*у автора есть своё мнение, с которым он в корне не согласен.

*субъективный контент не всегда объективно отражает объективный универсум.

Лой Быканах,

Лой Быканах,

Вы-шли-хлаи

Вы-шли-хлаи

Вы-шли-хлаи

Лой Быканах.

Борис Гребенщиков «Песня ушельцев»

Пора валить всё, что не даёт расти

Пора валить, все тропы зажми в горсти

Выбирай, что ты будешь валить

И пора валить!

Захар Прилепин.

I.

Ветер гасил набегавшие с Вятки волны. В эти края испокон веков каждую весну с юго-запада по небу прилетают белые журавли и приносят с собой надежду, тепло и радость. 17 июля 6689 года от сотворения мира с юго-запада пришли ушкуйники.

Год назад ушкуйники об этом крае не помышляли. Год назад ушкуйники присоединились к войскам Игоря Святославовича, чтобы прочно усадить его на киевский престол. Несли свою службу исправно: стеною встали на Влене и под Друцком не осрамились, но в битве у Долобского озера они стали отступниками и не нужны были теперь ни Ольговичам, ни Мономаховичам. Изменить присяге заставили не страх и не корысть – само провидение отвело поднять оружие на братьев по вере христовой.

Дело было так. Ушкуйники стояли засадой у берега, до времени укрывшись в зарослях камыша и рогоза. Они должны были поддержать половецкий отряд Козы Сотановича, но до той поры быть тише воды и ниже травы – от половцев их отделяла малая дубрава, где несли дозор пластуны. Вдруг немыслимый свет на мгновение ослепил ушкуйников – это среди ясного неба ударила молния, раскатился гром и в мгновение ока пролесок встал стеной огня и дыма. Пока искали брода в пламени, всё было уже кончено: пали Сотанович и Елтук, а князь Игорь с ханом Кончаком чудом спаслись в одной ладье. Не смогли ушкуйники своё дело справить и за сим решили, что больше они не будут под чужой рукой стоять.

Спустя год ушкуи причалили к высокому берегу, где одиноким гордым утёсом возвышалось городище, довлея над привольным, богатым, красивым и покойным краем. Ещё семь лет назад от новгородских купцов пронеслись слухи об этом городке. Болванский, говорят, называется. Вот только почему Болванский – неясно. Может, местные его на своём наречии созвучно звали или дело в идолах на майдане, которых чтили вотяки, но скорее всего штука в том, что всё чужое и непонятное купцам казалось глупым и неумелым. Болванским.

Ушкуйники решили, что тут будет их форпост, плацдарм – место, куда они поставят ногу для того, чтобы начать путь к покорению уютного своей дикостью края. В этом дремучем медвежьем углу можно и нужно жить тем, кто дышит свободой – ушкуйники это знали от тех, кому резал глаза свет от поднятого Киевом и Новгородом креста.

Тем более, что отступать ушкуйникам было некуда – запасы съестного подошли к концу: бочонок солонины протух, пшеница безнадёжно заплесневела. Не разбивая лагерь, помолясь и дав обет святым Борису и Глебу, новгородцы уверенной, стройной шеренгой двинулись к стенам города. Шли ровно, степенно, безоружно – мечи, топоры, щиты и шеломы сложили в опустевшие сундуки и короба. Когда-то похожий манёвр провернул Вещий Олег – прикинулся купцом и заманил в смертельную ловушку киевских князей Аскольда и Дира. Вот и пригретые летним солнцем стражники городка Болванского своим глазам поверили и не дали сигнала тревоги – даже ворот не закрыли. А когда разобрались, в чём дело, было уже поздно – наскоро и кое-как собранные защитники были разбиты, жители городища бежали кто куда.

Да, ушкуйники оказались коварным, лихим и лютым, неотделимым от зла добром. Именно тем, что было нужно этому миру и этому времени.

