Тот вечер, когда я засел за Достоевского, был величайшим событием моей жизни, более важным, чем первая любовь.
Генри Миллер «Тропик Козерога»
Вот тут мы с Генри Миллером совпали, Достоевский у меня, действительно, был вместо первой любви: маленький провинциальный городок, весна, томление, девушка под кустом сирени читает книгу, кусает губы. Да и как не кусать, когда там Настасья Филипповна – инфернальница – творит что-то не вполне еще понятное и душераздирающее. Потом декорации менялись много раз, но всегда, это был провал, как в болезнь («Князь, слетали вы когда-нибудь с колокольни?»), потому что любовь к Достоевскому – это диагноз. Федормихайловщина неизлечима, ее мучительные рецидивы приходят весной и осенью, и ничего не остается, как вцепиться в какой-нибудь том и провести несколько дней в помрачающем разум бреду.
Не знаю, в который раз я перечитывала «Идиота», все сюжетные ходы давно выучены наизусть, но это не снимает напряжения, не может быть скуки при такой игре страстей и смыслов. Творчеству Достоевского, в принципе, свойственна двойственность, но в «Идиоте» она является самой сутью этого романа – здесь все дихотомично и находится в противостоянии. Герои разбиваются на пары, вращающиеся вокруг какого-то центра, пары рассыпаются и вновь складываются в комбинации: Аглая – Ганя – Настасья Филипповна, Ганя – Настасья Филипповна – Рогожин, Рогожин – Настасья Филипповна – князь Мышкин, Настасья Филипповна – князь Мышкин – Аглая, князь Мышкин – Аглая – Ганя.
Любопытно, но Настасья Филипповна и Аглая – по сути одна и та же женщина, только находящаяся в разных обстоятельствах. Для кого-то это может показаться парадоксом, но я, по крайней мере, не вижу большой разницы в характерах, хотя одна при этом ангел, а другая – демон. А если поменять их жизненными обстоятельствами, не получится ли все с точностью до наоборот? Да, Аглая чиста и ищет себе муку, Настасья Филипповна изломана и не может от своей муки освободиться, а темперамент – тот же, и обе прекрасны. Когда они стоят друг напротив друга – это зеркало, которое каждой хочется разбить, не удивительно, что князь смешался. Мне кажется, что для Достоевского они обе – женщина вообще, та Женщина, вокруг которой вертится мир.
Про пару князь Мышкин и Рогожин сказать можно много, но всего не выскажешь. Если в двух словах: враги и братья. Если еще пару слов добавить: юродивый и зверь. Если пойти дальше: дух и тело. А если подняться на самый высокий уровень: Иисус и Дьявол. Я именно в этот раз обратила внимание на вездесущесть Рогожина. Эти глаза, сверкающие в толпе, эта стоящая за углом фигура, эти внезапные появления. Он ведь не только для князя Мышкина становится кошмаром. Ипполит видит его у себя в темноте комнаты: «Вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу... Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, - не понимаю, но это были вы!» Согласитесь, это больше, чем просто купчик буйного нрава? У меня здесь возникает параллель с «Братьями Карамазовыми», с той сценой, когда черт приходит к Ивану. И Настасью Филипповну к Рогожину тянет, как в омут. Это ее искушение и погибель.
Но у погибели есть противовес: князь-идиот. Несколько раз в романе возникает образ Христа, снятого с креста на картине Гольбейна, копия с которой висит у Рогожина в кабинете. «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» - восклицает князь Мышкин. Этот Христос каким-то образом привязывается к князю. Юродивый, Иисусик… А вы в Бога веруете, господа? Не в того, который во славе, а в того, который лежит с посиневшим мертвым лицом? А послушаете вы его, если он явится в вашу гостиную, будет говорить несалонные вещи, размахивать руками и под конец ринется на пол с «диким криком «духа, сотрясшего и повергшего»»? Нет, помилуйте, это же дурной тон. И все эти странные идеи тоже. Невозможно. И получается, что лишь один Рогожин, брат названный и враг кровный, способен понять и полюбить в ненависти. И оба обречены. Потому что оба «по ту сторону добра и зла», оба не вписываются в рамки приличного, только отклонения у них в разные стороны. В этом весь Достоевский: он от пошлой по сути историйки (но не без пикантности), приходит к вечному противостоянию, которое нельзя ни разрешить, ни нарушить, иначе все полетит в тартарары. Ну разве что когда-нибудь, после судной трубы… Или нет? А это уже вопрос не романный.