Егор медленно полз в душераздирающей пробке, вызванной совершенно неожиданным – конечно же! – для конца декабря снегопадом. До Машкиного офиса было почти как до канадской границы, до собственного дома – немногим ближе, но Егор все-таки позвонил Машке и велел ей примерно через полчаса выдвигаться на собственной машине в сторону его дома. Он рассчитывал добраться домой хоть немного раньше нее, потому что, несмотря на длительность и приятность совместного времяпрепровождения, ключей от своей квартиры он ей все-таки не давал. То есть пока не давал, а там – посмотрим…

Конечно, любая другая женщина на ее месте давно бы уже взбрыкнула – особенно учитывая то, сколько времени Машке иногда приходилось торчать у его подъезда, дожидаясь, пока он вырвется из отделения или преодолеет очередные пробки. Но Машка на то и была Машкой, что терпеливо сносила все это, занимаясь на своем крохотном ноутбуке чем-то недоступным Егорову пониманию. Его вообще потрясало, что столь эфирное существо с глазами нахальной газели что-то понимает в таких сумасшедших вещах, как программирование и фондовые операции. Машкины рассказы на рабочие темы нужно было запоминать и пересказывать, как анекдоты: «В одном скрипте может быть несколько тест-кейсов, а в каждом тест-кейсе – по нескольку ордеров. А некоторые ордера – фьючерсные, и, чтобы их затестить, нужно валить всю систему. А на одном энваэронменте одновременно несколько человек работает, и со всеми нужно договариваться, прежде чем систему валить… Представляешь?»

Егор не представлял, но изумлялся и восхищался. Текст звучал, как джазовая композиция, а кто же пытается вдумываться в слова джазовой композиции? Звучит красиво – и ладно.

Телефон возопил «Show must go on», и Егор нажал кнопку на руле. Салон автомобиля заполнил бархатный бас Раду Мунтяна, с которым Егор с Ильей вместе учились в школе. Родители Раду в свое время были известными фигурами в музыкальном мире Молдавии, но уехали оттуда на волне массовых перемещений в период полураспада Советского Союза – несмотря на то, что принадлежали к коренной национальности и молдавский язык знали на порядок лучше большинства ратовавших за независимость республики. Однажды Егор задал отцу Раду вопрос, почему они тогда все бросили и нажили себе кучу организационных и финансовых проблем, пытаясь обосноваться на новом месте. Тот грустно улыбнулся и сказал: «Знаешь, Ёга, когда чего-то, пусть даже чего-то самого распрекрасного, пытается добиться толпа, в результате всегда получается хуже, чем было».

Раду пришел к ним в середине третьего класса, и все девочки класса пропали. Он уже тогда не говорил, а гудел роскошным мальчишеским альтом, – который впоследствии стал столь же роскошным басом, – обладал длинной густой шевелюрой и огромными грустными глазами. Имидж беженца только умножал эти и прочие неоспоримые достоинства, среди которых немаловажное место занимало умение нещадно драться все с тем же меланхолично-раздумчивым выражением лица.

Всю жизнь Раду отчаянно тянулся за своим отцом, который был одновременно и талантливый интеллигент, и настоящий мужик. Сын категорически отказывался заниматься всем тем, в чем был силен и талантлив отец – кроме, ясное дело, кулачных боев. Он был убежден, что сам факт наличия у него какого-нибудь таланта сомнений не вызывает; осталось только определить, что это за талант – но уж точно, что не музыка. В восьмом классе Раду наконец-то выяснил, в какой именно сфере он собирается осчастливить человечество: это была режиссура.

В результате к девятому классу Егор, Илья и еще пара ребят из окружения Раду пересмотрели все «высокое» кино и могли со знанием дела обсуждать специфику операторской работы в фильмах Ларса фон Триера, символику Бунюэля и преимущества черно-белого кино перед цветным. Правда, для Егора и прочих возможность важно поговорить на эти темы была преимущественно знáком их близости к самой экзотической личности класса, а сам Раду действительно увлекся всем этим – в несколько даже пугающей степени.