Дружинник Ждан сегодня был назначен кухарем, дежурным по съестному, поэтому, войдя в покинутое городище, пошёл в показавшуюся ему самой зажиточной избу. Нашёл и репу, и крупы корчагу полную. Заглянул в мясницу и оторопел. Обычно в таких горшках православные люди жарили и тушили мясо, но тут, казалось, какой-то богатырь верзоху расчехлил и афедрон устроил – наложено было дюже знатно. Но никто из дружины Ждана опередить не мог, да и не наделать таких дивных делов человеку, который третий день без маковой росинки. И запах у этого калача бурого был вовсе не таким, каким от нужников веет. Ждан взял длинную деревянную ложку и осторожно ткнул в бок – упругое. Надавил сильнее и оболочка треснула – из неё высыпался сочный фарш: крупа вперемежку с луком и рубленным варёным мясом. Всё ещё недоверчиво, с опаской, Ждан отрезал кусочек и попробовал… Из его голодных глаз хлынули слёзы сытого счастья. Ждан сдержал порыв всё стрескать разом – он помнил о друзьях и понимал, что после поста такой еды лучше много не есть. Больше таких мясных калачей в избе не нашлось. Как быть, чтобы и дружину порадовать, и разделить поровну, да чтоб пошло впрок, а не в заворот кишок? В погребе нашёлся бочонок квашенной капусты и Ждан принялся готовить суп. Он настругал репы, нарвал свекольных листьев, да ещё пшена туда, а когда было уже почти готово, накромсал того странного болванского ёдова. Огромный котёл душисто и уютно бурлил, набирая ароматных сил на всю дружиину. Все ели, да нахваливали. О том, что такое сокта, они уже потом узнали.

Когда ушкуйники наелись, устроились, огляделись, то стали решать, как город назвать. Не под именем же болванов жить?

Ждан предложил назвать в честь Бориса и Глеба, которым обет перед штурмом давали, но тут поднялся старый Курай:

– А ты, Жданко, слыхал ли про то, как охотники Николу Угодника не послушались? Нет-кось? Тогда слушай лучше, пока с тобой люди опытные говорят, – Курай приосанился, устроившись поудобнее. – Значит, жили два охотника – Воладимир и Михайло. Воладимир силки ставил, соболя и зайца добывал, а Михайло утку и белку в лёт бил. Избы у них справные, жёны ладные, хозяйство доброе. Но сошлись они однажды, встретились – каждый мастерством хвалится и так они довольны друг другом оказались, что решили вместе пойти на зверя не простого, а могучего, дабы и шкуру богатую добыть и мяса потом бочонками: чтоб ни метели, ни бурана, ни самума не бояться.

– Ой, а самум – это что ж такое?

– Ты старших-то не перебивай! Вот пойдём когда на море Хвалынское, то узнаешь, – другие ушкуйники постарше одобрительно закивали. – А Володимир с Михайло, значит, уже в походе. День бредут дорогой торной, да тороватой, другой бредут, третий и приходят к перекрёстку. Вроде бы не было его раньше? Стали думать, соображать, куда, значит, идить-то теперь – направо аль налево? И тут навстречу им странник, дедушка седой, но видно, что крепкий. Подошёл и по именам обращается: «Здравствуйте, ловкий Владимир и разумный Михаил! Вы к болоту дальнему путь держите, чтоб зверя добыть могучего и с его мясом пережить любой буран аль самум, а его богатой шкурой удивить купцов заморских? Тогда идите направо, потому что на левой дороге змея люто ядовитая лежит и всех смертью страшной карачунит. Дорога направо хотя и дальше, хотя и закавычней, но ею вы вернее придёте. Поняли-ль, милки?» Те оба два кивнули.

Тогда старец их перекрестил и восвояси пошёл, но куда свернул, путники не разобрали – будто прямо на развилке в воздухе растаял.

– То Никола Угодник был?

– Он самый. Охотники этого, правда, не поняли. Удивились они сперва, мол, какая такая гадюка может нам, двум ловким и разумным охотникам вред нанести? У нас и дротики длинны, и луки туги, и стрелы калёны, и ножи точёны! Да мы её одним каблуком сапога сафьянного растопчем, да белой ручкой в трясину забросим! Спасибо деду за совет добрый, но нам тута нечего шопериться и лишние вёрсты мотать – мы налево, напрямик.

