольку яичница была бы готова быстрее, Стас предпочел кашу. Но когда полчаса, занятые ее готовкой и поеданием, истекли, мобильник пришлось все-таки включить.

Как и ожидалось, непринятых вызовов было больше трех десятков. Ни одно имя не вызвало желания перезвонить – и тем более Стаса не заинтересовали неопознанные звонки. Большинство, скорее всего, звонило позлорадствовать под вывеской душевного сочувствия, а кто-то наверняка собирался напрямую рассказать, что именно думает о самоуверенности Стаса и как рад происшедшему. Ну и зачем ему все это слушать?! Все послания тоже были безжалостно стерты, после чего Стас с чувством наполовину выполненного долга включил компьютер, хотя это действие грозило ему куда более тягостными переживаниями.

Вдруг небрежно отброшенный на край стола телефон зазвонил, и Стас чертыхнулся: стоило все-таки поставить запрет на входящие вызовы… Он схватил телефон, уже приготовив палец для яростного сброса входящего вызова, но дисплей предлагал ему пообщаться с абонентом по имени Гарри.

Гарри был его давним другом, лет восемь назад отчалившим работать в славный город Амстердам и с тех пор возникавшим в Москве редкими короткими набегами. Последний набег случился больше года назад, так что Гарри было самое время появиться. Перспектива общения с ним протеста не вызывала – тем более что Гарри явно не мог быть в курсе последних Стасовых событий.

– Привет москвичам! – радостно загудело в трубке, и Стас ответил таким же традиционным:

– Привет варяжскому гостю…

– Дверь-то откроешь? Или священному ячменному напитку так и быть отвезенным обратно в Амстердам?

Стас от души выругался: меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы Гарри, увидев весь царящий вокруг разор, немедленно смекнул, что произошло нечто, о чем Стаса следует расспросить. Но деться было некуда: звонок мобильного наверняка был слышен за дверью, и Стас нехотя поплелся к двери. Дверного звонка у него отродясь не было – точнее, год после переезда он был, но потом нужно было сменить батарейку, а Стас все время забывал это сделать… Так и повелось: все, кого он ждал, просто звонили ему по телефону, а остальных он впускать и не собирался.

После серии приветственных тычков в коридоре, рассматривания очередного коллекционного (по словам Гарри) виски и безуспешного поиска тапок для гостя Гарри наконец оказался в комнате. Как и ожидалось, он тут же цепким полицейским глазом, наметанным за восемь лет работы в Интерполе, зацепил два траурных банта и вопросительно глянул на Стаса. Тот неопределенно поиграл бровями и побрел на кухню за стаканами.

Бросив косой взгляд в комнату, Стас с удивлением обнаружил, что Гарри не стал рассматривать, что же это за гигантский том, украшенный черной ленточкой, валяется на полу. Ничего хорошего это не предвещало, и Стас вошел в комнату с мрачным вопросом:

– Откуда знаешь?

– Знаю что? – прикинулся невинной овечкой Гарри.

– Слушай, не морочь мне голову! – огрызнулся Стас, обрадовавшись возможности сорвать накопившуюся за последние дни злость. – Без тебя тошно.

– Понял, – кротко согласился Гарри. – Но кидаешься ты зря, я почти ничего не знаю. Знаю, что твой любимый Евсеич умер за три дня до твоей защиты. Знаю, что тебя в итоге прокатили. Знаю, что какой-то идиот опубликовал какую-то статью. Что за идиот и что за статья – не знаю. Знаю, что ты уже неделю пьешь и на звонки и письма не отвечаешь. Больше ничего не знаю. Расскажешь? Хоть буду знать, почему ты на меня собак спускаешь.

– А это-то все ты откуда знаешь? – поинтересовался Стас, наливая первые солидные порции виски.

– Жена… ну, в смысле вдова Евсеича позвонила. Она, между прочим, тоже тебе все это время дозвониться не может. Не поверишь – волнуется!

