Глава 5

Адамберг встретился с Маттьё в семь часов в старом трактире. Днем он немного поспал и восстановил силы, зато местный комиссар выглядел изможденным.

– Допрос за допросом, я просто подыхаю, – сказал он, садясь за свой обычный столик. – Что думаешь о Норбере?

– На первый взгляд – скрывать ему нечего. Я ни в чем не уверен, но мне показалось, что он был реально удивлен, даже потрясен, узнав об убийстве Гаэля. Это ничуть не выглядело как лицемерие. И украсть его нож было проще простого. Думаю, ты еще раз допросил Серпантен.

– Сначала я побеседовал с ее приближенными сплетницами. Представь себе, четыре из них звонили в ее дверь во вторник между пятнадцатью минутами третьего и четырьмя тридцатью: в это время ее магазин закрыт.

Маттьё заглянул в блокнот. Пальцы у него немного дрожали от усталости.

– Закажи себе что-нибудь выпить, – посоветовал Адамберг, – а я к тебе присоединюсь. Что касается еды, то я полностью полагаюсь на твой выбор. До последнего поезда время еще есть.

Маттьё сделал знак Жоану, и светловолосый великан средних лет, довольно привлекательной наружности, принял у них заказ.

– Хоть обстоятельства сейчас не самые приятные, – обратился он к Адамбергу, поприветствовав его, – но для меня большая честь снова видеть вас здесь, в нашем заведении.

Адамберг улыбнулся в ответ, и профессиональная чопорность великана растаяла от этой улыбки.

– Зовите меня Жоан, комиссар, – сказал хозяин и удалился.

– Ты ему сразу понравился, – заметил Маттьё.

– Так что там с твоими сплетницами?

– Они звонили несколько раз, – сообщил Маттьё, снова махнув Жоану. – А как ты думал? Нападение Норбера на Браза стало настоящим событием, им было что обсудить. Одна звонила в дверь в два пятнадцать, вторая – в два тридцать пять, третья – без десяти три, четвертая – в три ровно. Никакого ответа.

– Сколько времени нужно, чтобы добраться от дома Серпантен до дома Норбера?

– Совсем немного, если ехать на велосипеде, но рискованно. У Серпантен красный велосипед, его все знают. Эта женщина любит привлекать к себе внимание. На ее месте, если бы я хотел незаметно проникнуть в дом Норбера, я бы надел что-нибудь серенькое и пошел бы в обход городка, по маленьким задним улочкам. Так, конечно, дольше, зато вряд ли кого-то встретишь. Пешком минут двадцать. Я ее допрашивал вчера в три тридцать. Она клялась Богом, что накануне из дому не выходила. Я сказал, что четыре ее приятельницы приходили к ней посплетничать, а она им не открыла. «У меня стиралось белье, – ответила она. – Машина так шумит, что можно оглохнуть, я, наверное, не услышала звонки». Я попросил взглянуть, где сушится белье, но его нигде не было. Она растерялась, задергалась и обозлилась – до Норбера с его самообладанием ей далеко, – потом стала кричать, что если мне так уж хочется все знать, то да, она была дома, смотрела телевизор и уснула. И если она этого сразу не сказала, то лишь потому, что не хотела, чтобы ее считали лентяйкой. Она умоляла меня никому об этом не говорить, потому что это нанесет ей большой вред.

– Почему?

– Ее считают неутомимой труженицей. Так что послеобеденный сон испортит ей имидж.

– Похоже на правду.

– Похоже, – отозвался Маттьё, одним глотком отпил полстакана и принялся за еду. – Но я не забыл о том, что она отъявленная лгунья и вдобавок искусная выдумщица. Она действительно боится, что кто-то наступит на ее тень: это ее единственная слабость, в которой она признается сама. Из-за этого она могла убить Гаэля.

– Легко, тем более что он еле держался на ногах и засыпал на ходу. Раздобыв этот нож, она могла повесить убийство на Норбера.

– И все-таки мне трудно представить себе, что она пырнула Гаэля ножом. Пусть даже она его ненавидела, как говорит Норбер.

– Надо же, он забыл свою корзинку с грибами на стойке у Жоана.

– Не забыл, он их вообще не ест. Он их раздает. Катрин, Жоану, любому, кто захочет.

– И часто он ходит за грибами?

– Почти каждый день. Весь сезон, восемь месяцев в году.

Адамберг положил вилку и по-новому, с острым интересом, посмотрел на корзинку.

– Ты хочешь сказать, что он почти каждое утро уходит в лес и набирает полную корзинку грибов, хотя сам их не любит?

– Именно так, – подтвердил Маттьё, сделав очередной глоток. – Он и лес-то не любит. Как только грибной сезон заканчивается, он туда больше носа не показывает.

– А как он это объясняет?

– Никак. Когда его спрашивают, он только разводит руками, и все. И никто не может это объяснить.

– Но это абсурд. В особенности потому, что такое занятие требует времени и некоторых знаний.