Пошли налево, тем самым лесом – а дорога хороша! Даже голова закружилась от песен птиц певчих, да ветер в спину дует, солнце светит… И как вошло в зенит-то солнце, так видят – на дороге ларь лежит! А ларе том жемчуга да яхонты, безанты золотые да гривны полновесные – самим ни в жисть не прожить, как ни гуляй! Но тут оба и ахнули – не сдвинуть даже ларь тот, не то, что домой тащить. Как быть? Подводу надо! Но и ларь посреди дороги не бросить – вдруг пойдёт какой куролес попроворней? Михайло и говорит Володимиру: «Вот, значит, почему дед тот ушлый от пути-то левого отваживал!». Володимир и рад вторить: «Видать, сам тот ларь раздобыл, а теперь боится, что двое сильных и ловких ему и медяка не оставят. Нет бы сразу сказал – втроём-то, глядишь, хоть как-нибудь бы…» Михайло перебил: «Ладно уж, чего там. Вдвоём тут уж думать нечего – подводу надо. Ты пошустрее меня, так беги скорей до хаты и вертайся взад с лошадкой, а я покамест покараулить буду. Да попроси жену мою, красавицу, чтоб хлеба спекла».

Побежал Володимир и мысли его терзают крамольные да чёрные. Прибежал он домой, запряг коня, и жене кричит: «Ты пеки, жена, мне хлеба два– один простой, а второй чтоб праздничный, с вензелями да косицами. И в тот, который с вензелями, ты яду добавь, которым мы крыс травим по амбарам». Жена у Володимира была послушная – всё сделала, как муж велел. Чмокнул он жену свою в щеку румяную и в обратный путь пустился – свой хлеб, в холстину обёрнутый, жуёт, а ядовитый, в поминальный рушник завёрнутый, за пазухой для Михайлы бережёт.

А Михайлу тем временем мысли непотребные да мрачные обуяли. Устроился он на древе высоком, стрелу калёную на тетиву наложил и ждёт, чтоб пришёл Володимир с подводой – хочет его тут же истребить на месте.

Пришёл Володимир, стал Михайлу звать, а тот ужо целит в него, чтоб выстрелить без промаха. И – точно, прямо в сердце попал: упал Володимир замертво. Михайло потихоньку ларь на телегу перенёс, по шкатулочке, по колечку, по монеточке. Притомился. Вспомнил, что наказал Володимиру хлебом разжиться и точно – за пазухой, да в полотенце праздничном целый каравай. Обрадовался Махайло, на телегу взгромоздился, лошадь понукает, а сам хлеб-солью пробавляется. Ехал версту, другую, а как перевалил на третий десяток, то затуманилась головушка – упал он с телеги в канаву замертво. А лошадь с ларём дальше ушла куда-то, ей-то ничего не сделалось.

Так вот. Чтобы мы с пути далёкого, но верного не свернули, чтоб про святителя Николу Угодника помнили всегда, место сие наречено будет Никулицыным городком! На месте этом, думается мне, люди не первый век живут, до чуди с их болванами ту не одно поколение было других, древних. Но мы с верного пути не собьёмся.

Он посмотрел на насупившегося Ждана и примирительно сказал:

– Борисоглебской будет церковь, которую там следует поставить, где идолы были, чтоб даже памяти от той погани не осталось. А те, кто идолов не забудут, так лучше пусть святым угодникам кланяются, чем своим чурбакам-обрубышам.

На том и порешили.

Наевшись до отвала, Ждан сел на пригорок очинить своё рубище. Порты с портками протряс, котомку штопать сел. А из котомки выпал жёлудь. Тех желудей Ждан набрал у озера Долобского, жевать пробовал, но горько показалось. Жёлудь тот в траве затерялся, а потом пророс.

***

Наступившую тишину прервал глухой баритон:

– То есть вотяки были до того беспечными, что вооружённую ватагу приняли за купцов и не окрикнули даже?

– Тут, смотрите, ведь как…, – немного погодя ответил ему дружелюбный келейный тенор. – Есть мнение, что Болванский городок был вовсе не укреплённым городищем, а священной рощей, чем-то вроде монастыря, религиозного центра, в который стекались паломники со всего края – «отяки и чудь», как написано в летописи. Многонациональное поселение. Соответственно, никто не удивился делегации, да и удивляться было некому – была там не стража, а языческие жрецы, волхвы, монахи… Ворота же и стены имели не практический, а символический смысл и к штурмам были не приспособлены. Поэтому само собою, что, увидав вооружённых до зубов и решительно однозначно настроенных ушкуйников, прихожане разбежались кто куда.

– Тогда выходит, наши предки были настолько кровожадными, что безоружных порубили?

– Мне кажется, это уже позднейшая легенда о том, как несущие свет христиане с Божьей помощью отважно штурмуют неприступный языческий оплот. Чтоб оправдать своё право тут жить, мол, тут мои предки воевали и кровь проливали! Или сами ущкуйники оказались жертвой разведки – те увидали стены, ворота и доложили – форпост. А разобрались уже тогда, когда ворвались. Вот. Но это всего лишь предположения, летописи говорят о полноценном укреплённом языческом городище.

