Желая продолжить знакомство с автором, я не могла пройти мимо книги со словом «мораль» в названии, ведь эта тема меня весьма привлекает. Более того, оказалось, что ученый тут еще рассуждает о религии и атеизме, а так же об альтруизме – так что знакомиться с идеями Франса де Вааля было очень интересно. Чуть менее увлекательными были те моменты, где писатель распространяется о творчестве Босха, интерпретируя сюжеты его картин или рассказывая о судьбе художника. Ну и, конечно, в книге не обошлось без обезьян, но, помимо историй о шимпанзе, о чьем поведении я читала ранее в книге Франс де Валь - Политика у шимпанзе. Власть и секс у приматов , здесь приведены данные о бонобо – редком, вымирающем виде приматов, немногочисленное количество которых еще сохранилось в Конго и в зоопарках (например, в бельгийском парке Планкендаль)
цитаты
Мне же бонобо интересны в первую очередь именно потому, что контраст между ними и шимпанзе безмерно обогащает наши представления об эволюции человека. Бонобо показывают, что длинный ряд наших предков отмечен не только мужским доминированием и ксенофобией, но и приверженностью к гармонии и вниманием к ближнему. Эволюция двигает и мужское, и женское, и не стоит измерять прогресс человечества исключительно количеством сражений, выигранных нашими самцами у других гоминин.
Наш вид мозаично схож и с теми, и с другими высшими приматами или, как я уже говорил, человек — «биполярная обезьяна». В хороший день мы можем быть милы и ласковы не хуже бонобо, а в дурной — не уступим шимпанзе по деспотичности и жестокости.
Если объективно, не увлекаясь техническими достижениями нескольких последних тысячелетий, взглянуть на собственный биологический вид, то мы увидим существо из плоти и крови с мозгом, который, хотя и превосходит мозг шимпанзе втрое, не содержит никаких новых частей. Даже размер хваленой префронтальной коры головного мозга оказывается достаточно типичным для приматов.
свернуть
Книга представляет собой сборник эссе, которые весьма тесно связаны друг с другом, одни темы плавно перетекают в другие. Автор рассказывает о работе сознания у людей, об интуитивных реакциях, возникающих раньше осознанных рассуждений, о том, как эволюция формирует поведение. Также Франс де Вааль размышляет, дана ли была мораль людям «сверху» (Богом или принятыми правилами в обществе), или же она «глубинная суть», обусловленная изначальной жизнью в группах и подчинением вышестоящему.
цитаты
Взгляд на мораль как на набор незыблемых принципов или законов, которые нам надлежит открыть, берет начало в религии. На самом деле совершенно не важно, кто именно формулирует эти законы: Бог, человеческий разум или наука. Все подобные подходы ориентированы одинаково — «сверху вниз»; их главная посылка состоит в том, что человек не знает, как нужно себя вести, и кто-то непременно должен ему об этом сказать.
Представьте, какую когнитивную нагрузку нам бы приходилось нести, если бы каждое принимаемое решение нужно было проверять при помощи «спущенной сверху» логики. Я твердо верю в утверждение Дэвида Юма о том, что разум — раб страстей. Начинали мы с нравственных ощущений и интуиции, и именно в этом мы ближе всего к другим приматам. Человек не откапывал мораль, извлекая ее из рациональных рефлексий; напротив, он получил мощный толчок снизу, из своего неизбывного социально-животного прошлого.
...известны случаи, когда самки шимпанзе буквально тащили упирающихся самцов навстречу друг другу, чтобы примирить их после ожесточенной схватки, и одновременно вырывали оружие из их лап. Более того, высокоранговые самцы регулярно выступают в роли беспристрастных арбитров, разрешая споры в сообществе. Для меня эти намеки на заботу об общественных интересах служат знаком того, что строительные кирпичики нравственности старше человечества, и что необязательно привлекать Бога, чтобы объяснить, как человек оказался там, где оказался.
