1

Однажды утром, пробудившись от беспокойного сна, Грегор Замза увидел, что превратился в страшное насекомое. Он лежал на твердой, похожей на панцирь, спине, и, как только поднимал голову, мог видеть свой коричневый, выпуклый, разделенный чешуйками на полукружья живот, на котором еще кое-как держалось одеяло, готовое вот-вот сползти. Его многочисленные, невероятно тонкие по сравнению со всем телом ножки беспомощно мельтешили перед глазами.

«Что со мной случилось?» – подумал он. Это был не сон. Его комната, настоящая, разве что слишком маленькая, но, тем не менее, настоящая комната, мирно покоилась в своих четырех хорошо знакомых стенах. Над столом, где были разложены распакованные образцы сукна – Замза был коммивояжером, – висел портрет, вырезанный им недавно из иллюстрированного журнала и вставленный в красивую позолоченную рамку. На рисунке была изображена дама в меховой шляпке и боа, она сидела прямо и демонстрировала зрителю тяжелую меховую муфту, в которой полностью скрывалась ее рука.

Погодя Грегор перевел взгляд на окно, и из-за плохой погоды – слышно было, как барабанят капли дождя по жестяному подоконнику – ему стало совсем грустно. «Хорошо бы еще немного поспать и забыть обо всех глупостях», – подумал он, но это было невозможно, поскольку имея привычку спать на правом боку, ему никак не удавалось изменить свое положение. Как ни пытался он повернуться на правый бок, все равно опрокидывался на спину. Закрыв глаза, чтобы не видеть мельтешение своих ног, он повторял это добрую сотню раз и отказался от своих попыток лишь тогда, когда почувствовал в боку неизведанную, тупую и легкую боль.

«О, Господи, – подумал он, – какую же хлопотную я избрал профессию! День за днем в разъездах. Деловых забот куда больше, чем на месте, в торговом доме, кроме того, терпи тягости пути, думай о расписании поездов, мирись с плохим, нерегулярным питанием, устанавливай все с новыми и новыми людьми непродолжительные отношения, которые никогда не бывают искренними. К чертям все это!» Он почувствовал вверху живота легкое жжение; медленно пододвинулся к прутьям кровати чтоб удобнее было поднять голову; нашел место, которое чесалось и обнаружил, что оно покрылось непонятными белыми пятнышками; хотел прикоснуться к этому месту одной из ножек, но сразу же отдернул ее, ведь от любого прикосновения у Грегора шел мороз по коже.

Он сполз в такое же положение, в котором находился ранее. «От такого утреннего подъема, – подумал он, – можно совсем тронуться умом. Человек должен высыпаться. Другие коммивояжеры живут как одалиски. Если я, к примеру, в полдень возвращаюсь в гостиницу, чтобы переписать полученные заказы, эти господа лишь приступают к завтраку. А если я осмелюсь вести себя подобным образом, мой шеф сразу меня выгонит. Впрочем, кто знает, возможно, так было бы лучше для меня. Если бы я не сдерживался ради родителей, то давно уже объявил бы об увольнении: подошел бы к своему шефу и выложил бы ему все, что о нем думаю. Он, наверное, свалился бы со своей конторки! Странная у него манера – сесть на конторку и с ее высоты разговаривать со своим служащим. А тот вынужден подойти вплотную, потому что шеф туг на ухо. Однако, надежда еще есть: как только мне удастся накопить денег, чтобы оплатить долг моих родителей – для этого потребуется еще лет пять или шесть, – то я так и сделаю. И тут мы попрощаемся раз и навсегда. А сейчас пора вставать – мой поезд уходит в пять часов».

И он взглянул на будильник, тикающий на сундуке. «Святой Бог!» – подумал он. Уже полседьмого, и стрелки часов спокойно двигались дальше, было уже даже больше чем половина, едва ли не три четверти. Разве будильник не звонил? Из кровати было видно, что его выставили правильно, на четыре утра, и он, несомненно, звонил. Но как можно было спокойно спать под звон, от которого трясется мебель? Значит, он спал хотя и неспокойно, но, по-видимому, крепко. И что же теперь делать? Следующий поезд отправляется в семь, и чтобы успеть к нему, ему придется лететь стремглав, но набор образцов еще не упакован, да и сам он не чувствует себя бодрым и энергичным. И даже если он успеет к поезду, ему не избежать головомойки от шефа, ведь курьер от торгового дома ожидал пятичасового поезда и давно доложил об опоздании Грегора. Курьер был ставленником шефа, человеком бесхарактерным и глуповатым. А может ему притвориться больным? Но это крайне неприятно и может показаться подозрительным, потому что за все свои пять лет службы Грегор ни разу не болел. Шеф, естественно, приволок бы врача с больничной кассы, начал бы попрекать родителей из-за сына лодыря, отклоняя всяческие возражения и ссылаясь на этого доктора, считающего всех людей в мире абсолютно здоровыми и не желающими работать. Но разве в этом случае он был бы неправ? Если не брать во внимание сонливость, Грегор действительно чувствовал себя чудесно и даже невероятно проголодался.

Пока он спешно все это обдумывал, не решаясь выбраться из постели, – будильник как раз пробил без четверти семь, – в дверь у его изголовья осторожно постучали.

– Грегор, – послышалось (это была его мать), – уже без четверти семь. Неужели ты не собирался ехать?

