Пролог

Деревня Красный Маяк (в прошлом – село Графское) разбегалась на три стороны. Широкая заасфальтированная дорога устремлялась прямо, оставляя чуть слева аккуратное, поросшее с одной стороны плакучими ивами, озеро. По обе стороны от дороги жались домики, домишки и избушки разной величины и степени новизны. Огороды с одной стороны, сбегали прямо к озеру, с другой стороны – к лесу. Дорога по той улице, что слева, была вымощена булыжниками и виляла куда-то аж за крутой пригорок. На пригорке виднелась капитальная двухэтажная постройка – то ли школа, то ли сельсовет, отсюда было видно не очень хорошо. А та улочка, что справа – уходила с грунтовой дорогой резко вниз, в тенистую долинку. И везде домики тоже были примерно одинаковые.

В деревне было тихо. Утренняя суета уже закончилась, обеденная дойка ещё не началась. Поэтому жители были заняты своими делами.

Когда модный автомобиль небесно-голубого цвета въехал в Красный Маяк, вредная собачонка Селёдка от изумления даже бросила обгладывать сахарную косточку. Давно уже обитатели деревни такого шика не видели.

Автомобиль ГАЗ-21 в комплекции 21 проехал ещё немного, но не к сельсовету, а свернул налево, на грунтовую дорогу, которая шла прямо в долинку, и поравнявшись с добротным кирпичным домом за новым глухим забором, выкрашенным ярко-зеленой краской, остановился.

Сонную тишину деревни разорвала громко хлопнувшая дверца автомобиля.

Я, наконец, вышла. Мой ясно-синий брючный костюм из венгерского вельвета смотрелся еще более синим на фоне небесно-голубого автомобиля.

Селёдка икнула и окончательно забыла о косточке.

Из распахнутого по случаю жары окна показалась заросшее щетиной мужское лицо:

– Вы к кому? – прохрипело оно.

– Ну здравствуй, Витя, – улыбнулась я, снимая зеркальные солнцезащитные очки, – а я, собственно говоря, к тебе…

Глава 1

Месяц тому назад…

Жуткое существо скривило одутловато-бледное лицо, и в упор уставилось на меня водянистыми глазками:

– Отдай моё тело, тварь! Лида – это я! Я!

– Что? – обалдела я от неожиданности.

– Моё! Отдай! – её узкие глазки-щёлочки сощурились ещё больше и практически исчезли в складках рыхлого жира.

– Ты кто? – выдавила я из себя, сильно-сильно сцепив нервно трясущиеся руки в замок.

Надо было развернуться и бежать, орать во всю глотку, в конце концов громко звать санитаров на помощь. Всё моё существо кричало: беги! спасайся! опасность! беда! Но при этом что-то другое, глупое и пытливое, заставило меня застыть истуканом и с каким-то мучительно-жадным любопытством вступить в разговор с этой безумной.

– Это же я – Лида! – между тем хрипло заныла сумасшедшая, дико вращая выпученными глазами. – Отдай!

– Да что ты заладила – отдай и отдай! – наконец, возмутилась я, когда первичное наваждение чуть спало. – Как я тебе отдам?

– Я убью тебя и отберу! – прохрипела она, с трудом приподнимая целлюлитные центнеры жировых складок над столом.

– Ну, ладно, предположим, убьешь, – с досадой вздохнула я, даже не попытавшись отойти в сторону. – А дальше что?

– Заберу своё тело… – безумная зло ощерилась, продемонстрировав гнилые пеньки зубов.

– Угу… это тоже понятно… меня убьешь, тело заберешь, – кивнула я, – а дальше-то что?

– Вселюсь в него, – уже более неуверенно заявила женщина, тряхнув сальными спутанными волосёнками, и вызывающе уставилась на меня.

– А как? – прищурилась я.

– Ну… – вопрос явно застал женщину врасплох, её маленькие глазки юрко забегали.

– А ты не думала, что, убив меня и получив труп, ты просто уничтожишь Лиду Горшкову навсегда? И, возможно, и сама сразу исчезнешь?

– Лида Горшкова – я! – прохрипело существо, но уже совсем неуверенно и робко.

– Кстати, а как ты попала в это тело? – мне было любопытно, поэтому я повернула разговор на другую тему. – И почему?

– Не помню, – по жирным щекам женщины побежали слёзы.

– А что помнишь?

– Что я попала сюда, в эту жирную тушу, – торопливой скороговоркой зашептала несчастная, боясь, что её не дослушают, – и с тех пор живу в этом уродском теле.

