108

шагов

Это произошло январским утром во время школьных каникул, когда меня отпустили в гости к однокласснику в Юрмалу. Не знаю, какая муха меня укусила, но, проснувшись ранним утром в чужом доме, я тихо собрался и, не став никого будить, направился к железнодорожной станции, откуда в неотапливаемом, промерзшем вагоне уехал домой. Когда я зашел в переднюю нашей квартиры, первым, что я заметил, были мужские зимние ботинки 43-го размера, каких в нашем доме после смерти отца не бывало. Мой взгляд замер на катышках шерстяной отделки внутри ботинок, наверное, я так простоял довольно долго, пока удивленный возглас бабули Лилианы не пронзил утреннюю дремоту нашей квартиры:

– Солнышко, ты почему так рано?

Но я, не слушая ее, опрометью бросился в спальню матери, где мой взгляд опять уперся в раскиданную повсюду мужскую одежду. Мать в постели была одна, но я отчетливо слышал, что в ванной комнате рядом льется вода. Я машинально собрал все эти чужеродные для меня предметы – брюки, рубашку, галстук – и, распахнув окно, вышвырнул их на проезжаю часть улицы – в то время мы еще жили в центре города. Я с наслаждением смотрел, как одежда медленно надувается, словно паруса, и достигает земли, а рубашка распластывается на проезжающих внизу «жигулях». Доехав до перекрестка, водитель остановился на светофоре, выскочил из машины и, потрясая кулаками в мою сторону, сорвал рубашку с дворников и кинул в месиво, в которое неизбежно в городе превращался даже самый белый снег. Я и теперь помню то глубокое наслаждение, какое охватило меня, когда я наблюдал, как несомненно дорогая импортная рубашка превратилась в обыкновенную тряпку. В часть уличной грязи. Тогда я закрыл окно и повернулся к матери, которая уже встала с кровати и надела шелковый халат. Она смотрела мне прямо в лицо с неподдельным удивлением:

– Хочешь стать вожаком стаи? – в ее голосе зазвенела откровенная насмешка. – Но это надо заслужить.

И она, сунув мне в руку ключи от своей машины, почти вытолкнула меня из квартиры.

– Я буду через 15 минут, жди меня в машине!

И она действительно через пятнадцать минут пришла, села на водительское сиденье и, взяв ключ, который я ей молча протянул, завела мотор. Когда мы уже проехали квартала три, она наконец заговорила:

– Драться с ним действительно было бы тупо, вы пока еще в слишком разных весовых категориях. Но ты мой сын, и мне надо дать тебе возможность.

На следующем перекрестке она достала из своей сумочки черный платок, который был на ней в день похорон отца, и протянула мне.

– Завязывай глаза! – приказала, и я подчинился. Надо отметить, что она проверила, плотно ли я их закрыл, несмотря на то что машины сзади уже оглушали нас гудками нетерпения, ведь мы остановились на перекрестке оживленной улицы и мешали движению.

– Если ты пройдешь 108 шагов с завязанными глазами, останешься в нашем доме единственным… мужчиной.

И машина тронулась с места, дальше мы ехали в молчании, только играло радио, и я запомнил, как диктор хорошо поставленным голосом сообщал о грядущем съезде КПСС. Через некоторое время мать остановила машину, выключила мотор, вышла и, открыв мне дверь, предложила:

– Теперь пройди 108 шагов куда хочешь! Если ты это сделаешь, то докажешь, что достоин занимать место мужчины, если нет и сорвешь повязку, то ты только того и стоишь, что тех тряпок, которые вышвырнул в окно.

Я осторожно сделал первые шаги, громко отсчитывая, но про себя решив, что моя мать как была, так и осталась лишь полудикой дочерью сибирского золотоискателя. Через пять шагов я поскользнулся и съехал куда-то вниз, а поднявшись на ноги, очутился на совершенно ровной поверхности. Воспрянув духом, я смело прошагал еще сорок шагов.

– Уже почти половина? – но мать на мой вопрос ничего не ответила, и меня охватил ужас от такой отстраненности. Но я себя успокоил тем, что молчание, наверное, тоже часть испытания. Еще через двадцать шагов я почувствовал, как у меня под ногами трескается лед, и от испуга бросился бежать, но тут же как вкопанный остановился – ветер, продувавший куртку и обжигавший щеки, явно был над водоемом, потому что так разбежаться на суше в наших местах он не сможет. И меня опять охватил ужас – разве моя мать могла поступить так жестоко, допустить, чтобы я утонул? И сам себе ответил: да.

