Originally published as «Zauber der Stille. Caspar David Friedrichs

Reise durch die Zeiten» by Florian Illies

Copyright © S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am Main 2023

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2024

* * *

На паруснике

Прекрасный августовский день 1818 года. Сияющее солнце, сверкающее море. Рано утром они вдвоем взошли на борт в Вике на острове Рюген, разместили багаж и художественные принадлежности Фридриха на маленьком паруснике и беззвучно заскользили по сонному заливу, оставили справа светло-зеленые буковые рощи Хиддензее, после чего взяли курс на Юг, на Штральзунд. С востока, с пологих холмов Рюгена, с его древних курганов веет теплый ветер, наполняющий паруса, заставляющий снасти напрягать свои мускулы. Ах, как он любит этот момент, когда большие льняные паруса вдруг громко натягиваются, а судно как по волшебству начинает двигаться. Разве человеческий гений, спрашивает он себя, создавал когда-либо что-то прекраснее этого? То же самое он собирается делать, вернувшись в Дрезден, – так же незаметно оживлять холст своей кистью, как ветер оживляет паруса. Лина нарушает ход его мыслей. «Гляди, Каспар, – говорит она, – гляди же, там, у отмели, ты видишь тюленей, вылезающих на берег?» «Извини, Лина, – отвечает он со смущенной улыбкой, – прости меня, пожалуйста, я совсем погрузился в свои мысли».

На дворе 11 августа 1818 года, они провели на Рюгене свой медовый месяц – он, чудаковатый сорокачетырехлетний художник из Грайфсвальда, и она, двадцатипятилетняя жительница Дрездена. На паруснике тихо, иногда сверху доносятся сильные взмахи крыльев и крики чаек, иногда до них долетает морская пена и на пышных рыжих бакенбардах Фридриха еще какое-то время блестят соленые капли. До этого путешествия Лина никогда не ходила по морю, ей было страшно, но если уж погибать, то лучше всего с ним, сказала она, да, она действительно так сказала. Каспар Давид Фридрих не верит своему счастью. «Как же я нашел тебя?» – шепчет он, сжимая ее руки. «Любовь – занятная штука», – писал он своему брату Кристиану, когда скоропостижно женился. «А Лина, провинциалка, – продолжал он, – очень даже пристрастилась к померанской ^[1] селедке, которую брат присылает молодоженам из Грайфсвальда». Да, с тех пор, как его «я» превратилось в «мы», в его дрезденской квартире многое изменилось. Ну и пусть, что ему пришлось убрать расставленные повсюду плевательницы, потому что она против, зато в остальном: «Мы больше едим, больше пьем, больше спим, больше смеемся, больше лепшуем»^[2]. Да, лепшуем, он так и написал, что бы это ни значило, но в любом случае в следующем году у них рождается первый ребенок.

Почти весь день длится их поездка на паруснике по блестящей воде залива, которая кажется то темно-синей, то лазурной. Фридрих не может насмотреться, его глаза живописца вбирают всё – лодки, снасти, мачты, хлопающие паруса, береговые линии слева и справа, ярко-зеленые деревья на утесах. Когда волшебный августовский день начинает угасать, дощатая палуба под их ногами еще хранит тепло солнечных лучей, им не нужно кутаться в плащи или платки. Из вечернего сумрака перед ними выплывает Штральзунд, как видение. Лина по-праздничному закалывает волосы. В красноватом свете заката поднимаются городские башни, их парусник тихо приближается к ним, Фридрих преисполнен благоговения, Лина, как ему кажется, тоже. «Этот момент я обязан написать, – думает он, объятый душевным пламенем. – Может быть, да, может быть, я впервые в жизни по-настоящему счастлив, вода подо мной, земля передо мной, воздух вокруг меня, моя рука в ее руке».

«Может быть, – спрашивает вдруг Лина, – сегодня в Штральзунде съедим на ужин не рыбу, а что-то другое?»

