© Ф. Ковалов, 2025

© ИД «Городец», 2025

Сломанные человечки
Очерки

Нас не волнует крах разума. Всеми силами мы сражаемся за внедрение слабоумия повсюду.

Тристан Тцара

Братья

Небо – сероватое ватное одеяло; воздух – студенистый, влажный, липнущий к телу, лицу эфир; земля – исполинская туша некоего нового, странного, неведомого науке животного. Мир – умирающее насекомое; сокращает сочленения медленно, в бесцельной агонии…

Дверь скорой захлопнулась с протяжным, медным каким-то лязганьем, и нашего героя – назовем его Адонис – повлекло куда-то – куда – хер знает! – в железной утробе автомобиля. Молчаливые, по виду нескучающие санитары-медбратья хранили монументальную неподвижность, лишь слегка покачиваясь, когда машина встречалась с «лежачим полицейским». Один из парней, с черными – вороново крыло – длинными, блестящими, заплетенными в две косы волосами и монголоидным разрезом глаз, был похож на индейского вождя.

Пред очами его, словно прерии, проплывают медленно – ограничение скорости 40 км/час – холодные камни Петербурга. И, словно в давнем сне, по внутренней поверхности глазного яблока стекают новые – теперь давно забытые – видения далекой Родины, убитых братьев. Давно, давно это было; зарыт теперь топор войны, и братья вождя – ни живые, ни мертвые – в линялых джинсах и дешевых шмотках – подачка белого человека – отоваривают пластиковые карты в музеях поп-арта^[1].

С запахом синтетической эссенции, стимулирующей обонятельные рецепторы покупателей – маркетинг, мать их всех, бремя белого человека – с мелодичным звяканьем – шарманка современности – кассовых аппаратов; с гудением слепящих, мерцающих инфернально ламп ночного света; с чернокожими рабами в униформе охранников у входа в лимб. И проходят братья в блекло-синей джинсе, в стоптанных, в дырах «конверсах», с неизбывной тоской в опустевших глазах, с боксом рвотного эля и пузырем отравы (огненная вода – что поделать, бро! – бремя белого человека) в тележках супермаркета; чипсы – на закусь…

И уходят, уходят братья, далеко – отсюда не видать. Уходят далёко: за Гремящие Моря, в Страну Вечной Охоты…

Далеко, далёко – навсегда; в Вечность – как в Ничто…

 
Далёко, далёко за морем
Стоит одиноко скала…
 

Адонис очнулся… Скорая, взвизгнув лысыми шинами, тормознула у ворот Учреждения. Дверца автомобиля ушла в сторону с металлическим скрежетом. Братья молчаливо, все с той же монументальной отрешенностью проводили его к зданию, в приемный покой, и ушли – исчезли навсегда, растворились в мутной пелене не-бывших воспоминаний, и больше он никогда их не видел. А следующие полгода не вспоминал об индейцах: не до того было.

Покой

Воздух приемного покоя, монументального, рассчитанного словно бы на титанов – не на нас, карликов – помещения сгустился в две новые фигуры: еще медбрат (не тот, конечно, что вначале – пожиже) и с ним два бесцветных ханурика; один из них с полукруглой вмятиной на черепе. Они держат в чуть подрагивающих, в узловатых венах руках больничное белье (кальсоны, фуфайка с завязками) и тапки. Переодевание на одном из диванов покоя. Диван, так же как и сам покой, – огромный, прямо-таки мифических габаритов.

Зарешеченные – чтобы не прыгали суицидники, догадался Адонис – широкие лестницы с каменными ступенями. Идем на отделение, в палаты. Не царские, разумеется…

Первая – надзорная палата с характерным запахом мочи.

Больные лежали, вытянувшись на койках. Горизонтальное положение тела человека символизирует полный покой, смерть. Покой… Покойник… Этимология!