Эта двойственность имеет принципиальное значение. Мораль была бы излишней, если бы мы все как один были добродетельными. Совершенно не о чем было бы беспокоиться, если бы люди только и делали, что сочувствовали друг другу и никогда не крали, не вонзали друг другу нож в спину, не домогались чужих жен! Очевидно, мы не всегда ведем себя должным образом, и именно этим объясняется наша нужда в моральных правилах. С другой стороны, можно придумать множество правил, предписывающих уважение и заботу о ближнем, но все не стоили бы ломаного гроша, если бы человек изначально не был предрасположен к этому. Эти правила были бы подобны семенам, брошенным на стекло: у них не было бы ни единого шанса прорасти. Именно способность быть как хорошими, так и дурными позволяет нам отличать добро от зла.
За дисциплинированным поведением часто стоит строгая социальная иерархия. ... Дело не только в том, что все обезьяны знают свое место; дело в том, что они знают, чем может кончиться нарушение правил. Социальная иерархия — гигантская система запретов и тормозов; именно она, вне всякого сомнения, проложила путь к человеческой морали, которая представляет собой такую же систему.
Мы происходим от длинной череды предков, которые существовали в условиях развитой иерархии и для которых соблюдение социальных запретов было второй натурой. Если сомневающимся нужны доказательства того, как много мы от них унаследовали, достаточно только вспомнить, как часто мы подкрепляем моральные правила авторитетом власти.
В других случаях мы поддаемся власти разума: утверждаем, что некие правила настолько логически убедительны, что было бы глупо им не следовать. Уважение человечества к моральному закону выдает склад ума, характерный для существ, которые любят быть в хороших отношениях с вышестоящими.
Ничто не может быть более показательным, чем типичная реакция человека на свой проступок. Мы опускаем лицо, избегаем встречаться с другими людьми глазами, опускаем плечи, преклоняем колени и вообще как будто все съеживаемся. Уголки рта опускаются, брови изгибаются «домиком», выдавая явное чувство неловкости. Человек стыдится, он закрывает лицо руками или хочет «провалиться сквозь землю». Это желание стать невидимым — напоминание о позе подчинения.
Тот факт, что в процессе эволюции у нас появился ясный сигнал, сообщающий о смущении, связанном с нарушением правил, — очень серьезная информация о нашем биологическом виде.
Способность краснеть — часть того самого эволюционного набора свойств, из которого выросла мораль.
свернуть
Исследователь задает вопросы из серии «можем ли мы представить мир без Бога?», «могло ли быть так, что до возникновения религии наши предки не придерживались никаких социальных норм?» Наблюдения за животными позволили ученому понять, что «мораль» вовсе не изобретение человека, что эмпатия присуща млекопитающим и некоторым птицам, ее корни кроются в заботе о потомстве, а так же, что животные не лишены чувства справедливости.
цитаты
Эмпатия свойственна в основном млекопитающим, поэтому еще более серьезная ошибка великих мыслителей заключалась в том, что сваливались в кучу все проявления альтруизма. Здесь и пчелы, умирающие за свой улей, и миллионы клеток миксомицета, у которого размножаться дозволено только немногим клеткам из тех, что собрались вместе в единый слизнеподобный организм. Жертва такого рода ставится в один ряд с ситуацией, когда человек прыгает в ледяную реку, спасая незнакомца, или когда шимпанзе делится пищей с хныкающим сиротой.
Там же, на станции, вольных потомков лоренцевых гусей снабжают датчиками, чтобы иметь возможность постоянного мониторинга частоты их сердечных сокращений. У каждого взрослого гуся есть пара — а значит, есть и объект для проявления эмпатии. Если одна из птиц вступает в схватку с кем-то третьим, сердце ее партнера или партнерши начинает частить. Даже если сам партнер никак в схватке не участвует, его сердце выдает тревогу за исход сражения. Оказывается, птицы тоже чувствуют боль близкого существа.
