В основе книги – подлинные материалы как из собственной практики автора, бывшего российского следователя и адвоката, так и из практики других российских юристов. Однако совпадения имен и названий с именами и названиями реально существующих лиц и мест могут быть только случайными.

© ООО «Агентство «КРПА Олимп», 2009

© Оформление. ООО «Издательство Астрель», 2009

Глава 1

Если бы генерал милиции Грязнов не отдал двадцать лет жизни Московскому уголовному розыску, за годы работы в котором его интуиция отшлифовалась до совершенства, тогда, возможно, то состояние надвигающейся беды, которое не покидало его все последнее время, он отнес бы к возрастной ломке неудовлетворенного жизнью пятидесятилетнего мужика, добровольно променявшего сумасшедший московский ритм и блага столичной жизни на нелегкую лямку главного охотоведа зверопромхоза «Пятигорский». Однако интуиция продолжала держать его в состоянии ежеминутного напряжения, и он мог только догадываться, что за всем этим кроется нечто более глубинное, чем примитивные жизненные неурядицы. Одной из таких «неурядиц», свалившихся после Нового года на Пятигорье, был второй инфаркт генерального директора Полуэктова, который смог удержать зверопромхоз на плаву даже в шальные девяностые годы. И сейчас, когда, казалось бы, жить да радоваться, получая многомиллионные прибыли от продажи пушнины на международных аукционах…

Но как только Полуэктова положили в краевую больницу, на его место тут же был поставлен коммерческий директор Яков Моисеевич Ходус, еще год назад навязанный Полуэктову Москвой. Между главным охотоведом хозяйства и новым генеральным директором продолжали оставаться вроде бы совершенно нормальные рабочие отношения, но интуиция подсказывала, что это ненадолго, и именно с приходом Холмса в хозяйстве стало твориться что-то закулисно-непонятное. Однако Грязнов не мог понять, что именно, и от этого своего бессилия злился на себя еще больше.

И если весь последний месяц он еще хоть как-то уходил от тревожно-навязчивых мыслей, мотаясь по последнему снегу до заимок, то с наступлением весны, которая лавиной солнца обрушилась на тайгу, обнажив по южным сторонам сопок темные проталины, уже не находил себе места в предчувствии первого звонка.

Знать бы только, с какой стороны его ждать, этот самый «первый звонок».

Подобное состояние нервозности давило на психику, и, чтобы хоть как-то нейтрализовать его, Вячеслав Иванович заворачивал после работы в небольшой магазинчик, уютно пристроившийся напротив внушительного размерами деревянного сруба, в котором уже полвека размещалась контора хозяйства, и брел в свою берлогу со спутниковой «тарелкой» на крыше. Растопив печь, включал телевизор и уже под его бормотание начинал готовить холостяцкий ужин. Размораживая котлеты из медвежатины, ставил на плиту кастрюлю с супом из куропаток или же бросал в кипящую воду пару-тройку горстей ручной лепки пельменей, которыми была забита морозильная камера. А потом, настрогав «для аппетиту» свежезамороженной оленины или строганинки из той рыбки, что Бог послал, садился к столу и разворачивался лицом к телевизору. Закусывать любил черемшой собственного посола да маринованными маслятами, бочонок которых хранился в «холодных» сенях рядом с таким же бочонком квашеной капусты.

…Майским вечером он купил по пути домой бутылку водки, в довесок к ней большую пачку крупнолистового черного чая и, пожалуй, впервые за все годы изменил своей привычке – вскрывать бутылку уже после того, как в печи схватятся огнем березовые полешки, а на столе будет исходить паром только что приготовленный ужин. Весь день его изматывало состояние непонятной тревоги, и Грязнов, едва переступив порог и сбросив в сенях грязную от весенней распутицы обувку, сорвал с бутылки нашлепку и наполнил бочкообразный стопарь. Крякнул, поставив пустую стопку на стол, и уже чисто автоматически потянулся рукой к телевизору.

Стаскивая через голову водолазку, прислушался, о чем говорил телеведущий.

– Новости Хабаровского края. ЧП в Боровске.