Огонь – Каспар Давид Фридрих, «Горящий Нойбранденбург» («Das brennende Neubrandenburg»), ок. 1835/40 (bpk / Hamburger Kunsthalle / Elke Walford)

Глава I
Огонь

Теплая ночь начала лета, небо как раз меняет цвет с глубокой синевы на нежный светло-желтый, а соловьи в кустах сирени поют свою последнюю песню. И тут Мюнхен вдруг начинает светиться: из огромного Стеклянного дворца^[3] высоко вверх вырываются алые языки пламени, отблески огня освещают фасады домов на ближайших улицах, Софиенштрассе и Элизенштрассе, кажется, что пылает весь небосвод. Тишину прерывает оглушительный треск лопающихся металлических конструкций и разлетающихся стекол, которые с грохотом падают в огненное жерло.

Раннее утро 6 июня 1931 года. Всё, что Каспар Давид Фридрих так любил, сгорело при пожаре в мюнхенском Стеклянном дворце: картина с каменистым «Балтийским берегом», его любимым местом; «Гавань в Грайфсвальде», образ родного города, по которому он так тоскует (Sehnsucht)^[4]; будничный взгляд из окна своей квартиры, запечатленный на картине «Мост Августа в Дрездене», и, что особенно больно, полотно «Вечерний час», на котором его жена Лина и дочь Эмма, умиротворенно обнявшись, смотрят из окна в теплую саксонскую ночь начала лета. Пламя жадно пожирает сухое дерево подрамников, а остатки холстов взлетают, кружась, в ночное небо в виде черного пепла, горячие волны огня поднимают их всё выше и выше, пока глаз не теряет их из виду.

* * *

Кстати, 1931 году попечительский совет Стеклянного дворца в Мюнхене по соображениям экономии решил не продлевать договор о страховании от пожара, заключенный еще при строительстве здания в 1854 году, потому что всем было очевидно, что стекло и сталь не горят.

* * *

Шестого июня 1931 года примерно в полчетвертого в квартире Ойгена Рота, всего в ста шагах от Стеклянного дворца, зазвонил телефон. На проводе редакция «Последних известий Мюнхена», она поручает своему репортеру как можно скорее отправиться к горящему дворцу. Рот торопливо одевается и, протирая сонные глаза, заправляет пленку в фотоаппарат. В рассветных сумерках он бросает быстрый взгляд на два рисунка Каспара Давида Фридриха, дремлющие у него над кроватью. Но даже впотьмах он узнаёт на них каждую травинку, Рот – одержимый коллекционер, каждую заработанную своими статьями марку он относит к местным маршанам, а его бога зовут Каспар Давид Фридрих. Каждый вечер, ложась спать, он сначала смотрит на его небольшой рисунок из Саксонской Швейцарии, а потом, уже подольше, рассматривает тихий, таинственный балтийский берег, который Фридрих нарисовал на Рюгене.