Она кивнула на меня и продолжила:

– Помню, старик… доктор вроде… одел на мою голову какой-то прибор, оно загудело… а потом я открыла глаза, и уже стала тут, – по её щекам опять побежали слёзы, она шумно высморкалась в полу замызганного халата. – Сперва я не могла владеть этим телом, лежала как овощ, только слюни пускала и под себя ссалась и сралась, потом потихоньку начала двигаться, даже стала сама кушать…

– Бедняга, – мне было жаль несчастную.

– Сейчас я уже научилась ходить, могу даже написать некоторые слова, – всхлипнула несчастная, – хотя больше каракули всё равно получаются…

– И ты всё время здесь? – сердце защемило, я вспомнила каллиграфический почерк Лидочки на старых документах, которые она вела до моего попадания.

– Не помню, не знаю, сколько… давно, наверное, – вздохнула она, утирая застиранным рукавом безразмерного халата слёзы, – у меня часто провалы в памяти… то помню, то не помню…

В коридоре послышались голоса – сюда шли, и, возможно, санитары.

– Давай позже поговорим, – вздрогнула она, напряженно прислушиваясь, – перед сном все будут смотреть диафильмы в игровой комнате, приходи сюда.

– Хорошо, – согласилась я и заторопилась к выходу.

– Только ты приходи… – прошептала несчастная, глядя на меня умоляющим взглядом, – не бросай меня… мне так страшно… и плохо…

И я пообещала, что не брошу.

Не знаю, зачем я так поступила. Скорее всего мне было безумно жаль несчастную бывшую хозяйку тела. Это ж надо – угодила в какую-то мерзкую тушу, не может теперь нормально жить, почти не понимает, что происходит. И при этом остается в памяти, сохранила разум. Каково это – увидеть своё похорошевшее тело, в котором живёт чужая, не твоя, душа.

Я бы точно от такой картины сошла с ума.

И здесь возникает вопрос – что за чёртовы эксперименты проводит этот гнусный докторишка? Или оно как-то само так произошло? Боги шутят? Вселенная? Кармические выкрутасы? И почему тогда именно так?

В том, моём мире, я же просто впала в кому. То есть, по сути, моё тело стало пустой оболочкой, душа же переместилась сюда, в этот мир, в тело Лиды Горшковой.

А у Лиды Горшковой всё произошло ещё более странно и страшно – её душа вселилась в тело-оболочку этой безумной женщины. Вопрос – зачем? С какой целью?

Если рассуждать теоретически (используя послезнания, что я должна правильно воспитать Светку, чтобы она стала руководителем нового СССР – это как раз понятно), то с какой тогда целью душа деревенской глуповатой девушки Лиды Скобелевой осталась тут, да еще и в чужом теле? Надо понять. Я интуитивно чувствовала, что это очень-очень важно.

В общем, для начала мне нужно собрать сведения о ней.

Вопрос о том, чтобы бросить беднягу здесь навсегда я даже не рассматривала. Неэтично это. Аморально! Я заняла её тело, пусть и не по своей воле, а она попала в эту бегемотиху. Я-то смогла встать на ноги, а вот она – нет. И я просто не имею морального права бросить её на произвол судьбы.

Примерно так я рассуждала. Ещё не зная, что и как делать дальше.

После ужина я вышла в коридор. Дежурная медсестра о чём-то удручённо жаловалась уборщице. Я прислушалась:

– И отчёт по инвентаризации нужно сдать до завтра, а я не успеваю! Уволюсь к чёрту! Лучше поеду к матери в Новопрядилиху!

– Но Тамара Васильевна, – вздохнула уборщица, подмахивая шваброй пол, – вы же сами знаете, что Аким Романович опять кричать потом будет… Всем достанется. Лучше задержитесь и сделайте всё.

Я дождалась, когда сердобольная уборщица уйдёт, гремя вёдрами, и подошла к дежурной медсестре. Та торопливо что-то писала, низко-низко склонившись над записями.

– Тамара Васильевна, – сказала я.

– Вы почему ещё здесь? – нахмурилась она, поднимая голову от бумаг, – вы же на дневном стационаре, Горшкова. Можете идти домой. А утром, чтобы к семи вернулись.

– Я ЭКГ ещё не сдала, – пожала плечами я, – доктор в поликлинике задерживается, там медосмотр какой-то. Мне сказали подождать.

– Ну так идите в палату и ждите! – строго велела дежурная, – вас вызовут.