Грязнов насторожился. Небольшой, по московским меркам, затерявшийся в дальневосточной тайге поселок городского типа являлся административным центром Боровского района, и все те напасти, что случались в этом, казалось бы, Богом забытом городишке, день-два спустя аукались даже в такой таежной глухомани, как Пятигорье. А тут вдруг… ЧП!

– Как передают наши корреспонденты, – вещал между тем телеведущий, – в Боровской колонии номер семь предотвращена попытка вооруженного бунта среди заключенных. Однако, несмотря на все усилия администрации и личного состава колонии, предотвратить кровопролитие не удалось, уже есть жертвы. По крайней мере нам достоверно известно об одном убитом, не говоря о раненых. И как только что было подтверждено телефонным звонком из Боровска, погибший – начальник семерки, полковник внутренних войск Чуянов.

Все, о чем говорил телеведущий дальше, Вячеслав Иванович практически не слышал. Уши будто заложило ватой, и он тупо смотрел на экран телевизора, веря и не веря услышанному.

Чуянов… Евдоким!

Этого не могло быть просто потому, что в случившееся невозможно было поверить.

С Чуяновым он познакомился еще в те далекие, казалось бы, времена, когда Евдоким тянул нелегкую лямку лагерного «кума» в колонии строгого режима в Челябинске, потом они встречались еще несколько раз, как-то незаметно сдружились, и когда он, генерал Грязнов, принял решение распрощаться с Москвой и оперативной работой, только Евдоким Чуянов понял его состояние и предложил какое-то время пожить в таежном селении, подальше от мнимой цивилизации, дабы привести в порядок свое душевное состояние, не говоря уж о нервах. Он же договорился с Полуэктовым, чтобы тот взял «московского генерала» на должность охотоведа зверопромхоза «Пятигорский». Должность хлопотную, требующую максимальной отдачи, что, собственно, и спасло Грязнова от самоистязания и душевных мук, которые изводили его после гибели Дениса, его племянника, в которой он винил только себя.

И ведь совсем недавно, три месяца назад, они оба радовались переводу Евдокима в боровскую «семерку», благо, от Боровска до Пятигорья два часа хода на машине.

Во все это невозможно было поверить, и Вячеслав Иванович с силой тряхнул головой, сбрасывая с себя оторопь. Словно из тумана, донеслись слова:

– Наш корреспондент пытается связаться с руководством краевого управления по исполнению наказаний, и мы надеемся, что уже к следующему выпуску новостей мы сможем рассказать вам не только о том, что же в действительности произошло в Боровске, но и услышать комментарий произошедшего от руководителей УИНа. Оставайтесь на нашем канале.

Грязнов покосился на экран телевизора, словно надеялся, что телеведущий прочтет сейчас еще одну ленту, вдогонку к первой, и скажет, что известие о гибели хозяина боровской «семерки» оказалось ложным, и он вовсе не убит, а всего лишь получил скользящую рану от удара железным прутом по голове. Однако ведущий уже запустил в эфир краевую хронику происшествий, и Вячеслав Иванович с непонятной самому себе ненавистью выключил телевизор.

Почувствовав, как снова что-то непонятно-холодное и колкое шевельнулось в груди, он с силой растер то место, где прослушивалось сердце.

Пытаясь собраться с мыслями и понять, что же такое могло произойти в боровской «семерке», Грязнов опустился на стул, но, понимая, что без дополнительной информации так и будет мыкаться в потемках, достал с книжной полки телефонный справочник и уже чисто интуитивно остановился на телефоне дежурного краевого Управления внутренних дел. Пока набирал нужный номер, уже чисто профессионально смоделировал ситуацию, которая могла сложиться сейчас в управлении, и как только в трубке раздался голос дежурного, попросил соединить его с Юнисовым.

– Полковник Юнисов на выезде.

В общем-то, этого и следовало ожидать, но все-таки Вячеслав Иванович не выдержал и спросил:

– Простите, он сейчас в Боровске?

– Повторяю, полковник Юнисов в настоящее время находится в командировке, – уже несколько раздраженно и в то же время настороженно «пояснил» дежурный. И, в общем-то, он был прав.

Однако только Олег Юнисов, возглавлявший Хабаровский УБОП, мог бы прояснить ситуацию в «семерке», и Грязнов уже более напористо произнес:

– Я все понимаю, капитан, но мне действительно нужен сейчас Олег Павлович Юнисов.