– А телефон твой у нее откуда? – подозрительно спросил Стас.

– И снова здравствуйте. Сколько раз мы у них на даче собирались, не помнишь? Думаешь, Евсеич ни разу не звонил мне, когда ты ему с дороги не отвечал?

Они чокнулись, Стас махом вылил в себя полстакана драгоценного напитка, на что Гарри укоризненно покачал головой, и нехотя заговорил:

– Когда он умер, сразу стало ясно, что никто мне защититься не даст. Они все меня не просто терпеть не могли – они же ревновали меня к Евсеичу, считали, что у него уже старческий маразм начался, раз он мои бредовые идеи поддерживает. Видимо, мне еще повезло, что времена не сталинские – там бы меня, небось, за церковную пропаганду просто посадили бы. Вот и оттянулись на защите кто во что горазд. Ты бы слышал, какую ересь они несли…

Стаканы снова были наполнены и опустошены, а Стас постепенно заводился:

– Ты у нас существо, от высоких научных сфер далекое, поэтому можешь не знать, что для утверждения диссертации нужно предоставлять видеозапись и стенограмму защиты. Официально же никто не говорил, что меня наверняка провалят, поэтому запись велась. А когда все закончилось, я был в бешенстве и… В общем, я на своем сайте разместил эту видеозапись. Понимаешь, и сор из избы вынес, и непросвещенную общественность посвятил в тайны мудрых мира сего. Тут и началось…

Тут Стас мельком глянул на Гарри, явственно понял, что тот и видел опубликованную Стасом видеозапись, и читал все, что «началось» потом – и окрысился:

– Ты-то чего из меня идиота делаешь?! Ведь сам уже все знаешь! Думаешь, мне приятно все это повторять?

– Ничего, повторишь, не переломишься, – хладнокровно ответил Гарри. – Мне Виктория Сергеевна велела тебя слушать хоть до утра. Она, видишь ли, боится, что ты с дурна ума натворишь чего-нибудь, если не выговоришься или с кем-то не подерешься. Я – вполне подходящая кандидатура. Рискнешь фотографией?

Стас хмыкнул и снова открыл бутылку.

– Эй, тормози, шеф, убьемся, – предостерегающе нахмурился Гарри и выдернул бутылку из рук Стаса. – Я еще хочу дослушать конец этой душераздирающей истории, а ты у нас, помнится, от расстройства косеешь мгновенно. Сюжет доскажи, потом дальше надираться будешь.

– Да уже почти все… Судя по всему, то, что они писали мне на сайте, ты уже читал. Все это покатилось по соцсетям и вообще по интернету, и все ученые встали дружным строем на свою собственную защиту. Есть классическая наука, есть диссертационные советы, есть рейтинг цитируемости, и такие, как я, наносят непоправимый вред делу современной науки. Понимаешь, уж очень большими идиотами выглядели на той записи все великие лингвисты российской современности. А потом им этого показалось мало. Я не знаю, где они нашли психиатра, который написал очень спокойную, профессиональную и убедительную статью о том, что меня не надо ругать, потому что меня надо лечить… Но они его нашли, увы.

Гарри вздохнул и сам наполнил стакан Стаса.

– Пей давай. Дальнейшее мне понятно. Непонятно одно: чего тебя так разобрало? Ты что – раньше думал, что все будет шоколадно и по-доброму? И с чего бы это ты думал именно так? Ты их в их собственном дерьме на блюдечке всему белому свету выложил и ждал, что они просто утрутся?!

Стас снова выпил, с силой растер руками свой бритый череп и с тоской уставился в темнеющее окно.

