Глава I

Революция 1830 года, низвергнувшая Карла X с французского престола, повлекла за собой, подобно всем великим и внезапным переворотам, разорение многих частных лиц, особливо старинных фамилий, не желавших бросить в беде изгнанного монарха. В числе немногих, которым было позволено разделить его участь, оказался и мой отец, бургундский дворянин, последовавший за ним в изгнание, взяв с собой и меня, в то время девятилетнего мальчика.

Когда его злополучный повелитель после непродолжительного пребывания в Эдинбурге переехал в Прагу, где и поселился окончательно, мой отец попытался рассеять тоску по родине путешествиями. Несмотря на свое малолетство, я сопровождал его. В течение трех лет мы побывали в Италии, Сицилии, Греции, Турции, Египте и Святой Земле, а затем вернулись в Италию, где двенадцати лет от роду я был помещен в Школу пропаганды в Рим. Для изгнанника, страстно привязанного к своей родине, не может быть покоя. Не имея возможности вернуться в свою возлюбленную Францию, мой отец не находил убежища, где бы мог забыть свою тоску, и продолжал путешествовать, нигде не останавливаясь надолго, гонимый своей печалью. Вскоре после моего помещения в школу он встретился с одним старым приятелем, другом детства, которого не видал уже много лет. Этот друг, итальянец, князь Серавалле, также выпил до дна чашу скорби. В молодости, глубоко чувствуя моральный и политический упадок своей родины, он стал во главе заговора, имевшего целью путем государственного переворота восстановить ее прежнее величие, но был выдан предателем и заключен в замок Святого Ангела.

Не знаю, сколько времени он провел в темнице, – должно быть, много лет, потому что впоследствии все его воспоминания о прошлой жизни почти неизменно сопровождались словами: «когда я сидел в тюрьме».

Наконец, он был освобожден, но заключение не изменило его чувств и взглядов. Любовь к родине и желание ее возрождения, столь же сильные, как раньше, скоро поставили его во главе карбонариев, партии, которую позднее так прославили мужество и страдания Марончелли, Сильвио Пеллико и многих других.

Князь был снова арестован, но на этот раз избавился от тюрьмы. Правительство к этому времени ослабело, а мнения и щедрость Серавалле доставили ему такую популярность, что оно не решилось ни заключить его в темницу, ни казнить. Он был приговорен к изгнанию на десять (кажется) лет.

В течение своего долгого изгнания князь Серавалле странствовал в дальних краях и, наконец, очутился в Мексике. Тут он познакомился с шошонами, или Змеиными Индейцами, занимавшими обширную территорию, простиравшуюся от берега Тихого океана почти до подошвы Скалистых гор. Ему полюбились обычаи, образ жизни и врожденное благородство этого индейского племени, и он прожил у них довольно долго; когда же срок его ссылки истек, он решил вернуться на родину, превратить в деньги свое состояние и, вернувшись к шошонам, употребить его на их пользу и преуспеяние.

Быть может, и другое, еще более сильное чувство побуждало князя Серавалле вернуться к индейцам, с которыми он прожил так долго. Я имею в виду то чарующее действие, которое дикая жизнь оказывает на цивилизованного человека, когда он убедился, сколько пустоты и бессердечия скрывается под нашей утонченностью.

Не было еще случая, чтобы индеец, воспитанный в школе среди удовольствий и роскоши большого города, пожелал остаться с бледнолицыми, тогда как наоборот, тысячи белых из всех слоев цивилизованного общества, от высшего до низших, осваивались с жизнью дикарей, оставались с ними и умирали в их среде, хотя могли бы, нажив богатство, вернуться на родину.

Мой отец возобновил свою старую дружбу – дружбу ранних лет, настолько прочную, что ее не могла ослабить разница политических убеждений – вскоре по возвращении князя в Италию. Князь был тогда в Ливорно; он купил корабль, нагрузил его разными приспособлениями для земледелия и домашнего хозяйства; приобрел несколько старых артиллерийских орудий, большой запас льежских карабинов, пороха и проч.; материалы для постройки хорошего дома и кое-какие предметы украшения и роскоши. Все его крупное состояние пошло на это снаряжение. Он нанял также каменщиков, кузнецов и плотников, и с ним должны были отправиться несколько его бывших арендаторов, умевших разводить виноград и масличное дерево.

Осенью 1833 г., уже почти закончив приготовления к экспедиции, он встретился с моим отцом, рассказал ему о своих приключениях и планах и предложил отправиться с ним. Отец, усталый и разочарованный, охотно принял это предложение. Он решил рискнуть остатками своего состояния, заключавшимися в деньгах и драгоценностях, и отправиться с принцем. Были сделаны кое-какие дополнения к грузу и экипажу.