Капельница на хилых, расползающихся вязках^[2]; таблетка транквилизатора. И Адонис увидел сон – всплыла в засыпающем уме смутная греза: покой…

Пробуждение

Пациенты просыпаются – встают, пробуждаются психи. Хотя могли бы этого не делать: все равно следующий день будет точь-в-точь похож на предыдущий.

Пробуждение (не в буддийском смысле, конечно, а так – в бытовом). Пробуждение в Первой – надзорной – палате наступает чуть ли не в семь утра. Всех выгоняют из помещения вон, и сидят психи в коридоре, ежатся от сквозняка, зевают – хочется спать, доспать еще немного – но нельзя, сейчас нельзя. Таков порядок: проветривание.

Утренний туалет (иногда – по договоренности с персоналом – можно принять душ).

Завтрак.

Уборка коридора.

Досуг: чтение; письмо (письменные принадлежности запрещены, но некоторые больные, как это всегда бывает, ухитряются достать стержень синей шариковой ручки или огрызок карандаша); настольные игры (шахматы, шашки; остальные запрещены; на шестом отделении есть еще настольный теннис, но обэтом позже); бесцельное шатание по коридору; мастурбация; просмотр телевидения, видеофильмов (порнография запрещена); перекур; чифир из нифелей^[3].

И разговоры, беседа… То была самая интересная часть больничного досуга, самая плодоносная в смысле опыта и впечатлений, но Адонис понял это значительно позже, много позднее.

Но я не знаю, кто из нас теперь он… Если ты достаточно долгое время существуешь рядом с сумасшедшим – тоже станешь безумным.

Литература

Дурацкий все-таки опыт беседы эти. Читать лучше. В том конце коридора (противоположном от входа^[4] на отделение), что примыкает к столовой, водружен на косые деревянные ножки древний (на самом деле – производства 1970-х, но мы так далеко не заглядываем) советский шкаф. Последние годы доживает, бедняга. В его утробе – книжное богатство. Не то чтобы пиршество духа, конечно, но наш герой – в остальном бездельник, каких мало – обнаружил внутри: «Иностранный легион» Виктора Финка, индусский эпос (включая «Бхагават-гиту»), «Наполеон из Ноттинг-Хилла» (первый роман Честертона), «Новый Завет», «Заводной апельсин», «Коран» в карманном издании и даже – внимание! – «Дхаммападу» с комментариями. Ну, мать вашу за ногу! Наш герой – в остальном, как уже было сказано, ленивец, каких сам Диоген не сыскал бы – набросился на чтение.

Читают лежа на кровати, спиной к окну. Да и мы почти все делаем лежа или сидя. Когда, много позже, Адонис выписался из больницы, он едва мог ходить: болели пятки. Атрофия мускулатуры…

Хотя, если честно, читает мало кто… Разве что мусолят старые газеты с кроссвордами и байками-анекдотами. У некоторых на прикроватной тумбочке обстоятельно покоится толстенная книга, раскрытая аккурат на седьмой или четырнадцатой странице, и так неделями подряд… Чрезвычайно странно, что страницы покрыться пылью не успевают…

Словом, по-разному читают люди.

Удивление

Впервые заехав на пряжку, Адонис был удивлен несказанно: где страдающие манией величия наполеоны и вице-короли Индии? Где ужасы репрессивной советской психиатрии? Где толпы маньяков и одержимых идеалистов (смотри «Красный цветок» Гаршина)? Где кататоники, в конце концов?!

Кататоников, так же как и наполеонов, не оказалось. Впрочем, по последнему пункту… Но это я поведаю позже – в главе «Величие», любезный читатель.

Обыденному сознанию дурка – психиатрическая лечебница – представляется как нечто экзотическое и даже… апо-калиптическое, что ли? Но на деле все не так уж и страшно.