– Что я думал? – беспомощно повторил он. – Черт его знает… Я же романтик, понимаешь! Дурной романтик. Меня отец с детства приучил считать науку чем-то святым, прекрасным, единственным, что имеет смысл в этом безумном мире… Я всегда думал, что в науке достаточно найти реальные доказательства, построить точную и красивую теорию – и тебе все захлопают, дадут институт, чтобы эту теорию проверять, и потом будут с нетерпением ждать статей о результатах твоих исследований…

– Да? – иронично вопросил Гарри. – И какие же несокрушимые доказательства ты нашел своей идее о языке, данном инопланетянами? Или от кого там мы язык получили? Извини, забыл.

Стас как ошпаренный дернулся и недоверчиво уставился на Гарри:

– Ты тоже считаешь меня психом?

Тот тяжело вздохнул:

– О Господи… О науке – от папы, о дружбе – из «Трех мушкетеров»…

Стас молча встал и подошел к окну. Гарри бросил ему вслед:

– Ты хоть понимаешь, в какой реальности хотел бы жить? Или тебе именно эта реальность принципиально не нравится?

Стас еще поглядел немного на россыпь огней снаружи, потом повернулся и, жестко глядя на Гарри, сказал:

– Боюсь, моя реальность тебе не понравилась бы. Она, наверное, никому бы не понравилась… – он задумался, ища подходящие слова. И тут что-то произошло.

Он никогда потом так и не смог точно вспомнить, что именно почувствовал в ту секунду. Он только знал, что никогда прежде и никогда потом не испытывал ничего похожего: его крутило, растягивало, тащило, пекло, щекотало – причем все сразу. Казалось, это длилось ужасно долго – и не то чтобы это было неприятно или страшно, но…

А закончилось все это внезапной тишиной и благостным покоем.

Какое-то время Стас пытался понять, что именно с ним происходило – причем пытался так усиленно, что забыл обратить внимание на то, чем именно все это закончилось.

Когда грохот в ушах утих, и кожа перестала зудеть от непонятных событий вокруг, он все-таки сообразил, что надо оглядеться: вокруг что-то явно было не так.

Оказалось, что он стоит у того же темного окна, прислонившись в изнеможении лбом к холодному стеклу – только видит он при этом совсем не то, что видел несколько минут назад.

Ему потребовалось несколько минут на то, чтобы понять разницу: сейчас там, за окном, было не видно совсем ничего. А точнее, за этим окном не было видно привычной россыпи огней. Имелась какая-то темнота разных оттенков: то, что вверху, было светлее, и на этом фоне утешительно светила луна. То, что находилось прямо напротив окна, казалось намного более темным и плотным – и при этом как-то знакомо колыхалось.

Стас так пристально вглядывался в колышущуюся тьму, что устал. Он закрыл глаза и понял, что обернуться ему почему-то невероятно страшно. На всякий случай он охрипшим голосом позвал:

– Гарри…

Ответа не было. Хотя на самом деле на ответ он и не надеялся: как-то спиной чувствовалось, что позади никого нет.

В общем, спокойнее не стало. Надо было решить, оборачиваться или нет. Хотя чего тут решать?! Он же не собирается простоять всю оставшуюся жизнь вот так, носом к стеклу.

И Стас отчаянным рывком развернулся.

Перед ним был добротный кабинет умного начальника, который в этом кабинете работает головой, а не изображает из себя Большого Босса. Огромный стол, опоясывающий уютное кресло почти замкнутым кольцом. Над столом возвышались полки, заполненные привычными Стасову глазу словарями, лохматыми тетрадями, туго набитыми папками…

Одна стена кабинета тоже была сплошь затянута книжными полками, но корешки большинства книг были Стасу не знакомы. В недрах другой скрывался заманчиво потрескивающий камин с двумя огромными, странной формы мохнатыми креслами. Третья стена была покрыта разнообразными досками – пробковыми, белыми, магнитными… Доски явно не простаивали без дела: они были покрыты листами бумаги, начерченными схемами довольно непонятного вида, бахромой из длинных лент какой-то штрихованной бумаги с разноцветными графиками и прочими свидетельствами напряженной работы. Вот только чьей работы-то?