На прошлой неделе Рот побывал на торжественном открытии выставки «Произведения немецких романтиков от Каспара Давида Фридриха до Морица фон Швинда» в Стеклянном дворце, для которой лучшие музеи предоставили сто десять лучших картин романтизма. А в эту субботу у него выходной, и во второй половине дня он собирался сходить туда еще раз, чтобы смотреть на картины и наслаждаться. Но вот ему приходится бежать туда на двенадцать часов раньше, и он уже догадывается, что вместо наслаждения его ждет кошмар. Колокол Троицкой церкви звонит четыре раза, когда он подходит со стороны Арцисштрассе, перешагивает через тугие красные шланги пожарных и показывает охранникам свое удостоверение журналиста. Небо над ним ярко-красное, и вот он видит Стеклянный дворец – вернее, то, что от него осталось. Гигантское здание длиной двести тридцать четыре метра и шириной шестьдесят семь метров пылает целиком, волны жара бьют в лицо, как раскаленные кулаки. Он прячется в арке соседнего дома, достает карандаш с блокнотом и собирается писать, но не может отвести глаз от жуткого зрелища. В утренние часы этого прекрасного и ужасного июньского дня он вспоминает о каждой из девяти картин Каспара Давида Фридриха, сгорающих у него на глазах: о «Вечернем часе» с женой и дочерью, о гавани в Грайфсвальде, о горном пейзаже. Вспоминает бедного человека с «Осенней картины», который собирает веточки хвороста на пустом поле, чтобы вечером разжечь огонь, а теперь сам сгорает в огне. Но больше всего он думает о своей любимой картине, о «Даме на берегу моря», которая машет платком вслед лодке, это такая нежная картина, ее образ, такой трогательный, стоит у него перед глазами, и теперь он знает, что это прощание навеки. Ее белый платок стал черным пеплом; дама ушла в мир иной. Чтобы не заплакать, Рот начинает писать: «Взгляд блуждает по морю огня. Вздымаются языки пламени, оно грохочет, как прибой, стихает, снова поднимается, брызгая искрами, разлетаясь и поражая, вытягивая жадные языки, трусливо уворачиваясь от мощной струи воды и снова возвращаясь с тысячекратной силой, издевательски приплясывая, крутясь и дергаясь».

И уже через несколько часов его ошеломляющее свидетельство очевидца появится в утреннем выпуске «Последних известий Мюнхена», и мальчишки-газетчики будут громко кричать, продавая газеты на улицах Швабинга и застывшей от ужаса Мариенплац. Ойген Рот пишет в своем тексте портрет огня, с такой точностью, будто он – Каспар Давид Фридрих, он видит каждый язык пламени, каждый отсвет на небе, каждое дуновение, завихрение ветра, да, в этом тексте он становится тем поэтом, которым мечтает быть. В какой-то момент он больше не может писать под дождем из пепла, потому что ему мешают обезумевшие голуби, в панике мечущиеся по воздуху, летящие прямо в огонь, и вдруг Ойген Рот понимает, что в металлических конструкциях они ищут свои гнезда, в которых еще недавно мирно дремали их птенцы.

* * *

Интересно, а как пережил этот страшный мюнхенский огонь, этот катастрофический пожар 6 июня Томас Манн, которому в этот день исполнилось пятьдесят шесть лет? Может быть, он стал жаловаться жене Кате на досадный шум от пожарных? Или на скверный запах гари, «тревожащий» ему нос? Сходил ли он на пепелище? Этого мы не знаем. Мы знаем только то, что в июле он выступит в университете с благотворительной лекцией в помощь жертвам пожара. И что в его романе «Лотта в Веймаре», написанном вскоре после трагедии, Аделе Шопенгауэр будет поклонницей «божественного Давида Каспара Фридриха». Это всё, что мы знаем, потому что свои дневники за 1931 год, которые могли бы рассказать нам о его реакции на гибель сокровищ романтической живописи, Томас Манн совершенно нероматично сжег в 1945 году в саду своего дома в Пасифик-Палисейдс в Калифорнии, где он жил в эмиграции.

* * *

Адольф Гитлер и его племянница Гели Раубаль, дочь его сводной сестры, с которой он живет в непонятных отношениях уже два года в Мюнхене, на Принцрегентплац, 16, просыпаются от звука сирен пожарных машин, мчащихся по городу. Пожарные всего города спешат на помощь, мюнхенцы открывают окна и в утреннем сумраке смотрят на огромные клубы дыма, которые благодаря утреннему ветру растягиваются из центра до самого Швабинга.