– Скучно там, – вздохнула я, – я услышала, что вы отчёт не успеваете. Давайте помогу. Хоть время быстрее пролетит.

– А вы умеете? – сквозь стёкла очков недоверчиво уставилась на меня дежурная сестра.

– Я заместитель директора депо «Монорельс» вообще-то, – напустив важного вида, усмехнулась я, – как думаете, умею?

Тамара Васильевна расцвела облегчённой улыбкой.

С отчётом мы управились примерно за полчаса. Так-то он не сильно большой, но куча цифр, всех этих инвентаризационных номеров, чуть где-то ошибешься, и всё заново перепроверять приходится, аж в глазах рябит. А вдвоём, когда одна диктует, другая пишет, оно и быстро, и почти безошибочно получается. Так что управились мы скоро.

– Чаю хотите? – отложив выполненный отчёт в аккуратную папочку, Тамара Васильевна стала сама любезность.

– А мне разве можно? – спросила я, – мне же ЭКГ ещё…

– А я вам некрепкий сделаю, – отмахнулась та и вытащила из ящика стола начатую упаковку «Три слона».

Пока вода закипала, мы немного поболтали, о погоде, о суровости завотделением, о том, что практиканты совсем распоясались, что в медучилище уже не учат так, как раньше учили, и что оно дальше будет от таких вот «специалистов» – непонятно.

Затем Тамара Васильевна бросила по щепотке чая прямо в стаканы и залила кипятком. Я решила, что момент подходящий:

– А что это за женщина такая среди пациентов? – спросила я.

– Какая женщина? Здесь их много, женщин.

– Очень толстая, больше центнера, наверное, – начала объяснять я, – С таким обрюзгшим лицом. Я, как её увидела – даже испугалась.

– Так это же Борейкина, из пятой палаты, – Тамара Васильевна раскрыла пачку вафель «Артек» и положила на блюдечко. – Да, точно. Вера Борейкина. Угощайтесь, это свежие вафли.

– А что с ней? – я взяла одну вафлю, из вежливости.

– Вялотекущая шизофрения с элементами маниакально-депрессивного психоза в стадии ремиссии, – вздохнула дежурная медсестра, – она уже тут года два у нас обитает, если не ошибаюсь. Постоянный пациент. Вы с ней поосторожнее при встречах. Старайтесь не контактировать по возможности.

– Бедняга, – вздохнула я, размышляя, что делать дальше.

– Да уж, – покачала головой Тамара Васильевна. – Она, когда сюда попала, сначала вполне вменяемая была, мы даже думали, что симулирует.

– Как это?

– Ой. Да здесь многие симулируют, – грустно усмехнулась дежурная, – кто-то, чтобы не посадили, кто-то, чтобы алименты не платить. Тунеядцы, чтобы на работу не ходить. Причины разные у всех. И наша задача выявлять этих симулянтов.

Я потрясённо уставилась на медсестру. Не знала таких вот нюансов.

– Поэтому, когда она сюда только попала, мы сначала на неё тоже подумали, – насыпала сахар в чай Тамара Васильевна и, помешивая ложечкой в стакане, пододвинула сахарницу ко мне. – Берите сахар, Лидия Степановна.

– Нет, спасибо, я не люблю сладкое, – рассеянно поблагодарила я и задала главный вопрос, – а давно у неё ухудшение случилось?

Но ответить на вопрос не дали – вернулся доктор и меня позвали на ЭКГ. Пришлось идти. Но ничего, контакты с медсестрой налажены, я таки рано или поздно узнаю всё.

После процедуры, я вернулась в палату и, дождавшись, когда пациенты уйдут смотреть диафильмы, тихонечко проскользнула обратно на веранду.

Там меня уже нетерпеливо ждала Вера Борейкина. Точнее Лида Горшкова в теле Веры Борейкиной.

– Ты пришла, – тихо выдохнула она с такой непосредственной радостью, что у меня аж защемило сердце.

– Ну я же обещала, – ответила я.

Мы разговорились.

– А почему ты здесь так долго? – спросила я. – ты же вроде вполне нормальная.

– Да я больше симулирую, – вздохнула она, – понимаешь, мне же возвращаться некуда. И я не знаю, кем была эта женщина. Какая она. Какие у неё родители. Может, дети, муж есть. И вот что я в её жизни делать буду? Я не актриса. Понимаешь, мне страшно же! – всхлипнула она, вытирая рукавом замызганного халата слёзы.

Я понимала её прекрасно. Мне тоже было ужасно страшно, когда я попала сюда, в её тело.

