© Феликс Чечик, 2015

© Геррит ван Хонтхорст, иллюстрации, 2015

Редактор Галина Наумовна Альперина

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

«Давай померяемся силами, —…»

 
Давай померяемся силами, —
какие наши годы, брат,
покуда путь под Фермопилами
еще не превратился в ад.
 
 
Покуда кровь ручьями малыми
еще не вытекла из нас
в сражении неравном с галлами,
где царь Каллипп халиф на час.
 
 
И на победе леонидовой
воспитаные соловьи, —
померяемся не обидами,
а силой веры и любви.
 

«Слова мои…»

 
Слова мои,
а музыка ничья?
Синицы и
весеннего ручья.
Заката не-
разменный золотой —
звени во мне,
не исчезай – постой.
 

«Обращаюсь к берёзе…»

 
Обращаюсь к берёзе,
обращаюсь к сосне, —
как поэзия прозе —
посочувствуйте мне.
Покачайте ветвями, —
не в упрёк, не в укор,
может быть только вами
я и жив до сих пор.
На прощание или
перед встречей, пока
небо не разлюбили
облака и река.
 

«в моей песочнице…»

 
в моей песочнице
непрошенные гости
играть не хочется
и не хватает злости
но хватит мужества
терпения и слова
дрожа от ужаса
построить замок снова
 

«Вода точила камень…»

 
Вода точила камень,
и превратила в нож,
что голыми руками
не очень-то возьмешь.
 
 
С восторгом страстотерпца
его пригрею я
за пазухой у сердца,
как сирое дитя.
 

«Двух пташек из окна…»

 
Двух пташек из окна
я вижу-слышу вечно,
где поздняя – грустна,
а ранняя – беспечна.
Они друг с дружкой не
знакомы, слава Богу,
иначе бы во мне
посеяли тревогу.
А так: одна поет,
другая спит на ветке,
а я за годом год
на них смотрю из клетки.
 

«Учиться влом, в любви облом…»

 
Учиться влом, в любви облом,
курить по кругу за углом, —
и на линейке быть распятым.
И чувствовать себя битлом —
незримым пятым.
Слесарить, и качать права,
и водку запивать чернилом.
И аты-баты и ать-два
в ЗабВО метельном и унылом.
Но не подсесть на озверин
от жизни бренной или бранной,
и петь про yellow submarine
бурятке Йоке полупьяной;
и снова ощутить – незрим, —
в своей стране, как в иностранной.
Молчи, скрывайся и терпи, —
живи бездарно и безбожно,
пускай подлодкой на цепи,
но только желтой, если можно.
И в полночь получить с небес
от Джона SMS.
 

«Мне сугробы детства – по плечо…»

 
Мне сугробы детства – по плечо.
Холодно, тепло и горячо.
В сторону полметра – с головой.
Холодно. – Спасибо, что живой, —
говорю сегодняшнему. Не
прошлому, которое во мне.
Холодно. Что спрятал – не найду.
А оно лежало на виду.
Столько лет лежало, столько зим.
И сугробы выросли над ним.
 

«Первое, что вспоминается мне…»

 
Первое, что вспоминается мне:
цирк-шапито в позапрошлой стране,
и ярко-красное чудо
в перьях на белом коне.
 
 
Слышу оркестр или музыку сфер?
Счастье окрест Мade in ČSSR.
И на арену сквозь слезы
смотрит седой пионер.
 
 
Будто во сне пролетают века.
Скачет и не различить седока
там, где на фоне заката
перистые облака.
 

ОДНОКЛАССНИЦЕ

Ты, в облегающем трико,

после урока физкультуры

разводишь «химика» легко

на тройку в четверти; амуры

кружат по кабинету и

один из них – залётный, кстати,

бубнит о неземной любви

и неминуемой расплате.

«А крылья мотылька…»

 
А крылья мотылька,
промокшие насквозь,
нелетные пока —
повешены на гвоздь.
Бескрыло мотылек
от них невдалеке
согрелся и прилег
и спит на потолке.
 

«самые вкусные яблоки или…»

 
самые вкусные яблоки или
тыблоки были на братской могиле
вечный огонь бесконечный мотив
млечно-медовый налив
в жизни вкуснее не пробовал этой
паданки солнцем июльским согретой
ливнем омытой как слёзами вдов
вновь вспоминаю и вновь
долго ли коротко ли как ни странно
косточек горечь и запах пропана
нету страны на меня из окна
смотрит огрызком луна
 

«Жуки и муравьи, —…»

 
Жуки и муравьи, —
земляне и собратья,
придите же в мои
раскрытые объятья.
 
