Животное, по природе своей слабое и болезненное.

Ф. Галиани

День, когда вам не будет везти, начинается с вечера. Утром вы просыпаетесь с чувством, что сегодня не наступило, вчера не закончилось, вы не выспались, у вас слабость, изжога, тошнота, тяжесть в желудке. У вас нет ощущения нового дня, новых возможностей – вот, пожалуй, главное открытие утра. Понятно, что оно вас не радует.

Потом вы начинаете ощущать массу мелких, но очень чувствительных пинков и тычков от судьбы. Количество их стремительно нарастает, а вы стремительно теряете к ним иммунитет. Вы перестаёте быть довольным собою, оттого всё, абсолютно всё причиняет вам боль и страдание. Люди вокруг превращаются в подонков и хамов (или ваша энергетика начинает притягивать подобных людей пачками?). Они устремляются на вас, как толпы зомби на героев фильма ужасов.

Вкус настоящей неудачи невозможно запить, заесть или засмотреть. Вы заснёте с ним, зная, что завтра не наступит, а сегодня не закончится.

Если вы – особа женского полу, сентиментального и ранимого, есть ещё одна примета Настоящего Неудачного дня: как бы вам не хотелось поплакать, вы не сможете выдавить из себя больше пары слезинок.

Светофор мигнул. «Заканчивается переход. Заканчивается переход». Девушка, записывавшая эту фразу для уличных светофоров, словно злорадствовала в тот день: наверное, представляла, как кто-то вынужден будет, опаздывая на работу, стоять у зебры и провожать взглядом уходящий транспорт.

Но, может быть, она была не девушка, а пятидесятилетняя тётка? Злорадство ощущалось отчётливо, и это злорадство было обращено к ней, Ульяне Чижовой. Однозначно к ней.

Ульяна Чижова стоически шмыгнула носом и замерла у бордюра. Впереди зажёгся, словно символ её Настоящего Неудачного дня, тревожный и холодный красный свет.

***

Годовщина смерти Маши. Отец Василий служил сегодня. Бедный старик! Он венчал нас, и он же и отпевал ея. Голос его дребезжал, я, кажется, ничего не слышал из Святаго Писания, а только сей дрожащий, слабый и горестный звук.

Сегодня холодно и сыро, повсюду сопревшая от дождей листва – желто-бурая, скользкая. Но могилка Маши всегда прибрана, и подле нея уютнее, чем в натопленном кабинете.

Порою я паче обычнаго ненавижу себя: я ощущаю тепло пламени, слышу щелкание дров в камине, ем горячую и сытную аглаину стряпню, мягко сплю, читаю книги… Ничего не сделав, ничем не заслужив сего блага – жизни. А Машенька – там, в холоде земли, в сырости, среди корней… Нет, нет, тело там, не она… Она – на небесах, среди ангелов. Маша, молись же за меня! Молись за меня, чтобы я скорее покинул постылый свет и смог хоть на мгновение увидеть тебя живой. А там – пусть Бог рассудит. Рапорт мой подан давно, но не ведомо, когда прибудет ответ.

***

Капка вошла в возраст, стала большая, дебелая. Ходит перед Степаном и прочими мужиками, точно сытая кошка – только что не трется о ноги. Не хочу, чтобы она долее была подле Павлуши, но и он слишком мал, чтобы найти ему дядьку или нанять учителя из города. Степан занят моими делами, да и нет у него охоты к детям, ему самому гулять охота. Опять же, деньги, чужой человек в доме, нестерпимыя обязанности говорить бессмыслицу, проявлять фальшивую заботу, дабы не сочли дурно воспитанным, – и знать, что все сказанное перескажут любопытствующим соседям…

Павлуша не похож на Машу, ребенок ничего не взял от нея… Ничего, кроме жизни.

***

У Аглаи появилась новая забота. Вечером во дворе я видел ея. Сия забота есть молодая женщина: довольно высокая, миловидная и – странная. Аглая сказала, блаженная. Два дня тому моя кухарка, ходивши к куме в Подлесное, встретила ея в поле – полуодетую, босую и простоволосую. Аглая любит привечать сирых, но я запретил пускать юродивую в дом, и кухарка поместила ея в старый флигель. Отмыла, одела в свои и старые капкины вещи, кормит и поит, а вечером вывела погулять на двор.

Как раз сегодня читал я у N-na, что душа способна возвращаться в те места, откуда была призвана, – в иных обликах, видением или во плоти, – что имелись и, паче того, нередки такие случаи. Может быть, то Маша привела к нам на двор блаженную и пытается сказать мне свое «прости»?

Прощение, прощение! Как мне нужно твое прощение, Маша!

***

Наша блаженная, видно, не блаженная, а полоумная. Она, – и то со слов Аглаи пишу, – при кухарке и Капке ни разу не молилась, зато спрашивала, какой нонче год, месяц, день, кто царствует и далеко ли до Санкт-Петербурга. Свою прежнюю жизнь и как ея зовут, она не припомнит, но просила звать себя Ульяною. Когда же Аглая, по дворовому обыкновению, назвала ея Ульяшкою, вдруг разозлилась и совсем по-господски сказала: «Какая я вам Ульяшка?!»

Она зовёт кухарку на «вы» и по отчеству, только Капке говорит «ты», говорит много непонятных слов или же знакомыя слова использует в необычном слуху значении. Того пример, вместо «чорт» говорит «блин», и сие весьма часто, и Аглае немалых усилий стоило уяснить, что сие означает.