– Он действительно на выезде! – повысил голос дежурный. – А кто его спрашивает?

– Генерал Грязнов!

В телефонной трубке послышался глухой кашель, словно у дежурного по управлению запершило в горле:

– Простите, товарищ генерал, но я действительно не могу соединить вас с Юнисовым.

О знаменитом генерале Грязнове, который в силу каких-то причин променял столичную жизнь и генеральские погоны на затворническую жизнь охотоведа, знал едва ли не каждый уважающий себя опер, и поэтому не удивительно, что у дежурного изменилось отношение к подозрительно настырному клиенту.

– Он сейчас в Боровске? – повторил вопрос Грязнов.

– Да.

– Хорошо, спасибо, – поблагодарил Грязнов. – Но если можно… Там, что… настолько все серьезно, как сказали по телевизору?

– Не знаю, пока ничего не знаю. Но то, что убили начальника колонии – это факт.

«Убили… начальника колонии… факт».

Вячеслав Иванович вдруг почувствовал, что у него опять заложило уши, и он опустил на рычажки трубку.

Известию уже невозможно было не верить, и от осознания этого для него словно остановилось время.

Понимая, что в подобном состоянии можно додуматься по чего угодно, Грязнов заставил себя внутренне встряхнуться и, когда почувствовал, что способен более-менее адекватно реагировать на окружающее, поднялся со стула, чтобы вновь включить телевизор.

С экрана продолжали вещать о достижениях краевого агропромышленного комплекса, и он вышел на крыльцо, на котором, свернувшись клубком, лежал Агдам. При виде хозяина он приподнял морду и, словно проникшись его состоянием, негромко заскулил. У Грязнова дрогнули уголки губ, и он потрепал Агдама по холке.

Прошибла навязчивая мысль, от которой он невольно содрогнулся.

Такая собака, как Агдам, просто так скулить не будет. Точно так же он скулил и в ту ночь, когда увезли в краевую больницу Полуэктова…

Сначала Полуэктов с обширным инфарктом, от которого он уже вряд ли оправится, теперь вот – Чуянов, и вдобавок ко всему непрекращающееся ощущение надвигающейся опасности… возможно даже, какой-то страшной беды.

Впрочем, попытался осадить он сам себя, все эти его мысли и предчувствия – обычная самоедская накрутка от того внутреннего состояния, которое не отпускало его с того самого дня, как сломалось сердечко Полуэктова. Хотя, казалось, сноса мужику не будет, а оно вон как вышло.

Вспомнив Полуэктова, которому он был обязан тем, что смог восстановиться и душой, и телом в этой таежной глухомани, Вячеслав Иванович присел на теплую еще ступеньку и, когда на его колени опустилась голова Агдама, негромко произнес, застыв взглядом на ярких звездах, зависших над селом:

– Ничего, паря, прорвемся. И нашего с тобой Иван Иваныча вытащим.

Агдам понимал его, как никто другой. Перестал скулить и лизнул руку теплым, шершавым языком.

Этого упитанного, породистого щенка от сибирской лайки Полуэктов принес еще прошлым летом, когда Грязнов захандрил от приступа непонятной, казалось бы, тоски после того, как у него побывал в гостях Александр Борисович Турецкий. С какой-то нежной осторожностью, присущей только очень крупным, медвежеподобным мужикам, Полуэктов опустил щенка на дубовую половицу, которую тот тут же описал, и деловито, как и подобает директору, пробасил, выставляя на стол две бутылки столь любимого им «Агдама»:

– Дарю от своего приплода. А то негоже как-то – главный охотовед, а своей собаки не имеешь. И поверь, этому писуну, когда подрастет, цены не будет.

Директор даже спрашивать не стал, нужна ли Грязнову охотничья собака. Принес – и все тут. Только и того, что поинтересовался, откупоривая бутылки и разливая душистый, как забродившее по весне овощехранилище, портвейн по стаканам:

– Как назвать думаешь?

– А так и назову, – хмыкнул Грязнов, беря одной рукой наполненный стакан, а другой почесывая щенка за ухом: – Агдамом.