– Хм… Ведь эти летописи были написаны позднее, постфактум?

– Вот это правильный вопрос, уместный. Летописи были написаны не просто позднее, а целых шесть веков спустя.

– То есть написаны были далёкими потомками победителей?

– Верно. И этим потомкам была нужна легитимность… Так или иначе, но с тех пор этот край стал христианским. Русским.

После минуты задумчивости, тенор продолжил:

– Ладно, теперь смотрите, что дальше было.

Шёл 6963 год от сотворения мира. Тревожный год зловещей эпохи, которая уже не ярилась, как верховой лесной пожар, а исподтишка тлела, как пожар болотный, торфяной.

Ох, как же жаль, что век назад Фёдор Чермной не смог крестить Золотую Орду! Держава Чингисхана приняла магометанство и нынче трещит по швам, а крещёные сами хуже любой Орды стали. На мысе Выми и Вычегды православные вместе с погаными вогулами во время молебна убили епископа Питирима, чем накликали на весь удел гнев Василия Тёмного. Воевода Фёдор Басёнок во главе московско-татарского войска отбил у новгородцев Русу – восемь лет спустя Басёнок будет ослеплён по приказу Ивана III. Москва и Новгород подписали лукавый Яжелбицкий мирный договор, у которого московская копия противоречила копии новгородской. Отравили собачьего сына Шемяку, которого митрополит Иона запретил поминать в заупокойных службах. В Казани поднялся и широко расправил плечи племянник Тохтамыша хан Махмуд. В Литве умер мятежный Свидригайло Ольгердович. В Англии началась война Алой и Белой Розы.

А вятчане тем временем строят кремль. Хлынов. Надёжно строят, могуче, свирепо, чтоб весь разросшийся на холме посад оградить. А вот к чему строительство затеяли – об том разное твердят.

Купец с Астрахани прибыл, шелка бусурманские да паволоки в лавке напоказ выставил:

– Москва, мил человек, стоит меж торговым Севером, хлеборобным Югом, ремесленным Северо-Западом и скотоводческим Юго-Востоком. Обратно же через Москву проходят пути как из Варяжского моря в Хвалынское, так и из Студёного моря к морю Понтскому. Считай, всю Русь купеческую держит. Им теперь нужна только дорога за Большой Камень, на Чиги-Тур. Значит, им нужны мы, – купец поднимает отрез ткани, проверяет на свет и остаётся проверкой доволен. – Москва в любом случае всё к рукам приберёт, но с таким кремлём ей придётся заплатить дороже.

Мужик в лаптях и суровой серой свитке размеренно ступает по вспаханному полю. Наклоняется, берёт ком земли, давит его в руке, а потом нюхает ладонь:

– Кремль нам супротив вогулов да татар. Чтобы не выло, как с Бектутой Тохтамышевым. Понимали чтоб, кумирники, – с наскока нас не взять и нечо тута вообще шопериться.

Плотник, врубаясь в обло – в пахучее, звенящее сосновое бревно. Стружки летят, блестят на солнце. Выдохнул, отёр пот со лба, оглядел ладно сработанный паз:

– Москва ль, Казань ли, Галич там, Сарай… Да хоть бы и Кырым, мать его баляба заовинная! Кто знать может, как там дело обернётся? Главное, чтоб гузно прикрыто было, а Хлынов на том гузне будет добротными портками.

Кремль решили строить по-вятски, то есть основательно, но с придумкою: поставить новые стены да чтобы и с верхним, и с подошвенным боем. Ведь стены крепостные обычно строят как? У таких прясла, стены то есть между башнями, состоят из простых венчатых срубов, которые каждый мало-мальски рукастый мужик справит. Но ежель каждый мужик справит, так любой скапыжник и расшатает. Вятчане на то придумали стены ставить «тарасой», чтоб вся стена была цельной, соединённой стоящими перпендикулярно поперечными стенами. Для пущей крепости брёвна поперечных стен чередовались через каждые два венца стен продольных, вроде как кладка кирпичная. Нехай теперь супостат репу чешет, да ум в кулак собирает, ага. Башни же о восьми углах будут, чтоб пятью углами в поле на ворога смотреть и бить поганого и в гриву, и в хвост – чтоб небо с овчинку казалось.