По всем имеющимся данным, чем меньше отпрысков производит на свет животное, тем лучше оно о них заботится.
Несколько лет назад мы провели эксперимент: приматы с удовольствием выполняли задания ученых за кусочки огурца, пока не увидели, что другие получают виноград, который гораздо вкуснее. Обезьяны, получавшие в награду огурцы, пришли в возбуждение, побросали свои овощи и устроили забастовку. Очень приличная еда стала для них негодной только потому, что кто-то из собратьев получал кое-что получше.
Мы назвали это качество «неприятием неравенства»; позже данную тему исследовали на других животных, включая собак. Так, собака готова повторять одно и то же действие без всякого вознаграждения, но отказывается делать это, как только увидит, что другая собака получает за то же действие кусочек колбаски.
В итоге можно сказать, что социальный кодекс, по которому живут приматы и дети, поддерживается двумя факторами: внутренним и внешним. Первый — это эмпатия и желание со всеми поддерживать хорошие отношения, что заставляет избегать ненужных ссор. Второй — угроза физических последствий, таких как наказание со стороны вышестоящих. Со временем эти два фактора создают внутренний набор правил и ограничений, который я называю межличностной моралью. Такая мораль позволяет уживаться партнерам, обладающим несравнимыми способностями или силой; речь, к примеру, может идти о самцах и самках или о взрослых и детенышах. Мораль связывает их и помогает сформировать приемлемый для всех образ жизни.
Человек поднял репутацию и общественный интерес на уровень, недостижимый для приматов, и таким образом загнал каждого члена общества в сети морали.
Однако сверхъестественное существо в качестве наблюдателя, судя по всему, относительно недавнее явление, потому что в доисторические времена он был нам не нужен. В маленьких группах, подобных обезьяньим, все всех знают. В окружении родных, друзей и соплеменников у человека были все основания следовать правилам и уживаться друг с другом. Надо было заботиться о личной репутации.
Это подводит меня к разговору о следующем уровне морали, на котором человек совершенно одинок; доступ сюда закрыт даже высшим приматам. Нас очень волнует групповой уровень; мы разрабатываем представления о добре и зле не только для себя и своих ближайших родственников, но для всех вокруг.
свернуть
Интересно было читать о примерах альтруизма в животном мире и объяснение автора, что альтруизм вырастает из эмпатии к тем, кто нуждается в помощи.
цитаты
Млекопитающие обладают, как я это называю, «альтруистическим импульсом»: они отзываются на знаки страдания у других и испытывают побуждение помочь, улучшить положение страждущих. Распознать нужду ближнего и отреагировать на нее — совсем не то же самое, что следовать заранее запрограммированной тенденции приносить себя в жертву генетическому благу вида.
Среди приматов встречаются даже самые «затратные вложения» — усыновления не родных по крови детей. Причем делают это не только самки, от которых, в принципе, можно было бы ожидать подобных поступков. В недавно опубликованном докладе Кристофа Боша из Кот-д’Ивуара перечислены по крайней мере 10 случаев за 30 лет, когда самцы шимпанзе, живущие в дикой природе, усыновляли подростков, потерявших своих матерей.
Для шимпанзе помощь сородичам, не связанным с ними кровным родством, достаточно обычное дело. В качестве примера можно привести Уошо — первого в мире шимпанзе, обученного американскому языку жестов. Услышав однажды крик едва знакомой ему самки и увидев, как она упала в воду, Уошо преодолел две электрические изгороди, добрался до нее и вытащил на безопасное место.
Так же и американский философ Патриция Чёрчленд, хорошо знакомая с нейробиологией, говорит о том, что человеческая мораль вырастает из готовности к заботе о потомстве. Нервные цепочки, регулирующие телесные функции организма, устроены таким образом, чтобы учитывать и нужды малышей, детеныши воспринимаются примерно как дополнительная конечность. Наши дети — часть нас самих, поэтому мы защищаем и лелеем их не задумываясь, так же, как собственное тело. Тот же нейронный механизм обеспечивает основу и для остальных отношений, связанных с заботой.