Тем не менее Адонис немного струхнул, когда медбрат Герр Майор (о нем позже), привязывая его^[5], чтобы поставить капельницу, спросил: «А ты хоть знаешь, в какую больницу-то попал?» Адонис начал что-то мямлить о «второй больнице имени Святого Николая Чудотворца…». Но медбрат отрубил: «В психиатрическую!»

Вообще говоря, впервые попавшие в психиатрическую лечебницу – да хоть на ту же Пряжку – зачастую уверены, что это какое-то недоразумение и они абсолютно здоровы, зато все окружающие пациенты – больные, психи.

Попавший в больницу повторно (тем более – «ветеран») знает: психи те, другие, или нет – но и с ним явно что-то неладно. Начинаешь понимать, что ты тоже нездоров: пусть не столь явно, как те, другие – окружающие – но тоже больной.

А врачи? А что – доктора по-своему неплохие люди, дело свое знают. Не их вина, что здесь – на Пряжке – все так убого обставлено.

А на дурку любого посадить можно: тебя, меня, прохожего с улицы… У врачей на всех диагнозов хватит, для каждого свой отыщется. По этому поводу напоследок не могу удержаться, чтобы не рассказать старую советскую байку о двух школах психиатрии.

В красные времена психиатрия якобы (так гласит легенда) делилась на две школы, неофициальные, московскую и ленинградскую.

Приверженцы столичной школы отличались бескомпромиссностью и считали, что душевно здоровых людей не существует: все восемь миллиардов (или сколько их было тогда, двуногих?) – больные. А задача специалиста, врача, сводится лишь к тому, чтобы поставить правильный, нужный диагноз. Лечить – не обязательно, ведь все изначально и так больные, так что сделать с этим ничего нельзя.

Ленинградская школа отличалась большей мягкостью, либеральностью: да, большинство населения планеты и правда сумасшедшие, но есть все-таки небольшой процент психически здоровых людей. Вероятно, ленинградцы видели свою задачу в том, чтобы выявить, обнаружить этих счастливцев.

Любопытная история. Соль здесь в том, чтобы сообразить: раз все люди без исключений психи, то какой же диагноз выберут для себя специалисты секты московской? И кто именно будет этот диагноз ставить?

Величие

То, что обычно в кино показывают или в книжках пишут о больных, одержимых манией величия, не более чем преувеличение, художественный прием, гиперболизация, так сказать. Конечно, какой же режиссер, писатель или драматург откажется от столь лакомого, заманчивого образа сумасшедшего Наполеона, Мухаммеда или хотя бы городского прокурора?

В действительности случаи серьезной, обстоятельной, продуманной мании величия среди безумцев столь же редки, как гениальность среди людей обычных. Сумасшедшие в большинстве своем – серенькие, невзрачные, послушные, покорные люди, Сломанные Человечки. Как обычному человеку не дано написать «Джоконду» или обосновать теорию мерцающего мира, так и несчастным психам не под силу, «невподым» вообразить себя Юлием Цезарем, царевичем Гаутамой или Александром. Столь широкий размах не вмещают рамки их вполне обывательского, скромного безумия. Не сподвигнуться убогим на впечатляющее, яркое сумасшествие…

В действительности психи – по большей части – ничем особенным или шокирующим не примечательны. Шокировать неравнодушного, восприимчивого человека может разве что полная их безликость, вялость, унылое ничтожество^[6]. Как души умерших в греческом Аиде – серые тени полнокровных людей.

На памяти моей было всего два – ну, может, три от силы – случая необычного сумасшествия с элементами величия, так сказать.

Знаю, в Скворечнике^[7] лежала тетенька, воображавшая себя мужчиной – сотрудником дипломатической миссии. В периоды обострений она скреблась в дверь кабинета главврача и вкрадчивым голосом выпрашивала папироску для «Конрада, официального консула Канады». Когда врачи назначали ей лечение и выписывали разнообразные препараты, это проходило, и консул исчезал. По истечении действия лекарств появлялся вновь.