– Но я больше не могу так жить, – слёзы опять потекли по её толстым щекам, – они держат меня на уколах и таблетках. Ты посмотри на эту тушу. Меня от них разносит. Я постоянно хочу есть. И мышцы всё время спазмами скрючивает. Больно так, что орать охота.

Я вздохнула. Ну что тут скажешь. Вот уж не повезло – так не повезло.

– Ты же домой сейчас ночевать пойдешь? – вдруг встрепенулась она.

Я кивнула.

– А ты можешь принести мне ирисок? Хоть пару штучек, – она с каким-то по-детски сконфуженным видом просительно улыбнулась, – я страсть как ириски люблю. Особенно «Тузик». Батончики тоже люблю, но они дорогие. Уже тыщу лет не ела. Скоро вкус забуду.

Я пообещала принести ирисок и батончиков, сдерживаясь, чтобы не расплакаться тоже.

Вот же как не повезло ей.

Домой вернулась почти затемно. Всю дорогу размышляла о той несчастной женщине, которая была Лидочкой. Да так заразмышлялась, что чуть остановку свою не пропустила. Пришлось автобус чуть ли не на ходу останавливать.

Водитель поворчал, но остановился, хоть и в неположенном месте.

Хоть бы поскорее уже права получить и за рулём самой ездить.

Я понуро шла по асфальтированной дорожке, на которую густо падали лиловатые тени от тополей и ясеней. Света одинокого уличного фонаря не хватало, чтобы разогнать их все. В вечерних сумерках оглушительно трещали кузнечики. Где-то, в соседнем дворе, заухал филин. С третьего этажа, из раскрытого окна вдруг заголосила Ядвига Поплавская: «…прошу тебя, в час розовыйнапой тихонько мне, как дорог край березовый малиновой за…» и, хрипло закашлявшись, внезапно умолкла на полуслове. Остро пахло свежескошенной травой и ночными пионами. А на душе у меня было так тяжко, так муторно, что я и не заметила, как из тени от кустов сирени отделился силуэт человека.

От неожиданности я вздрогнула и сбилась с шага, чуть не угодив носом в клумбу с пионами. Ещё и лодыжку подвернула.

– Лида, – голосом Будяка понуро сказала тень. – Давай поговорим?

– Твою ж мать! – в сердцах воскликнула я. – Вот зачем так пугать!

– Я же не нарошно, душа моя, – голосом, начисто лишенным любого мало-мальского раскаяния, сообщил Будяк. – Темно тут. Под ноги же смотреть надо.

Я вспыхнула от досады и негодования.

– Давай помогу, – крепкая рука Будяка по-хозяйски подхватила меня под руку.

– Пусти! – возмутилась я. – Руки убери!

– Ну что ты, как пятиклассница, – отеческим тоном попенял мне Будяк. – Я домой провожу тебя. Поговорить нам надо.

– Нам не о чем с тобой говорить, Пётр Иванович! – твёрдо отрезала я, тщетно пытаясь выдернуть руку из захвата. – Всё уже переговорили и порешали. Так что прощайте.

Я таки вырвала руку и развернулась, чтобы уйти, но Будяк удержал, намеренно не отпуская меня.

– Лида, – повторил он настойчиво, – ты можешь и не говорить, хотя я тут тебя больше часа, между прочим, жду. Говорить буду я. А ты просто послушаешь. Молча.

– Я не просила меня ждать!

– Зато Римма Марковна просила! – не повёлся Будяк, – она тебе ужин и завтрак передала. Пирог вон испекла. Ещё тёплый.

– Пётр Иванович, – скрипнула зубами я (настроение и так было в полном раздрае), – я не желаю с тобой разговаривать. И не собираюсь приглашать домой. Если Римма Марковна что-то передала – давай сюда. Так уж и быть, заберу. Но впредь больше так делать не надо!

– Как?

– Не надо с Риммой Марковной разыгрывать эти шахматные комбинации! – вспылила я, окончательно теряя терпение, – пирог он мне среди ночи привёз! Тёпленький! Ты Нинке своей пироги вози теперь! Сюда больше ездить не надо!

– Не кричи, душа моя, люди уже спят, – Будяк привлёк меня к себе, – хотя ревнуешь ты очень мило. Мне нравится…

Мне захотелось влепить ему в глаз. Не знаю, до чего мы бы доругались, как вдруг сверху опять возмутилась Ядвига Поплавская:

– …и камушки у берега качали, и пела нам малиновка тогда, о том, о чём напрасно мы молчали…