Вспомнив события прошлого лета и то, как он натаскивал уже заматеревшего Агдама на боровую дичь и на медведя, Вячеслав Иванович вдруг почувствовал, что уже нет той сосущей боли в грудине, и потрепал Агдама по мощному загривку.

– Ничего, паря, ничего. Разберемся.

Покосившись на лесистую сопку, над которой, словно черпак огромного экскаватора, завис ковш Большой Медведицы, мысленно прикинул, сможет ли его мобильник прорваться из Пятигорской котловины в Боровск, и вернулся в дом. Нашел в записной книжке телефон Юнисова и, пока шел сигнал, молил Бога, чтобы все сложилось как надо. Даже мысленно перекрестился, когда услышал приглушенный баритон Юнисова.

– Олег Павлович? Грязнов беспокоит. Я тут по телевизору…

Однако Юнисов не дал ему договорить.

– Вячеслав Иванович, добрый вечер. Хотя какой он, к чертям, добрый! Только что о вас с генералом вспоминали. Он еще спросил меня, звонил ли я вам.

«Генералом» Олег величал начальника Краевого управления УВД генерала Максимова, который был в курсе всех передряг, накрывших в свое время генерала Грязнова, и не единожды предлагал ему вполне достойное место в системе краевого УВД.

– А какое тут – «звонил»? – плакался в жилетку Юнисов. – Когда?..

И замолчал, видимо догадываясь, что Грязнов уже в курсе всего того, что произошло в боровской «семерке».

– Да, я в курсе. По телевизору в «Новостях» сказали, да и дежурный по Управлению подтвердил… – Он откашлялся, чувствуя, как запершило в горле: – Что, настолько все серьезно, что Евдокиму уже нечем было помочь?

– Пока ничего конкретного сказать не могу. Но как только прояснится…

– Может, моя помощь потребуется? – посчитал нужным спросить Грязнов. – Слышал, будто в боровской «семерке» не только хабаровчане, но и москвичи не на последних ролях.

– Не знаю, – поспешил урезонить его пыл Юнисов, – пока ничего не знаю. Единственно, что могу сказать точно, это то, что самое опасное удалось подавить в зародыше и сейчас в «семерке» проводят зачистку.

– Ясно, – подытожил Грязнов, повидавший за годы оперативной работы не один бунт на зоне. – Московское начальство еще не подъехало?

– Рановато, вроде бы. Но скоро ждем. Кое-кто из наших уже штаны запасные с собой прихватил.

– Ожидаются серьезные разборки?

– Судя по всему, да.

– В таком случае, не буду тревожить, но превеликая просьба: как только что-нибудь прояснится, позвони.

В тот вечер Грязнов лег спать позже обычного. Однако сон не шел, и он, сунув ноги в мягкие тапочки из оленьей шкуры, прошел на кухню. Наполнил чайник и, дожидаясь, когда вскипит вода, неподвижным взглядом уставился в окно, за которым далеким совиным уханьем проживала свою жизнь короткая майская ночь.

Уткнувшись лбом в холодное стекло, он смотрел в ночь, а перед глазами стоял Евдоким Чуянов, с которым, казалось бы, совсем недавно они пили за этим же столом разведенную томатным соком водку.

Еще в ноябре прошлого года Чуянов отправил в Москву, в ГУИН, рапорт с просьбой о переводе в систему Управления по исполнению наказаний по Хабаровскому краю, где он родился и вырос, где остались его корни и где ему будет легче справиться с той душевной тоской и непосильным одиночеством, что обрушились на него после смерти жены. После того как от рака легких ушла из жизни его Зинаида, он возненавидел Челябинск, заводские трубы которого ассоциировались в его сознании с трубами исполинского крематория, и только в своих родных местах он надеялся вновь обрести себя.

Его поняли в ГУИНе и пошли навстречу. Даже более того, ему было предложено две должности на выбор: непосредственно в краевом Управлении по исполнению наказаний и должность начальника колонии в родном для него Боровске, на место полковника Доменко, который после инсульта уже не смог вернуться в строй. Евдоким Чуянов выбрал второе, однако это назначение не могло не встревожить Грязнова.

Боровская «семерка» хоть и считалась «красной», то есть балом на зоне правили не зэки, а администрация колонии, однако Грязнов, сумевший навести по своим собственным каналам кое-какие справки, имел все основания считать ее проблемной.