Для того вековые сосновые стволы многосаженные сплавляли по Вятке-реке моляным способом и с запани тащили волоком на берег. Потом чистили от коры, окоряли, значит, и в колоды складывали о шести венцах, чтоб и сохло, и не гнуло.

Стены решили варганить из сосны, а вот на башни проезжие с воротами, балконами-выступами, барбаканом, стрельней, заборолами, стойчатой смотрельней и прочими премудростями порешили положить дуба могучего. И не для красы, а ради крепости богатырской.

Дуб вятчанам примнилось доставлять в белянах –барках, единожды собранных из брёвен на лесоповале, а когда такая барка-беляна приходила в назначенное для неё место, то её по брёвнышкам разбирали. Способ этот хотя и трудный, зато рачительный – сколько брёвен надо, столько и будет. Да и как ты иначе с затона котельнического против течения попрёшь?

В Никулицыном городке под дубом сидели Евпатька, сын Жданов, Изотий Курайский, безродный Емеля и Кайский Иван. Сидели в тенёчке и лупились в зернь на щелбаны, да так, что только кости летали по днищу перевёрнутого бочонка, а треск от дружеских щелчков оглашал всю округу. Проиграв третий раз подряд, Иван Кайский растирал лоб от полученных щелбанов и смахнул с глаз невольно накатившие слёзы. Проморгался. Вздохнул:

– Эх, до сих пор Василий Буслаев жив был, если б той черепушке Сорочинской столь всыпать, сколь мне досталось.

– Ну-тка, что за черепушка такая? – как-то устало спросил Емеля, которому наскучило попусту кидать костяшки.

– Не слыхали разве? – спросил Иван у принявшихся было заново метать Евпатьки и Изотия. Словно очнувшись от сна, те отрицательно замотали головами.

– Ну, значит, слушайте тогда. В Новгороде, по Ильмень-то да по озеру, ходил ушкуйник Василий Буслаев с дружиною в тридцать человек. Ходил, разбойничал помаленьку, но отчего-то вдруг пригорюнился, с лица спал, грусть-тоска одолела и собрался грехи в Ерусалим-граде замолить.

Мать у него боярыня Амелфа Тимофеевна – вдова матёрая, влиятельная и могучая. Понимает, что сынок на Святой земле таких может делов наделать, что караул. Потому она сына хотя и благословляет в путь, но и проклятье материнское сулит, если тот озоровать вздумает.

– Амелфа? Может, Марфа? – спросил Емеля, который лежал на травке, приподнявшись на локте.

– Ты чего тут Ваньку валяешь? Али уши дерьмом забил? Амелфа, говорят тебе. У них, в Новгороде, не больно-то смотрят мужик ли, баба – им это дело десятое. Главное, чтоб человек разумный был и дело вёл справно, а луно там меж ног иль уд срамной – вообще по барабану.

Так значит, снаряжает поход на Святую землю Амелфа Тимофеевна по самому счёту крупному: и провизии, и снастей, и пороху-свинцу, и кулеврин, и пищалей долгомерных. Лишь бы сы́ночку никто в дороге не заообидел…

– ..иль чтоб сы́ночке обижать по пути сподручнее было, – улыбнулся Емеля.

– Ещё раз встрянешь – дрыном огрею, понял?

Пошёл Василий, значит, по Ильменю. День ушкуй волны рассекает, второй, а на третий встречает Василий гостей-корабельщиков, да спрашивает у них, мол каким бы путём до Ерусалим-града добраться?

– У таких, как Буслаев, всё вверх ногами – сперва благословение, потом сборы, а уж затем только выяснить можно ли вообще дело провернуть – сказал, как в омут жабу бросил, Евпатька. Иван нехорошо на него посмотрел и погладил свой батог. Евпатька сглотнул.

– Отвечают ему, значит, моряки, мол, если прямым путём идти, то дорога семь недель займет, а если окольным, то полтора года. Окольным идти спокойно и безопасно, а вот на коротком пути у устья реки великой лежит остров Куминский и на том острове сидят разбойники. Никакой на них управы нет – смертным боем проезжающих бьют, корабли топят, души христианские губят. Так что тут сам решай. «А не верю я ни кликушам, ни блажи, а верю я в свою палицу!» – так им ответил Василий и отправился путём коротким, семинедельным.