Этот ласковый голос! Грегор испугался, услышав собственный отголосок: к его прежнему голосу добавился какой-то побочный, почти болезненный писк. Из-за него слова отчетливо прозвучали лишь в первое мгновение, а потом исказились отголоском настолько, что нельзя было с уверенностью сказать, уж не послышалось ли все это. Грегор хотел подробно ответить и все объяснить, но учитывая обстоятельства, сказал только:

– Да, да, спасибо, мам, я уже встаю.

Наверное, благодаря деревянной двери, изменения в его голосе были незаметными снаружи, потому что после этих слов мать успокоилась и зашаркала прочь. Но этот короткий разговор привлек внимание других членов семьи к тому, что Грегор вопреки ожиданиям все еще находился дома, и вот уже в боковую дверь стучал отец – тихо, зато кулаком.

– Грегор! Грегор! – восклицал он. – Что случилось?

Но через мгновение позвал еще раз, понизив голос:

– Грегор! Грегор!

А за другой боковой дверью тихо и жалостливо причитала сестра:

– Грегор! Как ты себя чувствуешь? Тебе нужна помощь?

Отвечая всем вместе: «Я уже готов», – Грегор пытался правильным произношением и длинными паузами между словами очистить свой голос от странного звучания. Отец действительно вернулся к своему завтраку, но сестра продолжала шептать:

– Грегор, открой, прошу тебя.

Однако Грегор и не думал открывать, он благословлял приобретенную в поездках привычку везде, даже дома, запирать дверь на ночь.

Поначалу он хотел спокойно и беспрепятственно встать, одеться и позавтракать, и лишь потом подумать, что ему делать дальше, ведь он понимал, что в постели он ничего толкового не придумает. Он вспомнил, что в постели уже не раз ощущал какую-то легкую, вызванную, возможно, неудобной позой боль, которая оказывалась лишь игрой воображения, как только он вставал. И ему было интересно, когда рассеется сегодняшний мрак. У него не было ни тени сомнения в том, что изменения в голосе – всего лишь предвестник профессионального заболевания коммивояжеров – тяжелой простуды.

Сбросить одеяло оказалось просто: достаточно было надуть живот, и оно упало само. Но дальше дело пошло хуже, в основном из-за того, что он был такой широкий.

Грегору были необходимы руки, чтобы подняться, а вместо этого у него было полно маленьких ножек, которые беспрестанно и беспорядочно двигались, и с которыми никак не удавалось справиться. Когда он желал согнуть одну из ножек, она сначала выпрямлялась; а когда ему наконец-то удавалось выполнить этой ногой то, что он задумал, то другие тем временем, как будто вырвавшись на свободу, пребывали в болезненном напряжении. «Только не задерживаться зря в постели», – приказал себе Грегор.

Сначала он хотел выбраться из постели нижней частью своего тела, но эта нижняя часть, которую он, кстати, еще не видел, да и не мог даже представить, оказалась малоподвижной; дело шло медленно; а когда Грегор наконец разозлился и отчаянно рванулся вперед, выбрав при этом неправильное направление, то сильно ударился о прутья кровати. Резкая боль убедила его, что нижняя часть его туловища, вероятно, сейчас наиболее чувствительна.

Поэтому он попытался выбраться сначала верхней частью туловища и начал осторожно поворачивать голову к краю кровати. Это ему легко удалось, и, несмотря на ширину и вес своего туловища, Грегор наконец медленно подвинулся вслед за головой. Только вот когда голова перевалилась уже за край кровати и повисла, ему стало страшно так же двигаться дальше. Ведь если бы он все-таки упал, то лишь чудом не повредил бы голову. А терять сознание в то мгновение нельзя было ни в коем случае; лучше было бы оставаться в кровати.

Однако, немного отдохнув от такого напряжения, он занял прежнее положение и увидел свои лапки, мельтешащие еще неистовее, но не смог справиться с таким беспорядком и опять приказал себе ни в коем случае не оставаться в постели, поскольку лучшее решение – рискнуть всем ради малейшей надежды на освобождение от кровати. Вместе с тем он не забывал себе напоминать, что спокойные размышления приносят намного больше пользы, чем самое пылкое отчаяние. В такие минуты он внимательно смотрел в окно, но в созерцании утреннего тумана, скрывавшего даже противоположную сторону улицы, к сожалению, было невозможно заполучить даже чуточку бодрости и уверенности. «Уже седьмой час, – сказал он себе, когда снова услышал бой будильника, – уже седьмой час, и до сих пор такой туман». Еще несколько минут Грегор полежал спокойно, еле дыша, как будто ожидая от наступления полной тишины возвращения реальных и привычных обстоятельств.

Таким образом, он потом сказал себе: «Прежде чем пробьет четверть восьмого, я должен обязательно и окончательно встать с кровати. Впрочем, к тому времени из офиса уже придут узнать обо мне, ведь контора открывается раньше семи». И он взялся выталкивать себя из постели, равномерно раскачиваясь всем телом. Если бы он таки упал, то, скорее всего, не повредил бы голову, резко подняв ее. Спина вроде бы была достаточно твердой; при падении на ковер с ней, вероятно, ничего бы не случилось. Более всего беспокоили мысли о грохоте от падения его тела, потому что это могло вызвать за дверью если не