Окончив школу, он поступил-таки на Высшие режиссерские курсы и благополучно их закончил. Дальнейшее восхождение к манившим его вершинам несколько замедлилось. Выяснилось, что режиссеров в стране пруд пруди, и для них даже работа есть – только в большинстве своем отнюдь не такая, какая грезилась Раду в школьных мечтах. Собственно говоря, он и к этому был готов, и потому хватался за все, что ему предлагали, не брезгуя не только телевизионным «мылом», но и всякими театральными студиями, преподаванием, озвучкой «мыла» западного и прочими мелочами. При общей величественности его взрослого облика – волосы до плеч, борода и по-прежнему задумчиво-грустный взгляд огромных глазищ – можно было не сомневаться, что, тем или иным путем, но до требуемых высот он обязательно доберется.

На похоронах Раду не был по вполне уважительной причине: весь последний месяц он снимал на Байкале что-то научно-популярное.

– Ёга, родной, прости, я только сегодня вернулся с Байкала, – зарокотал он виновато. – Что с отцом произошло? Как Марта Оттовна? Как сам? Мне ужасно неловко, что меня не было. У нас там даже телефон не работал – такая глушь… Может, что-то нужно?

– Уймись, Рад, какая теперь помощь… Мы все сами сделали, не парься. Я ж не в обиде, сам понимаешь.

– Да понимаю я все… Но правда неловко. К Марте Оттовне я завтра заеду, но ты—то сам как? У меня в голове не укладывается: Николай Сергеевич всегда был такой спортивный, легкий…

Да. У Егора тоже в голове не укладывалось: если отец в самом эксперименте с этим проклятым излучением участия не принимал, то, значит, его странную (на фоне полного-то здоровья!) смерть на этот счет отнести нельзя. Или все-таки он был простым участником, и, следовательно, все возможно? Или его просто чувство вины съело? А если его ничего не съело, то – как такое возможно?

Егор, конечно, прекрасно знал, что такое как раз очень даже возможно. Просто сейчас это новое знание об отце, казалось, оставило свой отпечаток на всем, что его касалось. И, похоже, даже на том, что его не касалось.

– Ладно, ладно, я не пристаю, – смутился Раду, видимо, по-своему истолковав молчание Егора. – Я понимаю… Как подумаю, что мне своих тоже когда-то придется хоронить… Наверное, ничего хуже нет.

– Есть, – вдруг неожиданно сказал Егор. – Оказывается, есть.

Теперь замолчал Раду – и к лучшему: Егор, отвлекшийся во время разговора, вдруг обнаружил себя в жуткой автомобильной толчее на перекрестке с неработающим светофором, где машины с разных сторон яростно сигналили, прыгали в первые попавшиеся просветы и вообще всячески старались организовать себе неприятности.

– Ты про что? – осторожно поинтересовался Раду. – Что-то еще случилось?

Егор нашел справа от себя пока еще никем не занятую щель между двумя машинами и втиснулся туда. Сзади угрожающе взревел мохнатый от налипшего грязного снега джип.

Ну кто его тянул за язык? Возникло досадное ощущение, что он доверил Раду крохотный кусочек той стыдной и мучительной тайны, которую и сам бы предпочел не знать, и уж точно не собирался делиться ею с окружающими.

– Да нет, это я так. В принципе.

– Знаешь что, дорогой, ты себе петуха купи и морочь голову ему. У тебя отец пять дней как умер, а ты говоришь, что бывают, дескать, неприятности и покруче. И я должен поверить, что это тебе просто к слову пришлось?!

Можно было, конечно, просто прервать разговор – но тогда Раду вцепится, как клещ, и будет думать, думать, думать… Начнет еще с кем-то из ребят обсуждать – ну как же, они ведь все за него волнуются! А придумать какую-то убедительную отговорку сходу никак не получалось.

– Ладно, не бери в голову. Потом как-нибудь поговорим. Все, я уже не абонент, тут такой кошмар на перекрестке творится… Привет Соне.

На самом деле кошмар на перекрестке давно остался позади, и Егор как раз вырвался на полный оперативный простор: дорога впереди была почти свободна, и у него даже появился шанс добраться до дома раньше Машки. Пока можно было ехать, особо не напрягаясь, Егор решил позвонить матери. Мог бы, конечно, это сделать и пораньше, выругал он себя. Она там целый день одна, сидит, небось, у отца в кабинете или по комнатам скитается, как неприкаянная. Чем она теперь будет заниматься?