– Это его пунктик, скажем так. Каждый толкует его по-своему. Кто-то считает, что это обет, или клятва, или воспоминание… Лично я считаю, что это пунктик. Или же он просто любит бродить без всякой цели, и грибы – лишь предлог: может, это капля романтизма, унаследованная от предка.

– Может, он бродит и мечтает. Со мной такое часто случается, – признался Адамберг.

– Правда? В строго определенные часы?

– Разве это возможно? При нашей-то работе! Нет, когда представится случай. Иногда я даже ухожу куда глаза глядят, и это выводит из себя Данглара: он человек ответственный. А еще я могу мысленно странствовать неведомо где, сидя на стуле и положив ноги на каминную решетку.

– О чем ты мечтаешь?

– Я не знаю.

– Опять это твое «я не знаю».

Совсем рядом церковный колокол прозвонил восемь раз, трактир стал заполняться завсегдатаями, зашли несколько туристов.

– Сейчас начнутся разговоры да пересуды, – усмехнулся Маттьё.

– Здесь ведь обслуживают не бесплатно, а жители Лувьека позволяют себе бывать в трактире чуть ли не каждый день? Как у них это получается? Мне кажется, они не очень богаты.

– Они и вправду небогаты, – понизив голос, ответил Маттьё. – Здесь два тарифа: один для жителей Лувьека, другой для чужаков. Хозяин, Жоан, говорит, что вид пустого зала отпугивает посетителей, и никто не заходит. Местные, сидящие за ужином, служат в некотором роде приманкой, в особенности Норбер. Если бы ты знал, сколько народу приходит сюда, чтобы поглазеть на него и с ним сфотографироваться! Это невероятно. Как я тебе уже говорил, бедняга Норбер – лучшая реклама городка. В туристический сезон только благодаря ему выручка вырастает вдвое.

– Получается, что без особого распоряжения он не имеет права стричь свои длинные каштановые кудри. Хотя они, конечно, ему идут. Но все равно он раб.

– В какой-то степени. Но его очень любят, и с ним очень хорошо обращаются.

– Все, кроме того или той, кто хочет взвалить ему на плечи это убийство.

Адамберг неожиданно замер.

– Что с тобой?

Адамберг словно окаменел, держа на весу вилку и не донеся бокал до рта. Его взгляд улетел куда-то далеко.

– Ты как будто внезапно ослеп, – сказал Маттьё.

Он еще ни разу не становился свидетелем приступов задумчивости своего коллеги, когда зрачки Адамберга как будто тонули в радужной оболочке карих глаз. Маттьё потряс его за плечо, и тот снова вернулся к жизни, словно игрушка, заведенная ключом.

– Все в порядке, – произнес Адамберг. – Просто одна мысль пришла в голову и тут же ушла.

– Но если она приходила, ты ее, скорее всего, найдешь.

– Нет, Маттьё, это одна из тех мыслей, которые разбегаются и прячутся, как маленькие жучки в иле на дне озера. Я знаю, что она там, но не могу ее поймать. Я знаю, что она появилась, когда я произнес слово «плечи», вот и все. Видишь, это бессмысленно, это совершенно неважно. Ничего не значащая деталь, – подытожил он и стал резать мясо.

– У меня никогда не было смутных мыслей, которые закапываются в ил.

– Со мной такое происходит часто. И это бесит. Но я позволяю им жить своей жизнью.

К этому времени за длинным столом все места уже были заняты, разговор явно шел об убийстве, и каждый излагал свои соображения относительно личности злодея. Один из сотрапезников предположил даже, что это был доктор, который оставил Гаэля умирать, сославшись на то, что ему нужно срочно принять роды. Кстати, Гаэль с доктором Жафре вечно ссорились из-за алкоголя, и ни один не желал уступать другому ни на йоту. И почему, в конце концов, врач свалил с места происшествия, не дождавшись скорой? Почему он не позвонил комиссару Маттьё из машины и не передал последние слова Гаэля?

– Он, пожалуй, прав, – проговорил Маттьё. – Доктор повел себя как-то странно. Тот факт, что он забыл телефон, не вызывает никаких сомнений. Но меня немного удивляет, почему на следующий день он не одолжил у кого-нибудь телефон и не позвонил мне.

– Может, поначалу он просто не придал значения бессвязным словам Гаэля, в стельку пьяного и едва живого. Жафре – врач, а значит, он скорее сосредоточится на состоянии человека, чем на его словах.

Жоан, обеспокоенный присутствием туристов, подошел к длинному столу и попросил постоянных гостей говорить потише. Однако туристы, не особо вслушивавшиеся в невнятный гул голосов, не отрываясь разглядывали Норбера де Шатобриана. В трактире было запрещено фотографировать, об этом предупреждала табличка на фасаде, Жоан таким образом защищал Норбера в мирной гавани, где он ужинал.

– А ты что думаешь, виконт? – спросил учитель.

– Ничего, – ответил Норбер. – Я на самом деле не понимаю, зачем кому-то понадобилось убивать Гаэля.

– Слушай, он все-таки был редкостной занозой в заднице, – заметил помощник мэра.