Сотни людей, еще толком не проснувшись, выбегают на улицы и бродят там, сгорая от страха и любопытства. На небе первые лучи солнца смешиваются с красным отсветом огня и с копотью облаков пепла. Когда Гитлер доходит до Штахуса^[5], он видит, что Стеклянный дворец, жемчужина Мюнхена, считавшаяся несгораемой, превратилась в море бушующего огня, что тысячи стекол разбиты, а железные конструкции выглядят как огромная опаленная паутина, через которую рвутся наружу языки пламени. Кроны высоких лип, окружающих Стеклянный дворец, испуганно шумят под порывами жаркого ветра, светло-зеленые листья обгорают и сворачиваются. Всего несколько дней назад Гитлер посетил тут, в Стеклянном дворце, большую выставку немецких романтиков, самую роскошную подборку из немецких музеев за много десятилетий. Но теперь огонь забрал все эти сто десять уникальных картин Рунге, Фридриха, Шинкеля, уничтожил их, навсегда вырвал из памяти. В Гитлере вскипает неукротимая ярость. Он клянется построить здесь, на месте страшного пожара, храм немецкого искусства, который никогда не исчезнет, это будет «Дом искусства»^[6]. Так всё и произойдет. А Гели Раубаль, племянница Гитлера, три месяца спустя после шокирующего пожара в Стеклянном дворце, в возрасте двадцати трех лет откроет смертельный огонь по самой себе в их общей квартире на Принцрегентплац, 16, на оплату которой идут авторские проценты с продажи книги «Моя борьба».

* * *

Каспар Давид Фридрих играет с огнем. Он постоянно рисует людей, хотя совсем не умеет. В копенгагенской Академии^[7] его уже подняли на смех из-за этого, а теперь и в Дрездене издеваются. Ох уж это рисование обнаженной натуры. У него никак не получается. Всё время слишком длинные ноги, тело какое-то вялое. «Вы у нас величайший рисовальщик обнаженной натуры, – язвит художник Иоганн Йоахим Фабер^[8], когда они сидят рядом в Дрезденской академии, – я хочу сказать – самый упорный». Фридрих обжигает его взглядом из-под рыжих ресниц. Если бы этот человек знал. Саксонки с их тягучим диалектом должны радоваться, что он рисует их немного дольше, чем другие. Но на такие шутки он способен, только когда пишет братьям. А рядом с голыми барышнями в зале для рисования ему не до шуток, от них он сразу отводит взгляд и потом долго смотрит в сторону, потому что начинает кружиться голова, поэтому нет ничего удивительного в том, что руки и ноги потом требуют времени. Ох уж эти люди, думает он, они так далеки от меня. Особенно женщины. Вот были бы они деревьями, тогда он знал бы, что они чувствуют. Тогда он мог бы часами смотреть на них и выписывать все детали.

На дворе 1802 год. Чудаковатый померанец, тощий, как щепка, с рыжими бакенбардами и волочащейся походкой, снял маленькую комнату у вдовы Феттер, рядом с крепостным рвом в Дрездене. Он называет хозяйку «мадам», ее юных дочерей «мадмузель», но они все равно смертельно обижены, потому что он никогда не говорит с ними, никуда не приглашает и не покупает на ярмарке цветы. А стоит ему открыть рот, как у него начинается паника, он не может ничего выдавить из себя, его бледное лицо краснеет, и он бывает ужасно рад, когда за день ему не приходится говорить ничего, кроме «доброе утро» и «добрый вечер», а еще лучше – только «ну»^[9], отличное дрезденское слово, которое всегда подходит. Это скорее вздох, чем слово. И вот он сидит зимней ночью при свечах в своей комнатушке, хозяйка с дочерью наконец-то уснули, холодно, поэтому на нем шуба, которую ему прислали с севера родители, чтобы он не замерзал в Саксонии. Свечи, кстати, тоже с родины, прямо из родительского дома в Грайфсвальде, брат и отец делают их в своей маленькой свечной мастерской за собором. Отец хотел, чтобы Каспар Давид тоже научился этому ремеслу, но он оказался слишком неловок и постоянно обжигал себе пальцы. Поэтому вместо длинных свечей у него теперь длинные люди на рисунках. Это называется семейная традиция.

