Стремление к разрушению, переменам, процессу созидания может быть выражением чрезмерной, чреватой будущим силы (мой terminus для нее, как известно, «дионисовская»), но здесь же может проявляться также и ненависть неудачника, человека терпящего крайнюю нужду, пропащего человека, который разрушает, должен разрушать, потому что его возмущает и раздражает все, что стоит неподвижно, всякое бытие, – для того, чтобы понять этот аффект, присмотритесь поближе к нашим анархистам. Желание увековечить какое-нибудь событие равным образом должно быть подвергнуто двойному толкованию. Оно может вытекать из чувства благодарности и любви: искусство, происходящее из этого источника, будет всегда искусством апофеоза, оно будет, пожалуй, дифирамбом у Рубенса, блаженно насмешливым у Гафиза, ясным и добрым у Гете, и искусством, распространяющим на все свет и славу Гомера (в этом случае я говорю об аполлоновском искусстве). Но оно может быть также той тиранической волей человека тяжело страдающего, борющегося, измученного, который мог принять за обязательный и принужденный закон то, что у него есть самого личного, что является в своем роде единственным, что связано с ним самым тесным образом, что собственно представляет идиосинкразию его страдания; он мстит всему миру тем, что на всякой вещи выдавливает, выжигает свое изображение, изображение своего страдания.