Ульяна умеет читать, попросила себе книгу, а когда Аглая дала ей Псалтирь, сказала: «Нет, другую, нормальную». Аглая пришла с тем ко мне. Я подумал, что могли значить сии слова. Normal есть обычный, обыкновенный, привычный предмет. Что, если то – послание от Маши? Маша прежде читала, любила чтение всегда, читала окромя духовных книг, переводные романы, но я же не мог дать ей какую-либо из любимых машинных книг. Я дал одну, что мы читали до того дня оба и находили  забавной, надеюся, что блаженная книгу не изорвет и не измарает.  Аглая сказала, что «барыня читает усердно».

Кухарка решила, что Ульяна – мещанка или даже дворянка, потерявшая рассудок через какое-то страшное событие, быть может, похищенная разбойниками или цыганами. Как свидетельство своим домыслам, она приводит ея тягу до книг, холодность до всего церковнаго, до чего крестьяне и юродивые охочи, а также ея руки, которыя не имеют следов крестьянского труда.

***

Никак не распогодится. Ходил на могилу к Маше, по дороге встретил мужиков: Демьяна, Феодора, Ивана и еще одного Ивана, а других по именам уже не помнил, шли оне как раз ко мне, проситься в отхожий промысел. Отпустил, чего неволить, пусть поработают на себя. Маша, Маша, что мне с этим всем делать, коли тебя, жизнь моя, нет?

***

Вчера я был в раздраженном настроении: должно быть, от предчувствия недобраго. Все обычные дела я постарался кончить к обеду, после хотел немного почитать в кабинете, вдруг посреди чтения какой-то звук из-за окна отвлек меня. Я встал и подошел к окну посмотреть, что там. Там была сцена пугающая: на поленнице сидела наша полоумная, а перед ней, вытянув вперед ручки, стоял Павлуша. Ульяна звонко хлопала Павлушу по ладоням и приговаривала какие-то бессмысленные потешки.

Я выскочил на двор, не помня себя, схватил Павлушу на руки…

Блаженная, кажется, испугалась и удивилась. На мгновение она застыла с недоумением во взоре, а потом медленно поднялась, но я уже отворотился от нея и пошел к дому, неся на руках перепуганного Павлушу.

Капка как раз попалась навстречу, входящая на двор с бесстыдным и лукавым лицом – верно, опять любезничала со Степаном. Я был близок тому, чтобы ударить ея довольное, глупое лицо, но при мне был Павлуша, и я только сказал зло: «С..чка! Засеку!»

Капка забормотала: «Простите, барин, простите, барин». Довольство сошло с ея лица, и осталась одна тупая мина, которую девка всегда делает, коли понимает, что от наказания не отвертеться.

«Возьми ребенка в дом и переодень. А ежели гуляешь с ним, так смотри, чтоб ея тут не было; запирай, что ли», – сказал я строго и передал ей на руки Павлушу.

Я не оглянулся посмотреть, что делает блаженная. Но, бросив Капку, я вдруг увидел ея прямо перед собою. Она перегородила мне дорогу к крыльцу и широко развела руки.

– Послушайте, это уж слишком! Вы хоть поняли, что сами-то делаете? Так я вам скажу. Я тут две недели. За две недели вы, похоже, первый раз взяли сына на руки. Первый раз! Сына! Если вы не в курсе, то – того маленького ребёнка, которого нянчат за вас Аглая и Капка. И вы его так взяли, что он, может, заикаться начнёт! Вы видели, с чем он играет? С куриными какашками! Это что – нормально? Он не смеётся, не плачет – это нормально? Да скажите же мне это в лицо: нормально? Послушайте. Мне плевать, кто вы там: дворянин – не дворянин, мне пофиг ваши исторические тараканы. Но достало! Достало, поняли?! Ребёнок есть ребёнок, ему не объяснишь, что у вас депрессия, ему нужны родители, нужна забота, нужно общение… Сейчас и каждый день. Понимаете? Давайте, забейте теперь эту девушку, забейте меня, затравите собаками, медведями… Троекуров, твою мать!..

Выбранив меня не хуже моего покойного дядьки, только в своей известной манере примешивать к обычной речи странные слова, блаженная в досаде ушла со двора. Я остался один на месте баталии.

Вечером, когда стемнело, Аглая пришла узнать, подавать ли ужин. Я спросил, воротилась ли Ульяна. Сказали – нет. Я послал Капку посмотреть, куда она делась. Капка справилась быстро и сказала, что блаженная стоит над обрывом. Опасаясь, как бы не наделала она глупостей, я велел Капке привести ея, а Аглае приказал накрыть на двоих. «На двоих, барин?» – Аглая дважды спросила: верный знак, что кухарка меня осуждает, но да пусть.

Странное дело: я столкнулся с нею так близко, хотя избегал до того любых встреч с блаженною, словно боялся чего-то. Я даже вызвал ея гнев, но гнев бедной женщины теперича не пугал и не злил меня, а пробудил какое-то любопытство сродни жалостливому участию. На свой лад она, все же, хотела добра. Быть может, она не так бедна умом, подумал я, или бывают у нея минуты просветления, и я смогу узнать хотя бы что-то, что поможет сыскать ея родственников. Может, тем заслужу я Машино прощение.

***