I

 
Провинция нетронуто звенит
В душе народной воздухом  доверий —
Откуда-то из древних вер возник
И не исчез, и обновленьем  веет.
 

Это были те шаткие годы, перед выборами, которые последовали после «нулевых». Я ехал в провинциальный город на экономический форум в качестве приглашенного от общественных организаций, заранее представляя торжественное сборище ожидающих чего-то людей и скучные глобальные постановления. Не знаю, зачем, и с какого боку там нужен. Но я мечтал и боялся туда ехать, по другой причине.

В окне вагона за городом проносилось скопление халуп с клочками огородов, их владельцы пренебрегли чувством прекрасного – ради урожая. И вот уже – зеленое кружение в окне однообразных молчаливых лесов и полей, волнующих, может быть, напоминанием о первозданном лесном лоне предков. Почему так изменяет настроение этот оптический обман?

В купе напротив – молчаливые соседи, едут домой – красивая студентка и ее отец с бородой, угнетенный чем-то, как предприниматель, у которого отобрали бизнес.

Утомительно долго лежу на узкой полке, потряхиваемой на рельсовых стыках, в экзистенциальной тяжести тела. Отвлекаюсь чтением книжки старого философа, божьего одуванчика. Он нашел бессмертие в некоей сущности души, соединенной в вечном заливе душ – цельности мироздания, вечно пополняемой и не убывающей, – если кто-то гибнет, общий баланс сохраняется. Люди отпали от цельности мироздания, начиная с Адама и Евы, и потому из-за этого отпадения случаются катастрофы, вплоть до экологических.

Вспоминаю свое детство в затерянном на краю света городке, возвышающемся над ослепительным заливом. Заброшенный, доведенный до суровой простоты советский быт, с магазинами «Хлеб», «Продукты», «Ткани». Нравы тоже были просты, не выходили из предписанных условий, вернее, их не замечали.

Очарованием, как залив, были классики, в библиотеке отца, которых читал запоем. Они уводили от нашего естественного существования в широкий мир, и уберегли меня от грубых нравов улицы.

Потом был институт, наполненный ожиданием. И Она пришла. Испытывая странный недуг любви и ревности, я бродил с ней вдоль Москвы-реки, страстно и безнадежно целовал ее, казалось, холодную и равнодушную, – она отвечала мне нехотя, видимо, считая меня мальчишкой, не способным к серьезной жизни. После окончания института она, не сказав ни слова, уехала по распределению – туда, куда я сейчас еду, на окраину далекой провинции. Там она и исчезла. Где ты, юность, такая отчаянная, как отвергнутая любовь? Перед массовым одичанием так хотела остаться собой!

В начале нового века я очутился совсем в другом мире развалившейся империи, где не понадобились ни классики, ни моя духовность (не считая детского страха). Но она помогла не пойти по трудному пути «челноков» и предпринимателей, и я, как многие другие, ничего не умея делать, нашел себя в сфере общественной деятельности, создал свою организацию, в которой хотел соединить гуманизм и практику.

Моя независимая общественная организация – фантом, созданный в результате постоянных усилий, который стал известен широкому кругу узкой общественности, и теперь не исчезнет, если бы даже в организации остался один я. Уже трудно стало удерживать ее на плаву – все время искать новые пути, чтобы не рухнуть в нищету и безвестность, обеспечить сотрудников зарплатой, отдавать энергию на преодоление мелочей (некогда даже сходить в туалет), – без тщательности в мелочах нельзя поддерживать заказы на должном уровне, быть порядочной организацией.

Меня угнетала дистанция между мной и сотрудниками, которую я установил, ибо сближение вредит делу. Поэтому видел их замкнутыми, не замечающими, как обидно задевают локтями, из тех, кто, скрывая глаза, поспешно проходит мимо сбитого пешехода на дороге.

Соратники по нашему общественному движению тоже жили своими интересами, хотя объединялись на тусовках странным интеллектуальным общением, не дававшим удовлетворения дружбы. Я такой же. Только в общении с женщинами – загадка! – открывается фонтан влекущей искренности и юмора.

В новостных программах телевидения, казалось, те же обособленные в себе люди превращались в демонстрантов или в разгоняющих несанкционированные сборища. Опрос населения обнаружил странные цифры: подавляющее большинство, было ясно даже до опроса, не принимало, как пришедшее зло, развал империи, приватизацию. Оно томилось в бездушии построенной системы, статистически подсчитывающей даваемые блага населению, как среднюю температуру по больнице. В тумане прошлого казалось чудесным, как молодость, время минувшего режима.