С тех пор, как Марта Оттовна вышла на пенсию, преподавать она не перестала, а просто уменьшила нагрузку вполовину и отдалась своему любимому Безупречному Домашнему Хозяйству с еще большим рвением, чем раньше. И нельзя сказать, что она целыми днями суетилась и что-то делала: это как раз нарушало бы ее представления о безупречности. Наверное, в прошлой жизни мать была балериной или цирковой артисткой, которые сызмальства приучены постоянно улыбаться так, как будто тридцать два фуэте или баланс на канате под куполом цирка – это просто приятное развлечение, никакого труда не составляет, что вы! В доме, с материнской точки зрения, все должно было происходить как бы само собой. Поэтому все белье каким-то загадочным образом внезапно оказывалось выстиранным, накрахмаленным (ну кто в наши дни крахмалит белье?!) и отглаженным практически до зеркального блеска. Процесс превращения грязной послеобеденной посуды в чистую и вытертую тоже, казалось, не требовал ни секунды, а отцу ничего не надо было даже просить, потому что мать всегда знала, чего он захочет в следующую минуту. И за всем этим маячил величавый образ Марты Оттовны – высокой, стройной, с балетной осанкой и царственной посадкой коротко стриженой головы.

И кто теперь будет пачкать белье с посудой, и чьи желания мать будет предугадывать? Нет, конечно, настоящая леди не позволит себе опуститься и в одиночестве: в доме все по-прежнему будет идеально, как будто в каждую следующую минуту она ждет в гости свою подругу – английскую королеву. Но от этого делалось только еще хуже…

При этом Егор отчетливо понимал, что не готов переехать к матери – да и она на это ни за что не согласится. Не потому, что не захочет, а потому, что это будет противоречить идее все той же Безупречности: Настоящая Мать ни за что не позволит себе мешать жизни своего взрослого ребенка.

Он вздохнул и набрал номер.

– Мамуль, привет. Как ты там?

– Здравствуй, Егорушка.

Слава Богу, на заднем плане слышался дребезг чашек: значит, мать не одна.

– У тебя тетя Зоя?

– Да, они с Наташей пришли ко мне часа три назад.

Мать говорила таким ровным голосом, что у Егора возникло желание завыть во весь голос: пусть бы лучше голос дрожал, или она бы просто плакала. Тогда он развернулся бы на следующем светофоре и рванул к ней. И тогда черт с ней, с Машкой, – но мать хотя бы выревелась и хоть чуточку расслабилась.

– Может, они у тебя останутся ночевать?

– Нет, что ты, их дома ждут. Да ты не волнуйся, сынок, я в порядке, меня опекать не надо.

– Да слышу я, в каком ты порядке, – буркнул Егор. – Я завтра сам к тебе приеду.

– Не надо, милый. Приезжай в выходные, как всегда. Я твои любимые чебуреки приготовлю. А хочешь – с кем-нибудь приезжай.

Егор представил себе ситуацию знакомства матери с Машкой и содрогнулся: Машка боится слово лишнее недавней вдове сказать, мать демонстрирует высокий светский стиль настоящей леди… Ну уж нет!

– Ты что, сына видеть не хочешь? – грозно вопросил Егор. – Порядочная мать радовалась бы возможности повидаться, а ты…

– Не выпендривайся. Хочешь – приезжай завтра. Только учти, что меня не надо пасти.

– Да, кстати… Завтра вечерком заедет дядя Виталик. Я с ним сегодня разговаривал, сказал, что все готово. Ты не против?

– Конечно, не против. Я Виталика всегда рада видеть.

– Ну все, мамочка. Привет там твоим теткам. Спокойной ночи. И не пей никаких успокоительных, ладно?

Пусть лучше не поспит пару ночей – глядишь, и сорвется. Может, потом полегче будет. Но что-то придумать для нее все равно надо. Может, свозить ее по Европе? Взять отпуск весной, посадить мать в машину – и вперед: Амстердам, Брюссель, Вена – далее по карте. Куда захочет – туда и поехать. Ладно, это – позже.

