Перевод Федера под редакцией Федора Сологуба

* * *

Человеку в маске

Действие первое

Сцена первая

(Комната)

Вендла: Зачем мне сделали такое длинное платье, мама?

Госпожа Бергман: Сегодня тебе исполнилось четырнадцать лет!

Вендла: Если бы я знала, что ты сделаешь мне такое длинное платье, так лучше мне не дожить до четырнадцати.

Госпожа Бергман: Платье не такое длинное, Вендла! Что ж делать? Я не виновата, что моя дочка растет и растет с каждой весной. Как же тебе, взрослой девушке, расхаживать в принцессе?

Вендла: Во всяком случае, моя принцесса идет мне больше, чем этот халат. – Дай мне еще поносить ее, мама! Хоть одно только лето. В четырнадцать или в пятнадцать, эта хламида мне всегда будет впору. – Оставим ее до следующего дня моего рождения. Теперь я только буду наступать на оборку.

Госпожа Бергман: Не знаю, что и сказать. Я бы тебя, дитя, охотно оставила, как ты есть. Другие девочки в твоем возрасте бестолковые дылды. Ты совсем не такая. – Кто тебя знает, какою будешь ты, когда другие только начинают развиваться.

Вендла: Кто знает – может быть, меня уже и на свете не будет.

Госпожа Бергман: Дитя, дитя! Откуда у тебя эти мысли!

Вендла: Ничего, милая мама, не горюй.

Госпожа Бергман: (целуя ее) Сокровище мое, ненаглядное!

Вендла: Они приходят ко мне по вечерам, когда я не сплю. И от них мне вовсе не грустно, и даже знаю, что потом лучше засну. – Грешно, мама, думать об этом?

Госпожа Бергман: Ну, иди и повесь хламиду в шкаф! Надевай себе с Богом свою принцессу! – Я как-нибудь при случае подошью тебе воланов пальца на четыре.

Вендла: (вешая платье в шкаф) Нет, уж лучше быть двадцатилетней!..

Госпожа Бергман: Если бы только тебе не было так холодно! – В свое время и это платьице было достаточно длинно, но…

Вендла: Теперь, когда наступает лето? – Ах, мама, ведь и у детей дифтерит из-под коленок не начинается. Поищи таких бедняг. В мои годы не зябнут, особенно в ногах. Мама, разве лучше, чтобы было очень жарко? Благодари Бога, что твое сокровище не обрезало в одно утро рукава и не вышло к тебе на встречу, так без чулок и башмаков! Когда я буду носить мою хламиду, внизу я оденусь царицею эльфов… Не бранись, мамочка, этого никто не увидит.

Сцена вторая

(Воскресный вечер)

Мельхиор: По мне это слишком скучно. Я больше не играю.

Отто: Тогда и нам придется бросить. Ты приготовил уроки, Мельхиор?

Мельхиор: Да вы продолжайте!

Мориц: Куда ты идешь?

Мельхиор: Гулять.

Георг: Да уже смеркается!

Мельхиор: Почему мне нельзя гулять в темноте?

Эрнест: Центральная Америка! – Людовик XV! – Шестьдесят стихов из Гомера! – Семь уравнений!

Мельхиор: Проклятые уроки!

Георг: Хотя бы завтра не было латинского сочинения.

Мориц: О чем ни вспомнишь, а все в голову лезут уроки.

Отто: Я пойду домой.

Георг: И я, готовить уроки.

Эрнест: И я, и я.

Роберт: Покойной ночи, Мельхиор.

Мельхиор: Приятного сна.

(Все, кроме Морица и Мельхиора, уходят)

Мельхиор: Хотел бы я знать, для чего, в конце концов, мы живем на свете!

Мориц: Лучше бы мне клячей быть, дрожки таскать, чем в школу ходить. Для чего мы ходим в школу? – Мы ходим в школу для того, чтобы нас экзаменовали, – а для чего нас экзаменуют? Чтобы мы провалились. Ведь семеро должно провалиться уже потому, что в следующем классе может поместиться всего шестьдесят человек. – Мне так не по себе, с Рождества… Чорт возьми! Если б не отец, я сегодня же связал свой узелок и отправился бы в Альтонз!