свернуть
Из книги мы узнаем, как менялись взгляды научного сообщества на тему альтруизма, как в противовес циничным взглядам Томаса Гексли на мораль и доброту, вытекающими из доктрины первородного греха, Петр Кропоткин продвигал идею взаимопомощи у животных, а идея Майкла Гизелина о том, что «любой альтруист –всего лишь ханжа», ранее столь популярная, в 2000-х годах под влиянием новых открывшихся фактов потеряла своих сторонников и стала выглядеть как «исповедь психопата»
цитаты
Но популярность взгляда на эволюцию с точки зрения гена росла, и на подобные тонкие различия никто не обращал внимания. Это вело к циничному взгляду на природу человека и животного. Значение альтруистического импульса принижалось, а сам он даже осмеивался; понятие морали вообще было снято с повестки дня. Получалось, что человек лишь чуть лучше общественных насекомых. Человеческая доброта рассматривалась как шарада, а мораль — как тонкий налет лоска поверх кипящих в человеке отвратительных склонностей. Эта точка зрения, которую я окрестил «теорией лоска», берет начало еще с Томаса Генри Гексли.
Гексли заслуживает уважения за серьезный шаг в верном направлении, но по иронии сам оставался глубоко религиозным человеком, и это наложило отпечаток на все его взгляды. Он называл себя «научным кальвинистом», и значительная часть его рассуждений строилась согласно строгой и мрачной доктрине первородного греха. Исходя из того, что боль в мире присутствует всегда, говорил он, мы можем только надеятся выдержать эту боль со стиснутыми зубами; он придерживался философии «улыбайся и все сноси». Природа не способна породить никакого добра...
Гексли говорил, что садоводческий процесс по сути своей противоположен процессу, происходящему во Вселенной. Природа постоянно пытается подорвать усилия садовника, наводняя его участок отвратительными сорняками, слизнями и другими вредителями, готовыми в любой момент задушить те диковинные растения, которые тот стремится вырастить.
В этой метафоре сказано все: этика — уникальный человеческий ответ на неуправляемый и жестокий эволюционный процесс.
Это очень странная теория — если это вообще можно назвать теорией; согласно ей мораль представляет собой всего лишь запоздалую реакцию эволюции, фиговый листок, едва способный скрыть истинную грешную природу человека. Обратите внимание: эта мрачная идея целиком принадлежит Гексли. Я полностью согласен с Майром и тоже считаю, что она ни в малейшей степени не напоминает мысли Дарвина.
В конце концов у Дарвина появилась отчаянная потребность в том, чтобы кто-нибудь защитил его от этого публичного защитника. И он обрел его в лице первоклассного натуралиста Петра Кропоткина. Если Гексли вырос в городе и почти не сталкивался с животными, выживавшими после схваток с себе подобными, то Кропоткин объездил всю Сибирь и знал, как редко встречи животных проходят в том гладиаторском стиле, на чем так настаивал Гексли, считавший, что в природе идет «непрерывная борьба без правил».
Кропоткин, безусловно, замечал частые случаи сотрудничества между членами одного вида. Животные могут жаться друг к другу, спасаясь от холода, или все вместе противостоять хищникам — как это делают дикие лошади при встрече с волками; то и другое принципиально важно для выживания. В книге «Взаимопомощь как фактор эволюции», вышедшей в 1902 г., Кропоткин особенно подчеркивал эти темы; по существу, вся книга была направлена против «неверных» (таких как Гексли), исказивших учение Дарвина. Правда, Кропоткин немного перегибал палку в противоположном направлении; он тщательно собирал все примеры сотрудничества у животных и пытался обосновать ими свои политические взгляды.