Егор умудрился-таки войти в квартиру как раз в тот момент, когда Машка позвонила (как всегда, на въезде во двор), чтобы выяснить, подниматься ей или ждать его в машине. В это самое время Егор зажег свет в своей комнате, окна которой выходили во двор, и Машка сама сказала, что свет видит и сейчас поднимется – только найдет, где впихнуть среди ракушек и других автомобилей свою «Фиесту».

Егор, глядя из окна, убедился, что процесс парковки прошел благополучно: ездила Машка не по-женски лихо и агрессивно, зато парковалась, бледнея от страха и краснея от натуги. Заканчивалось это далеко не всегда без потерь, но Машка не обременялась необходимостью каждый раз ездить на сервис, чтобы ликвидировать последствия: она предпочитала возить с собой в бардачке флакончик со специальной, точно подобранной в тон краской, которой и замазывала, не мудрствуя лукаво, мелкие царапины и потертости. На сей раз все обошлось, и Егор отправился на кухню ставить чайник.

…Машка, вопреки своему обыкновению, не ворвалась в квартиру с шумом, а несмело вошла, видимо, не очень представляя, как себя с ним сейчас вести.

Егор стянул с нее пальто и строго предупредил:

– Так, дорогая, давай обойдемся без слов сочувствия. Я все понимаю, ты все понимаешь… Пошли чай пить. Ты есть хочешь?

– Жутко! – воскликнула несколько повеселевшая Машка и, уцепившись за его рубашку сзади, как она всегда делала, двинулась за ним на кухню.

Егор заглянул в холодильник и понял, что погорячился: кормить Машку было абсолютно нечем. Может, хоть в морозильнике что-то завалялось?

На их счастье, в морозильнике как раз завалялись пельмени. Угощать ими даму было как-то неловко: Егор не мог припомнить, сколько месяцев назад они появились у него в холодильнике. Он попытался уговорить Машку что-то заказать по интернету, но та решительно воспротивилась, заявив, что предпочитает быстренько закинуть что-нибудь в рот, чтобы можно было спокойно поговорить. Егор не был уверен, что тоже хочет разговаривать; впрочем, теперь он уже вообще не очень понимал, зачем затеял сегодняшнее свидание. Видеть Машку он, конечно, был рад, но сейчас явственно осознал, что ему вполне достаточно было бы посидеть с ней в каком-нибудь кафе, выпить кофе и поехать домой одному: мысль о том, что нужно побродить по интернету и почитать про излучения, не давала покоя.

Вот же дурацкая привычка: наметить себе какое-то дело, а потом его выполнить просто потому, что наметил, никак не соотносясь с вновь возникшими обстоятельствами! Утром ему взбрело в голову, что Машка могла обидеться, и он решил, что ей необходимо позвонить и позвать домой, чтобы загладить вину. Ведь узнал же еще утром, что она все знает и наверняка не обиделась бы, если бы он просто нарисовался бы на горизонте. И зачем было ее приглашать?

Нет, видимо, недаром все-таки он ключ Машке не дает и планов никаких не строит. И дело явно не в Машке: если бы он эти планы строить был готов, то придумать более подходящий для этого объект было бы трудно. Может, просто его не привлекала идея семьи в том виде, в каком она существовала в его жизни? Нет, жить в ней в качестве ребенка – и маленького, и уже выросшего – было очень даже комфортно, приятно и интересно. Но представить себя в такой семье в роли мужа… Егор даже поежился: в этой картинке ему померещилось что-то не слишком приличное и уж точно совсем не привлекательное.

Машка, как всегда, болтала о работе, периодически искоса поглядывая на него: не нарушает ли она его представления о поведении девушки, впервые общающейся со своим молодым человеком после похорон его отца?

Видимо, выражение лица Егора ее успокаивало, и она продолжала говорить – как всегда, очень темпераментно, все время поправляя свою кудрявую гриву. Насколько понимал Егор, у нее это никогда не имело кокетливого смысла: просто волосы вели себя в полном соответствии с характером своей хозяйки (то есть постоянно растрепывались и лезли всюду, куда не надо) и потому требовали ежеминутного внимания.

