Более того, ночью, когда думы решительнее обретают плоть, я задаю себе вопрос: а что, если это я с моим желанием наблюдать и собирать все, что вижу, воедино, если это я, которому хочется, чтобы картины мягко сменяли одна другую, устраиваю так, чтобы они мягко сменяли одна другую? И если меня вдруг не будет, если все они – старушки, Анджела, продавщицы универмага “Мас” и все их ухажеры, вместе взятые, – перестанут чувствовать на своих затылках чей-то взгляд и уже не будут вести себя так, как мы по большей части ведем себя, когда чувствуем, что на нас смотрят, и поэтому шаг наш становится мягким, наше соприкосновение с дорогой становится мягким, – если внезапно они разом перестанут ощущать на себе мой взгляд, на меня ляжет вина за то, что все на этой улице изменится, пойдет кувырком, исчезнет. Рухнет. И я остаюсь. Потому что уверен: если я останусь, все будет как было. Если я смотрю на них, пока я наблюдаю за ними, они не могут измениться.