– Ты пробежал тридцать шагов, тебе осталось еще восемь, – произнесла мать совсем рядом, и я сразу успокоился. Хоть и невидимая, она постоянно находилась поблизости. И я решил пройти остаток по кругу, ведь мне было сказано, что я могу идти куда хочу. Но когда я, счастливый, выдержав испытание, сорвал повязку, у меня задрожали колени – мои последние шаги были вокруг проруби. Мы с матерью стояли посередине замерзшего Киш-озера. Я, словно зачарованный, не мог отвести взгляд от черной глади проруби – пойди я прямо, несомненно туда провалился бы.

– Ты выбрал самый опасный путь из всех возможных. Ты мог идти по лесу и в худшем случае набить пару шишек о сосны Межапарка, но ты вышел на лед. Более того, ты нашел эту прорубь, но в последний момент не свалился в нее. Очевидно, что у тебя способность выбрать самое опасное, оказаться на краю гибели, но в последний момент чудесным образом спастись. И это уже судьба.

Больше мать в тот день ничего не говорила. Мы никогда об этом не вспоминали. Все растаяло, словно сон, но с тех пор я уже не мог попасть в ту страну, где купался во всепрощающей материнской любви, в страну, где тебе рады без условий.

Однако надо признать и то, что мужские ботинки в нашем доме всегда теперь были только мои. Свою личную жизнь мать устраивала вне дома. Я свои права быть главой отстоял.

Теперь, когда я думаю о ста восьми тысячах, которые упали на мой кипрский счет, меня охватывает тот самый ужас, какой я испытал, когда увидел черный глаз проруби. Я знаю, что не протяну руку, чтобы просто взять эти деньги. И только теперь осознаю, насколько глубоко сидит во мне этот страх. Кроме совпадения чисел меня настораживало еще одно обстоятельство, иного рода, почти техническое, но не менее важное – деньги на мой счет упали через день после смерти матери и, возможно, причина – в задержке перевода в самом банке, но, возможно, что перевод сделал кто-то другой… и у меня не было точного ответа, поэтому, увидев сумму на своем счете в личном кабинете, я больше в него с домашнего айпи-адреса не заглядывал. У любых крупных денег есть высоковольтное напряжение, и надо четко знать, какой требуется изоляционный материал, чтобы к ним прикасаться. Материал, который позволит их взять и остаться живым. И я должен выждать, прежде чем прикоснуться к деньгам, потому что, возможно, они мне подброшены как наживка. Козленок, которого охотники привязывают к дереву, чтобы выманить из джунглей тигра. И если я не хочу стать добычей, мне надо затаиться поблизости и ждать, потому что проиграет тот, кто первым обнаружит себя и выдаст, возможно, какой-нибудь незначительной мелочью, что знает о существовании денег. Не говоря уже о том, что это была единственная ниточка, которая могла привести к разгадке тайны убийства матери. Единственная. И все, что мне оставалось, – молчать и ждать. Когда у тебя завязаны глаза, шаги надо делать очень осторожно, если вообще делать.

ролом

Выйдя на улицу, я подхожу к арендованному «бентли». Невольно улыбаюсь, не без горечи. Ясмина. «Бентли». Все это было в другой жизни. Так давно, что и не вспомнить. Все, что занимало меня в последние годы, осталось там наверху, в клубном кресле госпожи Вилмы. У меня вдруг всплывает воспоминание об остром чувстве изгнания, которое я испытал однажды в детстве, когда после хоккейного матча вся команда объявила мне бойкот – я пропустил в ворота роковую шайбу, не позволившую нам стать чемпионами. Сплоченность в Риге носила особый характер. Это я тоже тогда усвоил на всю оставшуюся жизнь. Здесь с тобой делили только удачи, горести каждый проживал в одиночестве. Такая устремленность к блеску и лоску, осознание того, что отношения держатся только на успехе, очень быстро перенаправило меня в русло обособленности, от чего я так и не сумел избавиться. Правда, я потом познал и иной род товарищества – в содружестве дайверов рисковать жизнью ради другого было само собой разумеющимся, – но все же детская травма навсегда избавила меня от желания рассчитывать на окружающих. Даже когда ты сам сделал для них все, что мог, и больше. Всегда оставаться один на один с бедой – вот судьба человека, выросшего в Риге. И вот эта судьба вновь настигла меня под окнами госпожи Вилмы.

Я съеживаюсь под порывом холодного ветра. Обхожу машину – к счастью, ничего не поцарапано – и опять безрадостно ухмыляюсь: что-то новенькое, прямо на глазах становлюсь бережливым. И расчетливым? Не получится ли так, что вскоре затоскую по простым человеческим чувствам? По тем, что взращиваются в троллейбусах и коммуналках? Я чувствую легкий укол, словно иголкой: как раз эту роскошь я теперь не могу себе позволить. Не могу!