В конце концов Егору удалось-таки включиться в то, что Машка рассказывала ему последние десять минут:

– Мы договорились, что праздновать будем у Танюшки из токийского отдела. Она живет одна в родительском доме в Ватутинках, а ее родичи сейчас где-то в Нигерии. Решили ничего не готовить. Купим все готовое, что-то закажем и днем заберем. Ей нужно только елку привезти, а то у нее машина маленькая. Может, съездим, а? Ты как? Это близко! Мы можем в какой-нибудь день на твоем «Рендже» схватить елку и сбегать к Танюшке.

Егор с трудом вспомнил о давно вынашиваемых Машкой планах отпраздновать Новый год со своими оболтусами с работы. Присутствие Егора на этих сугубо профессиональных посиделках объяснялось, насколько он понимал, вовсе не Машкиным желанием предъявить коллегам своего молодого человека, чтобы несколько снизить градус посягательств на ее свободное время со стороны нескольких особо ретивых сослуживцев. Просто это празднование было запланировано у них на работе примерно тогда же, когда Машка познакомилась с Егором, и теперь ей не хотелось ни отказываться от развеселого, интеллектуально насыщенного программерского Нового года, ни встречать этот самый Новый год без Егора. Вот она и решила слить оба удовольствия в один флакон – если, конечно, Егор не будет против.

До недавнего времени Егор был не против – или, во всяком случае, не слишком против. Он-то предпочел бы, как всегда, отправиться в свою компанию – Илья, Андрей, Раду, еще парочка их знакомых, жены, девушки… Но идти туда вместе с Машкой ему все-таки не улыбалось. Кроме того, он подозревал, что даже если бы он ей это предложил, то ее выбор все равно оказался бы в пользу компьютерщиков. Посему он скрепя сердце согласился – но это ведь было до…

В нынешней же ситуации он предпочел бы провести Новый год с матерью – если, конечно, та согласится. А на фоне «Эксперимента 2Х» у него и вовсе не было никакого желания ехать в какие-то Ватутинки, пить шампанское или сидеть в углу, тоскливо раздумывая о своем.

– Маш, – осторожно сказал он, – я, наверное, не поеду. Останусь дома с мамой. Ладно?

Машка осеклась, испугавшись, что перегнула палку со своим весельем и обширными новогодними планами. Она погладила его локоть и жалобно спросила:

– Ты обиделся?

– Нет, кудряшка, не обиделся. Ты езжай сама, ладно?

Она постаралась скрыть облегченный вздох, но на всякий случай замолчала.

Когда пельмени закончились, наступил черед следующей неловкой паузы. Машка начала как-то беспокойно и бесцельно перемещаться по кухне: то грязные вилки и тарелки по одной в раковину перенесет, то в окно посмотрит, то мимоходом пошерстит рукой короткий светлый ежик Егоровых волос…

Егор догадался, что она просто никак не может понять, как он планирует провести сегодняшнюю ночь: тихо поспать в обнимку, поговорить о похоронах и прочем или все-таки позволить себе эротические радости. Наконец она застыла, честно и вопросительно глядя на него.

– Иди в душ, малыш, – улыбнулся ей Егор, легонько проведя ладонью по ее очень тонкой и подвижной талии. Она расценила это как обычное приглашение в постель и радостно убежала в коридор. Теперь ее можно было ждать не раньше, чем через полчаса: видимо, она представляла собой довольно странный гибрид газели и дельфина.

Егор постоял у окна, оттягивая ту минуту, когда хоть что-то может проясниться. Потом снял с холодильника ноутбук (бедняга, разрядился за те дни, пока лежал здесь в одиночестве, брошенный хозяином) и уселся за стол.

Из ванной доносился шелест воды и негромкое Машкино пение. Все-таки что-то в ней не так, с некоторым даже удовольствием подумал Егор. Какая-то облегченность характера, что ли. Наверное, ему самому никогда и в голову бы не пришло в подобной ситуации петь, даже стоя под душем. Или она надеется, что он ее не слышит? Скорее, просто не задумывается о таких тонкостях. Хотя, возможно, в семейной жизни это и неплохо – если, конечно, она готова к собственным бедам относиться так же легко, как и к чужим…

Егор набрал в поисковике «излучения, влияющие на психику» и получил два миллиона ответов. Он хмыкнул и начал читать.