В «семерке» назревал конфликт между братьями-славянами и «лицами кавказской национальности», что было страшно само по себе, и это в то время, как теперь уже бывший хозяин «семерки» из кожи лез, чтобы представить колонию воплощением правопорядка, демократичности и спокойствия. И в этой ситуации еще неизвестно было, как встретят нового хозяина не только оба крыла российской преступности, но и офицеры колонии, надеявшиеся на кадровые передвижки с естественным повышением по службе.

Хотя Евдоким и пребывал в приподнятом состоянии эйфории, когда они втроем – Полуэктов, Чуянов и Грязнов – отмечали «возвращение блудного сына», однако он не мог просто так отмахнуться от того, что рассказал Грязнов. Ему ли было не знать, что нет ничего страшнее на зоне, когда вдруг вспыхивают, разгораясь в яростный костер, межнациональные или межрелигиозные конфликты, притушить который удается порой только пожарными брандспойтами с ледяной водой да автоматными очередями поверх голов осатаневших от взаимной ненависти зэков. За те годы, которые он отдал поначалу советской, а потом уж и российской зоне, пройдя нелегкий путь от начальника отряда в «малолетке» до хозяина колонии строгого режима, он познал все скрытые пружины, которые то стремительно сжимаются, то столь же стремительно разжимаются на каждой зоне, будь она трижды черной или десять раз красной.

Восстанавливая в памяти тот разговор в хабаровском ресторане, Грязнов вспомнил, как Евдоким только спросил, прищурившись: «Это ты через кого наскреб-то?»

«Да как тебе сказать… хоть я и отставной генерал, но каналы пока остались».

«И ты ручаешься, что твоя информация точная?»

Вячеслав Иванович вспомнил, что в ответ лишь плечами пожал. Как, мол, можно поручиться за любую информацию, тем более информацию, полученную обводными путями?

«В таком случае будем считать ее непроверенной, – подвел черту Евдоким. – К тому же, друг мой Славка, не так уж страшен черт, как его малюют».

«И все-таки…» – попробовал было вставить свое слово и Полуэктов.

Однако Евдоким только головой качнул и произнес, поднимая рюмку: «Все в порядке. Зона под контролем. Разберемся».

Вячеслав Иванович еще не знал, как и почему погиб Чуянов, однако в его памяти, словно заезженная пластинка, крутилось одно и то же слово – «разберемся».

Вот и разобрался…

И в том, что Евдоким нашел свою смерть именно на боровской зоне, генерал милиции Грязнов винил теперь и себя. Пожалуй, именно себя в первую очередь. Ведь была информация о том, что «семерку» лихорадит и в ней не так уж все и гладко, как хотелось бы представить ее бывшему «хозяину». А он, Грязнов, вместо того, чтобы «прокрутить» выданную ему информацию еще разок, пошел на поводу у Евдокима, который впервые, пожалуй, после смерти жены начал улыбаться. И вот – итог…

Вячеслав Иванович достал из холодильника бутылку водки, взял с полки две рюмки и, с трудом сдерживая слезы, наполнил сначала одну – для Евдокима, вторую – для себя. Поставил Евдокимову рюмку на тарелочку, рядом положил кусок черного хлеба и только после этого поднял свою рюмку:

– Прости, Евдоким! Тысячу раз прости.

* * *

Юнисов позвонил только во второй половине следующего дня. Извинился, что не смог раньше, впрочем, и без того было ясно, что главному оперу краевого управления внутренних дел все это время было не до вежливых экивоков, и наверняка за все это время он всего лишь часок-другой и смог покемарить.

Не вдаваясь в подробности, коротко и сжато, он рассказал о том, как был убит Чуянов, и тяжело вздохнул, будто оправдывался перед Грязновым. Мол, мы ничем не могли ему помочь, не в наших это было силах.

Похоже, все это было действительно так, и Грязнов вдруг почувствовал, как голова заполняется невыносимой болью. С силой помассировал подушечками пальцев сначала глаза, затем виски. Издалека прорезался баритон Юнисова:

– Вячеслав Иванович, ты меня слышишь?

– Да, конечно.