Возможно только два варианта отношения к человеку: можно считать, что он изначально хорош, но способен и на зло, а можно наоборот — что он изначально плох, но способен и на добро. Я принадлежу к первому лагерю, однако литература в тот период подчеркивала лишь негативную сторону человеческой природы. Авторы считали нужным даже положительные черты описывать так, что они начинали казаться спорными. Животные и люди любят своих близких? Отлично, назовем это «непотизмом». Шимпанзе позволяют друзьям есть из своих рук? Скажем, что такие друзья «приворовывают» или «попрошайничают».
Приведу характерное утверждение, которое раз за разом цитировалось в подобной литературе:
«Если отбросить сантименты, придется признать, что наше видение общества не смягчается даже намеком на подлинную доброжелательность. То, что на первый взгляд кажется сотрудничеством, при внимательном рассмотрении оказывается чем-то средним между приспособленчеством и эксплуатацией… При наличии реальной возможности действовать в своих интересах ничто, кроме выгоды, не остановит [человека] и не помешает ему проявить жестокость, искалечить и убить — брата, супруга, родителя или собственного ребенка. Отмой „альтруиста“— получишь „лицемера“».
Для американского биолога Майкла Гизелина любой альтруист — всего лишь ханжа...
Но затем произошла любопытная вещь: «теория лакировки» испарилась, причем умерла не в результате тяжелой продолжительной болезни, а скончалась скоропостижно, после обширного инфаркта. Я не совсем понимаю, как и почему это произошло. Может быть, все дело было в «проблеме 2000 г.», но к концу XX в. необходимость сражаться с «неверными» последователями Дарвина быстро сошла на нет.
...американский психолог Джонатан Хайдт, утверждал, что решения в вопросах нравственности человек принимает интуитивно. На сознательном уровне он о них почти не думает.
Вывод Хайдта заключался в том, что решения нравственного характера принимаются «нутром». Решают эмоции, а уже потом человеческий разум старается как можно лучше обосновать принятое решение. Примат логики был подвергнут сомнению, и тут же всплыло подзабытое «нравственное чувство» Юма. Антропологи обнаруживали существование чувства справедливости у людей по всему миру; экономисты находили людей более альтруистичными и склонными к сотрудничеству, чем позволяла теория Homo economicus (человека экономического); эксперименты с детьми и приматами обнаружили у них альтруизм при отсутствии всяких стимулов, утверждалось, что шестимесячные дети уже знают разницу между «хорошо» и «плохо»; нейробиологи обнаружили, что в человеческий мозг «встроена» способность чувствовать боль других людей.
Каждый новый шаг в этом направлении забивал еще один гвоздь в гроб «теория лакировки», и в конце концов общественное мнение развернулось на 180 градусов. В настоящее время считается общепризнанным, что все в человеке — и тело, и сознание — приспособлено к совместной жизни и к заботе друг о друге и что человек от природы склонен оценивать других по нравственным критериям. Вместо того чтобы рассматривать нравственность как тонкий налет лоска, теперь утверждают, что она исходит изнутри, что это часть нашей биологии, и такая точка зрения подтверждается многочисленными параллелями, которые можно отыскать у других животных. За несколько десятилетий мы прошли путь от призывов учить детей быть хорошими, потому что наш вид будто бы не обладает вообще никакими естественными склонностями в этом направлении, до всеобщего убеждения в том, что все мы рождаемся добрыми и что хорошие парни — лидеры эволюционного развития.
Только одна категория людей лишена этого естественного импульса, вот почему на лекциях я обычно саркастически замечаю, что «теория лакировки» прекрасно описывает сознание психопатов.
Риллинг показал также, что, когда нормальный человек помогает другим, в его мозгу активируются зоны, связанные с наградой. Делать добро приятно.
Они готовы видеть альтруизм лишь там, где действие наносит действующему ущерб, хотя бы сиюминутный. Никто не должен добровольно становиться альтруистом, тем более получать от этого удовольствие. Я называю эту идею «гипотезой травмирующего альтруизма» и считаю глубоко ошибочной. В конце концов, в определении альтруизма ничего не говорится о том, что он должен причинять страдание, говорится только о цене.