Политологи, горячась, бросали в мир странные идеи, напластованные прошлыми и недозрелыми нынешними мыслями. Субъекты рыночных отношений, любители пожить, недавно восстав из советской нищеты, играют в политические игры, перестают сострадать и даже понимать тех, кто, как и они раньше, трудно выживают в поисках пропитания, даже идя на преступления. Сытые правят миром! В них, да и в лузерах заросло то место, где чувствуешь боль в сочащемся кровью мире, и возможность озарения чем-то иным. Не осталось и частички бессмертия.

– Что такое? Опять негодую! – смешил я окружающих серьезным видом после очередного преступления против человечности. – Как они отвратны, деловитые киллеры свободы! И консервативно голосующее население. Не доросло до свободы. Негодую!

Что-то тревожное сгущалось в настроениях электората. Или это только кажется – в кружковом негодовании, на коротком отрезке времени объявленной модернизации? Мы ждали близкого взрыва в обществе. Усилилось словесное раздражение происходящим, в блогах и независимой печати по-диссидентски собирали изумляющие факты бездушия чиновников, и верили в прожекты организованного саморегулируемого гражданского общества.

– Это уже невозможно – теряем страну! – говорили соратники. – Ты едешь в провинцию. Там здоровые силы. Оцени изменение обстановки на местах. Мы должны подготовиться к выборам.

Я не ощущал бодрости в себе. Ближние пристрастно вгрызались во время, вернее, в его блага, создавая историю, а я тащил служебную лямку, с потугами выживания, в случайных связях с женщинами в опасении породить семью, вернее, узкую колею судьбы. Словно пережидал деловитую суету времени, внешне успешный, но с ощущением полного проигрыша.

Что со мной? Безразличие перед последним днем битвы за души человечества, или исчерпание одной из ветвей энергии вселенной? Почему постоянно ощущаю вину от чего-то, словно не жил достойно?

В сущности, внутри меня, с тех пор как уехала моя любимая, все застыло, как в черной дыре рока, откуда не выбраться с помощью общественных тусовок, – то, к чему боюсь прикоснуться.

 
Отошедшая жизнь – наша молодость
У метро – осенним леском.
Твои ножки, не зная о холоде,
Словно в сказке, кружили легко.
Странно – я в полноте современной
Умираю в том дальнем лесу,
Словно жизнь твою чисто, нетленно
За стволами в глубинах несу.
 

Я, трагически гордясь, не видел выхода. Но иногда вырисовывались надмирные смыслы моей жизни. Мог заплакать от иллюзии, возносящей меня из тени обыденности в некий мир бездонной новизны, назовите это хоть «цельностью мироздания». Вспомнил недавнюю телепередачу о ледяных кольцах Сатурна, дивной бездне кривизны, порожденной катастрофами во вселенной. Если неизбежны катастрофы в солнечной системе, то почему не должна быть неестественной гибель человечества на Земле, обращенной в белую ледяную пустыню? Вместе с философом-одуванчиком и его музой-женой, их бессмертным заливом душ.

Это «вознесение» в бездонную новизну и есть бессмертие, миг, который может провалиться в яму обыденного сознания, или прямо в смерть.

Почему приходит трезвость, говорящая о пустоте смыслов? И тогда люди, и все, что вдали от моего центра сознания, воспринимаются слитно, ничем не отличаясь. Только проникновение в себя – тяжким усилием – позволяло догадаться, что происходит в другом. И тогда, в минуту озарения, начинал видеть людей изнутри, – волнующимися, с угрозой гибели, близко – у сердца! И тогда постигал реальность.

Утром пытался преодолеть себя бодрой зарядкой, но было ощущение, что делаю движения вхолостую.

Я погибал, и командировка была спасением.

И вот полет – в неведомое впереди воскрешение энергии, может быть, страх увидеть любимую, а на самом деле надежное потряхивание поезда. Я воскресаю только когда вижу незнакомые места.

Что я знаю о том крае? До этого настроения новизны у меня было предубеждение. Там сплошная коррупция. Администрация, прокуратура, суды повязаны между собой, нацелены на крупные корпорации, дающие откаты, а малый и средний бизнес занят лишь выживанием. Из-за дикого строительства исчезают нетронутые места и речки, растворяются малые народности с их чудной символикой реинкарнаций, гениально просто устраняющей одиночество. И все же я знал, что найду что-то нетронутое, чистое.

У едущих в поезде – простые цели, из житейских проблем, у меня – увидеть какой-то просвет, обновиться, что-то понять. Для чего – не знаю. Может быть, там, а не в крикливых сборищах, – истина?