Мельхиор: Поговорим о чем-нибудь другом.

(Они прохаживаются)

Мориц: Видишь там черную кошку с задранным кверху хвостом?

Мельхиор: Ты веришь в приметы?

Мориц: Не знаю, наверно… Она оттуда пришла. Ничего нельзя сказать.

Мельхиор: Я думаю, это Харибда, в которую попадает всякий, кто вырвался из Сциллы религиозных убеждений. – Сядем здесь, под буком. Теплый ветер несется с гор. Хотел бы я теперь быть наверху, в лесу, молодой дриадою, всю долгую ночь, на самых вершинах колыхаться и качаться.

Мориц: Застегни курточку, Мельхиор!

Мельхиор: Ух, раздувает одежду!

Мориц: Как темно! – руки перед самым носом не вижу. Ты где?.. А ты не думаешь, Мельхиор, что стыдливость в человеке – только следствие воспитания?

Мельхиор: Вот об этом я думал третьего дня. Мне кажется, что стыдливость очень глубоко внедрилась в человеческую натуру. Представь себе, что ты должен совсем раздеться перед своим лучшим другом. Ты этого не сделаешь, если и он не станет делать то же самое. – К тому же, это более или менее дело моды.

Мориц: Я уже думал, когда у меня будут дети, мальчики и девочки, я заставлю их спать в одной и той же комнате, если можно, на одной кровати; чтобы утром и вечером, одеваясь и раздеваясь, они помогали друг другу; в теплое время все они, и мальчики и девочки, буду у меня носить только короткую тунику из белой шерсти, подпоясанную кожаным ремнем. Мне кажется, что если они так вырастут, то они потом будут спокойнее, чем мы.

Мельхиор: Да, я уверен в этом, Мориц. Но вот вопрос, если у девочек будут дети, что тогда?

Мориц: Как будут дети?

Мельхиор: В этом отношении я верю в известный инстинкт. Я думаю, что, если, например, кота и кошку запереть вместе и держать их без сношения с внешним миром, т. е. совершенно предоставить их собственным влечениям, – я думаю, что рано или поздно кошка родит. Хотя ни она, ни кот не видели примера, который открыл бы им глаза.

Мориц: У животных это, конечно, должно получиться само собой.

Мельхиор: У людей, я думаю, тем более. Послушай, Мориц, когда твои мальчики спят на одной постели с девочками, и в них возникают первые половые возбуждения – я с кем угодно готов держать пари…

Мориц: Пусть в этом ты прав. Но, во всяком случае…

Мельхиор: У твоих девочек в соответствующем возрасте было бы так же! Не от того, что именно девочки. Конечно, наверное сказать нельзя… во всяком случае можно предположить… И любопытство не замедлило бы сделать свое дело.

Мориц: Кстати, один вопрос.

Мельхиор: Ну?

Мориц: А ты ответишь?

Мельхиор: Конечно!

Мориц: Правду?

Мельхиор: Вот тебе моя рука. Ну, Мориц?

Мориц: Ты уже написал сочинение?

Мельхиор: Да говори, не стесняйся. Ведь здесь никто не видит и не слышит нас.

Мориц: Само собою разумеется, мои дети целыми днями должны были бы работать во дворе или в саду или развлекаться играми, связанными с телесным напряжением. Они должны были бы ездить верхом, делать гимнастику, лазать, и, главное, не спать в таких мягких постелях, как мы. Мы ужасно изнежены. – Я думаю, что совсем ничего не увидишь во сне, если спать на жестком.

Мельхиор: Теперь я буду спать всегда, вплоть до сбора винограда, в моем гамаке. Я задвину мою кровать за печку. Она складная. – Прошлой зимой мне приснилось, я так долго хлестал нашего Лоло, что он не мог пошевелиться. Это было самое страшное из всего, что мне когда-нибудь снилось. Что ты так странно смотришь на меня?