свернуть
Много внимания писатель уделяет противостоянию науки и религии, при этом сам отказавшись от веры, он отрицательно относится к высмеиванию религии и воинственным нападкам атеистов на верующих (как и наоборот).
цитаты
Для меня разобраться, в чем заключается насущность религии, гораздо важнее, чем критиковать нее. Центральный вопрос атеизма — а именно тезис о существовании или несуществовании Бога — представляется мне абсолютно неинтересным. Какой смысл вести горячие споры о существовании того, чего никто не может ни доказать, ни опровергнуть?
Так ли далеко в прошлое ушла псевдонаука? Или современные ученые свободны от нравственных ошибок? Вспомните исследование сифилиса в городке Таскиги (штат Алабама) всего лишь несколько десятилетий назад; или нынешнее участие врачей в пытках заключенных тюрьмы Гуантанамо. Я глубоко скептически отношусь к нравственной чистоте науки и считаю, что ее роль не должна выходить за рамки обязанностей служанки морали.
В общении равно с религиозными и с нерелигиозными людьми я теперь пользуюсь одним-единственным четким критерием — и определяется он не тем, во что конкретно верит человек, а лишь уровнем его догматизма. Я считаю, что догматизм угрожает нам гораздо сильнее, чем религия как таковая. Особенно же мне любопытно, как может человек перестать веровать, но сохранить при этом связанные с ней зачастую шоры.
Вера развивается под влиянием конкретных личностей, историй, обрядов и ценностей. Она удовлетворяет эмоциональные нужды человека, такие как потребность в безопасности и моральном авторитете, а также желание принадлежать к какому-нибудь сообществу. Теология здесь вторична, а доказательства значат еще меньше. Я согласен с тем, что вещи, в которые адепты религии просят человека поверить, часто абсурдны, но атеистам ни за что не удастся уговорить людей отказаться от веры при помощи насмешек над достоверностью священных книг или сравнения их Бога с Летающим макаронным монстром.
свернуть
Несклонный идеализировать науку и ученых, писатель упоминает и об истоке науки – алхимии, которая была близка оккультизму и манила к себе немало сумасшедших и шарлатанов, об евгенике, об ученых времен Второй Мировой войны, которые проводили чудовищные эксперименты, а так же оправдывали геноцид. А так же о том, что ученые, как и все люди, рады привычному и избегают неизвестного, и о том, что беспристрастного разума не существует.
цитаты
Если принять, что вера возникает под влиянием ценностей и желаний, то можно сразу же увидеть здесь не только большую разницу с наукой, но и нечто общее; дело в том, что наука опирается на факты в значительно меньшей степени, чем считается. Не поймите меня превратно, наука добивается прекрасных результатов. Там, где речь идет о понимании физической реальности, она не имеет себе равных, но зачастую она так же, как религия, основывается на том, во что нам хочется верить. Ученые тоже люди, а людям свойственны качества, которые психологи называют «предвзятостью подтверждения» (confirmation biases; мы обожаем доказательства, подтверждающие наши собственные взгляды) и «предвзятостью несоответствия» (disconfirmation biases; мы отбрасываем доказательства, которые могут поколебать наше мнение).
Ученые, как и прочие представители рода человеческого, отвечают на новые данные проверенной стратегией «дерись или беги»: они рады привычному и избегают неизвестного.
Всю свою жизнь я провел в академической среде и могу сказать, что для ученого услышать о своей ошибке столь же приятно, как найти таракана в кофе. Типичный ученый — это тот, кто в начале карьеры делает интересное открытие, а всю оставшуюся жизнь заботится о том, чтобы все остальные уважали его вклад и никто бы в нем не усомнился. Трудно вообразить что-то более скучное, чем компания пожилого ученого, которому не удалось этого добиться. Среди ученых процветает мелкая ревность, они долго цепляются за свои взгляды уже после того, как те устаревают, и расстраиваются всякий раз, когда появляется новая информация, которой они не ждали.