В этот мрачный зимний вечер в Дрездене Фридрих берет гравировальную иглу и царапает на металлической пластине тончайшие линии. Разумеется, он начинает с деревьев, высокие липы во всей красе, это он умеет. Перед ними руины, это он тоже умеет, он же как-никак романтик. Но затем он добавляет сгорбленную женщину и мужчину в шляпе, который неловко облокотился о колонну. Мы ясно видим, что у художника были проблемы с изображением человеческих фигур, но не понимаем, что за проблемы мучают персонажей. Видно, что оба недовольны ситуацией в целом. И только название проясняет обстановку: «Мужчина и женщина на пепелище своего дома» – так Фридрих называет эту мрачноватую работу. Причем пожар, судя по всему, был давно, потому что нет никакого огня, дыма на картине тоже нет, остатки дома кажутся древними, как будто горели пару веков назад. «Мужчина и женщина на пепелище своего дома» – зачем вообще рисовать что-то настолько унылое? Нечего потом удивляться, что никто не хочет это покупать!

Спустя несколько лет он снова рисует сгоревший дом. Этот мотив не отпускает его. На этот раз маслом, и на этот раз с огнем. И с дымом! Дым тянется по всей картине, делает ее мрачной и загадочной. К сожалению, на картине и без того ночь, почти ничего не видно, апокалиптический пейзаж. Тлеют обугленные стропила. На переднем плане темные, кривые деревья, едва освещенные огнем. На заднем – церковь, она не пострадала. На этот раз Фридрих обошелся без людей, он понял, что они никак не идут на пользу его работам. Тем не менее это очень странная картина. В ней нет магии, чего-то не хватает. В ней нет неба.

* * *

Сто лет спустя, 10 октября 1901 года в предвечерних сумерках сгорает родной дом Каспара Давида Фридриха в Грайфсвальде, на Ланге Штрассе, 28. «Мужчина и женщина на пепелище своего дома» с гравюры Фридриха 1802 года – теперь это внук Адольфа, брата Фридриха, внука зовут Адольф Вильгельм Ланггут, и его жена Тереза. Пожар начался около пяти часов вечера, когда в галантерейной лавке, бывшей свечной мастерской в передней части дома, при варке мастики для пола огонь перекинулся на емкость с бензином и та сразу взорвалась. Огонь распространился на лестницу и далее, «благодаря множеству горючих материалов», на верхние этажи. Что это были за горючие материалы, об этом «Грайфсвальдский ежедневник» вежливо умалчивает. Когда на рыночную площадь прибыли первые пожарные расчеты, задняя часть дома была уже охвачена огнем. Десятки пожарных непрерывно льют воду из восьми шлангов на горящий дом. Небо над Грайфсвальдом светится, тучи стали розовыми. Из-за сильного задымления пожарные не могут войти в дом, им приходится тушить снаружи и без конца поливать пламя водой. Несмотря на их усилия, передняя часть дома сгорает полностью, и пожарные пытаются защитить соседние здания, чтобы пожар не распространился по узкой улице и, самое главное, не возникло угрозы расположенному рядом собору. Всё точно так же, как на картине Фридриха «Горящий дом»: на переднем плане обугленные остатки стропил, на заднем – нетронутое великолепие старинного собора.

Через три часа пожарные уезжают; они сделали всё, что смогли. Весь город пахнет дымом и гарью, из остатков дома поднимается пар. Полиции пришлось вмешаться и прогнать зевак, один из которых со своим сыном-подростком возмущался и требовал, чтобы ему дали получше рассмотреть пожар. «Грайфсвальдский ежедневник» сообщает, что полиция зафиксировала их имена.

Вот только никто не зафиксировал, что среди «горючих материалов» на втором этаже здания находились и девять картин Каспара Давида Фридриха из семейного собрания. К 1901 году художника в Германии совершенно забыли, ни в одном государственном музее нет его картин, да и в своей померанской семье он теперь считается всего лишь странным предком-живописцем, который когда-то сбежал из своего ганзейского города в Саксонию, потому что был слишком неуклюж для мыловарения и изготовления свечей.

И только Альфред Лихтварк^[10]