Двое священников были уже приглашены в качестве миссионеров. Заботясь о моем образовании отец захватил с собой большой запас книг и уплатил значительную сумму приору доминиканского монастыря с тем, чтобы он разрешил отправиться с нами одному достойному человеку, который мог бы быть моим воспитателем. Священники, оказавшиеся таким образом на судне, были опытные путешественники, уже проповедовавшие религию Христа в Тибете и Бирманской Империи.

Наконец, все было готово. Меня взяли из училища, запас вина и т. п. был уложен в качестве последнего груза, и «Эсмеральда» пустилась в свое дальнее и далеко не безопасное плавание.

Глава II

Я был еще очень молод – мне еще не исполнилось четырнадцати лет, но я уже много путешествовал и приобрел не мало знаний, которые могут быть приобретены посредством наблюдения, – быть может, лучший способ обучения в ранние годы. Не буду описывать скучного плавания среди безграничной пустыни неба и моря. Насколько помню, мы ни разу не подвергались какой-либо серьезной опасности, и плавание, в общем, могло назваться благополучным.

Спустя пять месяцев мы не без труда вошли в устье реки, впадающей в Тринити-Бай, под 41° сев. широты и 128°28′ зап. долготы.

Мы стали на якоре в четырех милях от моря, у берега территории шошонов. В течение нескольких недель берег представлял странную и оживленную сцену. Во время своего пребывания у шошонов князь Серавалле был принят в их племя в качестве воина и вождя, и теперь индейцы стекались изнутри страны приветствовать бледнолицего вождя, не забывшего своих краснокожих детей. Они помогли нам разгрузить корабль, нанесли всякого рода дичи и под руководством плотника живо выстроили просторный сарай, куда можно было сложить припасы и орудия для защиты от непогоды.

Как только груз был пристроен к месту, князь и мой отец в сопровождении вождей старейшин племени предприняли экскурсию с целью выбрать место для поселения. Спустя три недели они вернулись; место было выбрано на западном берегу реки Буонавентура, у подошвы высокой круглой горы вулканического происхождения, судя по отвердевшей лаве и налету серы. По берегам реки росли высокие деревья, известняк был под рукой, нашлась и глина, давшая кирпичи превосходного качества.

Испанцы, побывавшие здесь раньше нас, дали этой горе название Сан-Сальвадор; а наш поселок мы назвали индейским именем князя: «Напава ашта юэри е», или: «Жилище Великого Воина». Так как место нашего жилища было стоянкой индейцев во время рыболовного сезона, то решено было построить склад для рыбы и пристань, и в течение шести или семи месяцев кипела деятельность, когда неожиданное происшествие омрачило наше существование.

Хотя страна эта изобилует скотом, и некоторые другие племена, о которых будет речь ниже, обладают большими стадами, но у шошонов скота не было. В самом деле, страна так изобилует дичью, что без него можно было обойтись. Но князю хотелось ввести у индейцев земледелие и более оседлый образ жизни, для чего необходимо было и скотоводство. Итак, он отправил «Эсмеральду» закупить скот в Монтерэ или Санта-Барбаре. Но корабль пропал без вести, а позднее мы узнали от испанцев, что обломки какого-то судна были замечены у мыса Мендосино. Естественно было предполагать в них остатки злополучного брига, потерпевшего крушение.

Вся команда корабля, состоявшая из капитана и 12 человек, в числе которых находился и младший из миссионеров Джузеппе Полидори, погибла. Но как ни тяжка была эта потеря, она не убила нашей энергии. Была расчищена земля под поля, устроен огород, и тяжелое впечатление понемногу изгладилось под влиянием надежд на будущее благополучие.

Между тем мое образование продолжалось под руководством миссионеров. Я изучал всеобщую историю, латинский и греческий языки, также новые языки и историю древних народов Востока: последнее ввиду развалин и памятников Центральной и Южной Америки, происхождение которых интересовало моих учителей.

Практическая часть моего воспитания, была поручена индейцам. Под руководством одного знаменитого старого воина я научился стрелять из лука, владеть томагавком и ружьем, метать лассо, укрощать самого дикого коня; а при случае участвовал в рыболовных и охотничьих экскурсиях индейцев.

Так прошло три года; наша колония расширяла свои поля и не теряла надежды приучить шошонов к более культурному образу жизни.

Но тут на князя обрушился новый удар, окончательно погубивший все его надежды. После гибели корабля в нашей колонии осталось восемь человек, кроме миссионеров и нас самих; и вот князь, оставив дома только старого слугу моего отца, решил отправить остальных за покупкой скота, в котором мы по-прежнему нуждались.

Они отправились – и не вернулись. По всей вероятности они были убиты индейцами апачами, но возможно и то, что утомленные нашим простым и однообразным образом жизни они предпочли остаться в мексиканских городах.