Оригинальные идеи вызывают насмешки или вообще отвергаются как невежественные.
Авторитетность ученого при оценке фактов перевешивает последние, по крайней мере до тех пор, пока жив носитель авторитета. Можно привести множество исторических примеров, таких как неприятие волновой теории света, теории брожения Пастера, теории дрейфа материков; нелишне вспомнить, как было воспринято объявление Рентгена об открытии излучения, которое поначалу вообще объявили мистификацией. Бывает в науке и обратное, когда ученые, игнорируя факты, предпочитают держаться за неподтвержденные, но общепринятые представления и методы (такие как тест Роршаха с кляксами или насаждение идеи об эгоизме всего живого). Исследователи превозносят «достоверность» и «красоту» теорий и оценивают их в соответствии с тем, как, по их мнению, устроен или должен быть устроен окружающий мир.
Если вера заставляет человека принять полный набор мифов и ценностей, не задавая лишних вопросов, то и ученые ведут себя в этом отношении не намного лучше. Мы тоже берем на вооружение определенный взгляд на мир, не оценивая и не взвешивая критически каждое предположение из тех, что положены в его основу, и часто пропускаем мимо ушей все, что не укладывается в готовую схему. Иногда мы, подобно психологам из комиссии моей студентки, намеренно отказываемся от возможности узнать больше. Но даже если ученые едва ли более рациональны, чем верующие, а само представление о беспристрастном разуме основано на гигантской ошибке (мы не в состоянии даже думать без эмоций), все же между наукой и религией существует одно очень серьезное различие.
Наука — это коллективное предприятие, правила которого позволяют целому продвигаться вперед в любых обстоятельствах, даже если его отдельные части тормозят движение.
В противоположность описанному религия статична. Она меняется, когда меняется общество, но это редко происходит под давлением фактов. Отсюда потенциальный конфликт с наукой — такой, к примеру, как нескончаемая драка по поводу эволюции.
В социальных и гуманитарных науках идея исключительности человеческого рода сохраняется и сегодня. Эти науки так сопротивляются всяким сравнениям человека с другими животными, что их беспокоит даже словосочетание «с другими». Напротив, естественные науки, менее связанные с религиозностью, неудержимо движутся к признанию все большего и большего единства человека и животного. Карл Линней уверенно поместил Homo sapiens в отряд приматов; молекулярная биология выяснила, что ДНК человека и человекообразной обезьяны почти полностью совпадают; нейробиологии пока не удалось найти ни одного участка человеческого мозга, для которого не нашлось бы соответствия в мозгу обезьян. Именно эта преемственность вызывает споры. Если бы мы, биологи, могли обсуждать эволюцию, вообще не упоминая человека, никто бы не стал ломать копья по поводу этой теории. Реакция была бы примерно такая же, как относительно наших дискуссий, считать ли утконоса млекопитающим или как работает хлорофил. Кому какая разница, кроме ученых?
Враг науки — не религия. Есть бесконечное количество форм и разновидностей религии, и есть масса верующих здравомыслящих людей, признающих лишь избранные догматы своей религии и не имеющих ничего против науки. Подлинный враг — это подмена мысли, рефлексии и любознательности догмой.
свернуть
Источник проблем, с точки зрения голландского исследователя, находится в догматизме, в нетерпимости, которую проявляют друг к другу представители разных «лагерей», хотя, на взгляд Вааля, сторонникам различных идей нечего делить – наука отвечает за физические процессы, за открытия как прошлые, так и будущие в сфере естествознания, религия же ответствена за духовные стороны человеческой жизни, может дать ответы о смысле и цели жизни, о том, что такое «хорошо» и «плохо».
Подводя итог, книга легко читается, увлекательно следить за рассуждениями автора и его точка зрения весьма интересна. Так что рекомендую любителям нон-фикшн, тем более есть аудиоверсия, доступная в Литрес библиотеке.