Мориц: Ты уже испытывал?

Мельхиор: Что?

Мориц: Как ты это называешь?

Мельхиор: Половое возбуждение?

Мориц: М-гм.

Мельхиор: Да.

Мориц: И я.

Мельхиор: Уже давно. Скоро год.

Мориц: Меня точно молния опалила.

Мельхиор: Ты видел во сне?

Мориц: Да, но совсем немного. Ноги в небесно-голубом трико. Они вздымались над кафедрой. Точнее сказать, мне показалось, что они перепрыгивали туда. Я видел их мельком.

Мельхиор: Георгу Циршницу снилась его мать…

Мориц: Он тебе это рассказывал?

Мельхиор: Там, на Гальгенштеге!

Мориц: Если бы ты знал, что я перенес с той ночи!

Мельхиор: Угрызения совести?

Мориц: Угрызения совести? Смертная тоска!

Мельхиор: Господи Боже!

Мориц: Я считал себя погибшим. Мне казалось, что я страдаю какою-то внутреннею порчею. Наконец я успокоился только тем, что стал записывать свои впечатления. Да, да, милый Мельхиор, последние три недели были для меня, как Гефсиманская ночь.

Мельхиор: В свое время я более или менее ожидал этого.

Мориц: И при том, ты почти на целый год моложе меня!

Мельхиор: Ну об этом, Мориц, я и не подумал бы. По моим наблюдениям нет определенного возраста для того, чтобы впервые всплыл это фантом. Ты знаешь большого Лермейера с соломенно-желтыми волосами и с длинным носом? На три года старше меня. Гансик Рилов говорит, что ему до сих пор снятся только песочные пирожные и абрикосовое желе.

Мориц: Скажи, пожалуйста, как может Гансик Рилов судить об этом!

Мельхиор: Он его спросил.

Мориц: Он его спросил? – Я никогда не решился бы спросить кого бы то ни было.

Мельхиор: Да ведь меня спросил же.

Мориц: Ну, да! – Может быть, Гансик уже написал свое завещание. Право, странную игру затеяли с нами. И за это мы должны еще благодарить. Я не помню, чтобы когда-нибудь скучал по возбуждениям этого рода. Почему не дали мне спать спокойно, пока все не затихло бы? Мои милые родители могли бы иметь сотню детей получше. Но я появился, не знаю как, и должен отвечать за то, что и я здесь. – А ты, Мельхиор, не думал о том, каким собственно способом и мы затесались в эту толчею?

Мельхиор: Как, ты еще этого не знаешь, Мориц?

Мориц: Откуда мне знать? – Я вижу, что куры кладут яйца, я слышу, что будто бы моя мать носила меня под сердцем, но разве этого достаточно? Я вспоминаю, что уже пятилетним ребенком смущался, когда кто-нибудь открывал декольтированную червонную даму. Это чувство исчезло. И все-таки теперь я не могу говорить ни с одной девочкой, не думая при этом о чем-то отвратительном и, клянусь тебе, Мельхиор, не знаю о чем.

Мельхиор: Я скажу тебе все. – Я знаю это частью из книг, частью по иллюстрациям, частью по наблюдениям. Ты будешь ошеломлен: я в свое время стал атеистом. Я и Георгу Циршницу рассказал это! Георг Циршниц хотел рассказать Гансику Рилову, но Гансик Рилов научился всему еще ребенком у своей гувернантки.

Мориц: Я просмотрел Малый Мейер от А до Z. Слова, – ничего кроме слов и слов! Ни одного прямого объяснения! На что мне Энциклопедия, которая не отвечает на ближайшие жизненные вопросы?

Мельхиор: Ты видел когда-нибудь, как по улице бегут две собаки?

Мориц: Нет! Лучше не говори мне сегодня ничего, Мельхиор. У меня еще Центральная Америка и Людовик XV. Да еще шестьдесят стихов из Гомера, семь уравнений и латинское сочинение. Иначе мне и завтра придется на всем нарезаться. Для того, чтобы с успехом зубрить, мне надо быть тупым, как баран.