Эта вторая катастрофа разрушила все планы князя. До сих пор работы на ферме велись индейскими женщинами и молодыми людьми под руководством белых, и хотя занятия этого рода были не по душе индейцам, но князь надеялся, что мало-помалу они освоятся с ними и примутся возделывать землю для себя самих. Раньше, до нашего прибытия, зима всегда была временем тяжелых лишений для той части индейцев, которой не особенно везло на охоте; теперь же картофель, маис и другие продукты имелись в изобилии, по крайней мере для тех, которые жили по соседству с колонией. Можно было рассчитывать, что выгода такого положения вещей пересилит неохоту к земледельческому труду. Но теперь, когда мы потеряли всех белых работников, эта надежда лопнула: мы скоро убедились, что индейцы решительно уклоняются от работы.

Огорченные этой неудачей, князь и мой отец решили обратиться ко всему племени и попытаться убедить его, что оно будет гораздо счастливее, если займется земледелием. Был устроен пир, приглашены вожди, трубка мира обошла собрание; а затем князь встал и обратился к вождям с речью. Так как я незадолго до того был признан вождем и воином, то, разумеется, присутствовал на собрании. Князь сказал:

– Хотите ли вы стать самым могущественным народом Запада? Конечно, хотите. Если так, то вам следует искать помощи у земли, вашей матери. Правда, ваши прерии изобилуют дичью, но сквау и дети не могут следовать за вами по охотничьей тропе.

Разве кровы, баннаксасы, Плоские Головы и умбиквисы не голодают зимой? У них нет буйволов и мало дичи. Что же им есть? Отощалую лошадь, редко медведя да вонючее мясо выдры или бобра, которых им удается случайно поймать.

Не было ли бы для них счастьем обменивать свои меха на маис, табак и сушеную рыбу шошонов? Теперь они продают свои меха янки, но янки не привозят им пищи. Плоские Головы получают от торговцев огненную воду и одеяла, но берут их только потому, что больше нечего взять.

Если б у шошонов были маис и табак для обмена на меха, они разбогатели бы. Они могли бы получить лучшие седла из Мексико, лучшие ружья от янки, лучшие томагавки и одеяла от канадцев. Кто мог бы тогда сопротивляться шошонам? Стоило бы им выйти на охоту, и другие племена очищали бы для них лесную тропу и вырывали бы руками траву на их степной тропе. Я сказал.

Все индейцы признали эту речь хорошей и полной мудрости, но были слишком горды, чтобы отвечать. Один старый вождь ответил за все племя:

– Нанава Асита – великий вождь: он храбр! Маниту говорит ласково его ушам, открывает ему тайну, которая делает сердце воина смелым или робким; но Нанава бледнолицый, его кровь – чуждая кровь, хотя сердце его всегда с его краснокожими братьями. Только белый Маниту говорит с ним, но как может белый Маниту знать натуру индейцев? Он не создавал их; он не призывает их к себе; он ничего не дает им; он оставляет их бедными и несчастными; он все отдает бледнолицым.

Конечно, он должен так делать. Пантера не станет кормить детенышей лани, и сокол не станет высиживать яйца голубки. Такова жизнь, таков порядок, такова природа. Маис хорош; табак хорош, он веселит сердце старика, когда его угнетает скорбь; табак подарок вождей вождям. Калюмет говорит о войне и смерти; он же говорит о мире и дружбе. Маниту создал табак для человека – он хорош.

– Но табак и маис нужно добывать из земли; их нужно ждать много лун, за ними нужно ходить, как за детьми. Эта работа годится только для сквау и рабов. Шошоны – воины и свободные люди; если они станут рыться в земле, их зрение ослабеет, и враги их станут называть их кротами и барсуками.

Неужели справедливый Нанава желает, чтобы шошоны стали посмешищем в глазах кровов или наездников юга? Нет, он сражался вместе с ними, прежде чем уехал посмотреть, целы ли кости его отцов; а со времени своего возвращения разве не дает он им ружья и порох, и большие сети для ловли лососей, и железо, чтобы их стрелы были страшны для буйволов и умбиквисов?

Нанава говорит хорошо, потому что он любит своих детей, но дух, который внушает ему речи, бледнолицый дух; он не может заглянуть под кожу красного воина – она слишком плотна, ни в его кровь – она слишком темна.

Но табак хорош, и маис тоже. Охотники Плоских Голов и Проколотых Носов пришли бы за ними зимою; их меха согрели бы жилище шошонов. И мой народ мог бы сделаться богатым, мог бы сделаться повелителем всей страны, от соленых вод до высоких гор. Так становятся богатыми и сильными бледнолицые: они возделывают маис, табак и сладкие дыни; сажают деревья, которые дают им смоквы и персики; откармливают свиней и гусей и приручают буйволов. Они великий народ.

Краснокожий воин только воин; он силен, но беден; он не сурок, не барсук, не луговая собака; он не может рыть землю; он воин и ничего больше. Я сказал.

Конечно, содержание этой речи так гармонировало с понятиями индейцев, что было принято с восторгом. Результат совещания убедил князя в тщете его надежд. Он покорился судьбе и решил другими средствами добиваться своей цели – просвещения этих благородных по натуре, но диких людей.