 
Нам с вами по плечу
заоблачные дали!
Топчу, топчу, топчу,
пока не растоптали.
 

«я оборвал на полу…»

 
я оборвал на полу
молчала и молчи
из детства радиолу
поющую в ночи
цифирь пришла на смену
убогости былой
и попадает в вену
невидимой иглой
молчала не винила
не проклинала свет
лишь капелька винила
скатилась на паркет
 

«А снега ночное парение —…»

 
А снега ночное парение —
обычное волшебство,
но разные: угол и зрение,
и все многоточья его.
 
 
И, спавшая чутко, разбужена
и смотрит в окно, не дыша,
на неповторимое кружево
и тающее, как душа.
 

«Воспоминания белы…»

 
Воспоминания белы,
как облака над нами…
И запах досок и смолы
на старой пилораме
я вспоминаю вновь и вновь,
а не детали эти:
ужасный вопль, опилки, кровь
и палец на газете.
 

70-е

Хватит: о воде и вате, —

жизнь одна и смерть одна.

Слониками на серванте

пустота посрамлена.

Выстроились по ранжиру:

раз, два, три, четыре, пять…

Граду посланы и миру.

Улетать? Не улетать?

Улетели друг за другом —

гуси-лебеди мои, —

к африканским летним вьюгам,

к зимним пастбищам любви.

«Недодано? Более чем, —…»

 
Недодано? Более чем, —
скорее уже – передали.
И я навсегда обречен
любить, не вдаваясь в детали,
в подробности – коих не счесть, —
не вычесть из жизни и сердца.
И некуда деться, и есть,
как бомбоубежище – детство.
 

БАБУШКА

И хлебные крошки

собрав со стола,

по лунной дорожке

на небо ушла.

«Покуда в городской пыли…»

 
Покуда в городской пыли
дышал, как рыба, я,
прогнулось небо до земли
под тяжестью шмеля.
 
 
И от гудения его
июльский день оглох.
И ничего. И никого.
И шмель летит, как Бог.
 

«Когда рыдали над прыщами…»

 
Когда рыдали над прыщами
и слушали «Goodbye, My Love»,
мы брать преграды обещали,
обещанного не сдержав.
Да здравствуют петля и вена,
тоска и хлебное вино,
где погибают откровенно,
уже погибшие давно.
 

«– Не пей с Валерой, – говорил…»

 
– Не пей с Валерой, – говорил
мой друг Володя.
А сам, не зная меры пил,
в плену мелодий.
 
 
– Не пей с Володей, – говорил
мой друг Валера.
А сам в плену мелодий пил,
не зная меры.
 
 
И я не спорил с ними, но
пил с тем и с этим,
и, как закончилось вино,
сам не заметил.
 
 
И, как ушёл один, и как
второй в завязке…
А я остался в дураках
из доброй сказки:
 
 
полцарства пропил, и в живых
не числясь даже,
соображаю на троих
в ночном трельяже.
 

«За то, что пил не только квас —…»

А. Ф.

 
За то, что пил не только квас —
спровадили его,
как Лермонтова на Кавказ
в бескрайнее ЗабВО.
 
 
Теперь, ты хоть залейся – пей
во сне и наяву:
вино тоски, абсент степей
и неба синеву.
 

«Небо было, – хоть убей —…»

 
Небо было, – хоть убей —
голубее, и
мы гоняли голубей,
а теперь чаи.
 
 
Зеленей была трава,
слёзы солоней…
Жизнь права и смерть права,
растворившись в ней.
 

«Твоё в горошек платье…»

 
Твоё в горошек платье,
мой клёш под пятьдесят,
как новые – в палате
мер и весов висят.
 
 
А мы с тобою – пепел
и нас развеял сын.
Конечно: мене, текел,
но вряд ли – упарсин.
 

«Покуда жил, пока…»

М.– А. М.

 
Покуда жил, пока
жизнь представлялась длинной,
смотрел на рыбака,
стоящего над Пиной.
 
 
И принимал за клев
обманчивые ряби,
и ставил на любовь
и наступал на грабли.
 
 
На тополях, вот-вот
воспламенится вата
и не погаснет от
рассвета до заката.
 
 
И опадет листва,
и занеможет вьюга,
и мы, как дважды два,
найдем с тобой друг друга…
 
 
С тех пор прошли века,
невидимые глазу,
и больше рыбака
я не встречал ни разу.
 
 
Мой незнакомый друг, —
надежда и отрада,
ты удочку из рук
не выпускай, не надо.
 

Конец ознакомительного фрагмента.