– Он мог нажить себе врагов, все время орал на всех без разбора, – сказал учитель.

– Не все время, – поправил его Норбер. – Он переходил границы, только когда был по-настоящему пьян.

– Иногда он нес черт знает что, это правда.

– Поэтому всем было более-менее на это наплевать.

– В том-то и дело, что «более-менее», – подхватил помощник мэра.

– Во всяком случае, стук деревяшки Одноногого мы больше не услышим. Он получил своего мертвеца, – подытожил учитель.

– Кто знает?

– Ну, завелись на целый вечер, – сказал Маттьё. – Заметь, местами это было любопытно. Не то что отчет судмедэксперта. Он нам сообщает, что Гаэль скончался от двух ножевых ранений в легкое и сердце. Да неужели? Он еще упомянул об укусах блох. И что нам с этим делать? Ровным счетом ничего. Эти врачи…

– Скажи-ка, – перебил его Адамберг, не сводя глаз с сидевшего на барном табурете рослого коренастого мужчины, который доедал сэндвич, запивая его сидром, – это Горбун, или мне кажется?

– Умоляю, говори тише. Да, это он, только у него больше нет горба.

– Что произошло, Маттьё? Случилось чудо? Он искупался в воде Лувьекского источника?

Считалось, что этот источник, дававший начало узенькому прозрачному ручейку, который бурлил на камнях, способствует плодовитости и лечит от болезней, как точно такие же источники во многих других местах.

– Все гораздо прозаичнее, однако подробностей я тебе рассказать не смогу. Когда-то он заболел лихорадкой, инфекция распространилась на плече-лопаточный сустав, слабо закрепленный, с ненадежными связками, он съехал назад и образовал выпуклость на спине. Это все, что из него удалось вытянуть, буквально несколько слов. Доктор насильно отвез его в больницу в Ренн, пошел туда вместе с ним – сам Маэль и слышать не хотел о том, чтобы лечь в больницу, – и вернулся оттуда вот таким, а доктор был крайне сдержан и сообщил только, что его оперировал лучший хирург, специализирующийся на таких патологиях.

– Сохранил врачебную тайну.

– Само собой. Адамберг, советую тебе осторожнее подбирать слова: с тех пор прошло три недели, и Горбун – извини, Маэль – ясно дал понять, вернее, потребовал, чтобы отныне он больше не слышал о своем уродстве, чтобы от него все отвязались и называли по имени – Маэль. Как будто хотел зачеркнуть прошлое. Он в детстве так натерпелся, над ним постоянно издевались, его били, не подпускали к себе. Зато он был первым учеником в классе, это компенсировало его ущербность, он был всем нужен, чтобы помогать с домашними заданиями. Но, как видишь, он упорно не желает ужинать в компании. Привычка. Думаю, это пройдет. На этом табурете у стойки он всегда под надежной защитой хозяина.

– Судя по тому, что я видел, люди относятся к нему доброжелательно.

– Так и есть, и не без причины. Он парень отзывчивый, всегда готов помочь и постоянно боится сделать что-то не так. Док говорит, что Маэль до сих пор хочет, чтобы его любили, как в детстве, несмотря ни на что. Но некоторые втайне по-прежнему сторонятся его, как нечистой силы. Ты знаешь, что горбунам всегда не везло: кроме того, что они выглядели отталкивающе, их считали прислужниками дьявола. А здесь, как ты уже заметил, люди не испытывают недостатка в суевериях.

– А почему у него шина и гипс на левом плече до самого локтя?

– Чтобы обездвижить его, пока все не срастется. На это потребуется не меньше шести недель.

Внезапно дверь распахнулась, и в зал влетела перепуганная женщина:

– Одноногий! Эрвелина говорит, что он прошел под ее окном! Теперь она боится выходить из дому!

– Вот черт! – буркнул Маттьё, залпом осушив бокал.

– А почему она не отправила сюда своего мужа? – спросил Маэль.

– Потому что Эрван заявил ей, что все это чепуха. А еще сказал, что сам он никакого Одноногого не слышал. Но все-таки пошел на улицу и ничего не увидел.

Маэль, держа спину прямо, а не скрючившись, как раньше, медленно сполз с табурета – видимо, ему все еще было больно – и шагнул к столу:

– Эрван прав. Вы же неглупые люди, может, перестанете верить всякой болтовне, и тогда шутнику надоест нас доставать.

– Маэль дело говорит, – сказал хозяин. – Мы только и делаем, что со страху прячемся под кроватями, заслышав стук деревяшки, и еще больше раззадориваем этого ушлепка. У Эрвана есть голова на плечах. Но в одиночку с таким упертым гадом ему не справиться. Понадобится помощь.

– Предлагаю каждый вечер устраивать облавы в ближайших окрестностях, – снова заговорил Маэль. – Например, можно обходить кругом свои дома. Кто за?

Все подняли руки, план Маэля был утвержден единогласно, в честь этого Жоан угостил всех выпивкой, и мужчины почувствовали гордость оттого, что неожиданно для себя оказались такими храбрыми.