Предисловие

Сложно быть уверенной в себе и собственных поступках женщиной, когда общество критикует тебя за каждый чих и шаг. Толерантный в целом к кому угодно социум, тем не менее осуждает отличающихся от масс особей. Если ты думаешь, выглядишь или чувствуешь не так как "до́лжно", то в лучшем случае тебя заклеймят эпитетом “плохая”, а в худшем – предадут анафеме твоё имя. Это касается не только женщин, но чаще всего именно им предъявляют наибольшее количество претензий и навязывают сотни правил. Однако самое худшее из "преступлений" против современного общества – публично высказывать своё мнение. Неважно какое оно – всегда найдутся те, с чьим представлением о том или ином явлении, ваше не совпадает. Такие правила игры приняты человечеством с незапамятных времён, и глупо отрицать сей факт. Так было, есть и будет – до тех пор пока обитает на Земле поразительно упрямое в суждениях и удивительно переменчивое в них же, ни на кого не похожее в жестокости к соплеменникам существо – человек.

Глава 1. #Плохаядочь

О том, что я плохая дочь, мне стало казаться ещё в юном возрасте, несмотря на то что не помню практически ничего из детства вплоть до шести лет. Только несколько ярких впечатлений и несокрушимая уверенность в том, что я могла бы быть гораздо лучше. Нет, родители меня не били и редко ругали за детские проделки, но я чувствовала, что разочаровала их, причём самим фактом своего рождения. Скажете, ребёнок в таком возрасте не может констатировать столь сложную эмоцию, как разочарование, и будете правы. Всё по полочкам я разложила уже будучи взрослой и не без помощи психолога. Поэтому правильнее будет сказать, что все мои ощущения сводились к простому выводу – "я плохая дочь".

Я родилась 27 января 1987 года. Согласно новейшей истории, в этот день Горбачёв объявил на пленуме ЦК КПСС о новом государственном курсе – перестройке. Это знак, без сомнений. А иначе как объяснить все невзгоды моей довольно унылой до средних лет жизни.

Я поздний ребёнок для обоих родителей. Маме было тридцать два, когда она обнаружила, что беременна, а отцу – тридцать пять. Перспектива моего появления на свет для них стало большой неожиданностью, хотя оба знали к чему приводит секс. Аборт маме отказались сделать из-за серьёзного заболевания сердца, и родители были вынуждены расписаться. Думаю, папа мог отказаться от брака, но по каким-то собственным, никому не озвученным причинам проявил благородство. А может ему надоело быть одному. Или наличие внебрачного ребёнка могло повредить его карьере. Кто знает? Он мне об этом так и не рассказал. Даже на смертном одре. Мама, на сколько я знаю, в то время не горела желанием становиться ни женой, ни матерью. Впрочем, перспектива стать матерью-одиночкой, родившей вне брака, в конце восьмидесятых была ещё менее заманчивой. В общем, к несчастью для родителей и к счастью для меня, мне позволили родиться. Кстати, я не всегда так думала. Лишь достигнув возраста родителей, родив собственного ребёнка, пережив развод и пройдя длительную психотерапию, я поняла, что появиться на белый свет и жить, это счастье.

Любовью меня назвали в честь двух абсолютно непохожих друг на друга актрис. Мама обожала творчество Любови Орловой. Это было видно невооружённым взглядом: макияж, цвет волос и причёска, выбор одежды – всё копировало образ любимой актрисы. Она никогда не пропускала передачи, посвящённые творчеству Любови Петровны, или фильмы с её участием. Папа восхищался Любовью Полищук, особенно в “Двенадцати стульях”, но скорее, как женщиной – яркой и непосредственной, чем как актрисой.

Меня рано отдали в ясли, в полгода. Конечно, мама могла сидеть со мной дома аж целый год, но в то время отпуск по уходу за ребёнком не оплачивался. Да и ей, скорей всего, было скучно дни напролёт посвящать младенцу, в то время как на работе она могла встретиться с интересными людьми или даже знаменитостями, приезжавшими в наш город на гастроли. И вот, ввиду сложившихся обстоятельств в августе 1987 года я впервые увидела своих сокамерников. Это, конечно, я сейчас фантазирую, день прихода в детсад я не помню и помнить не могу. Я уже упоминала, что плохо помню первые пять-шесть лет своей жизни. Однако одно событие и последовавшее за ним первое наказание врезались в память накрепко. Мне тогда было пять лет, я всё помню, будто это случилось вчера.

В детском саду помимо положенных двух воспитателей на группу у нас была ещё нянечка. Её имя-отчество уже стёрлось из моей памяти за давностью лет, пусть будет условная Нина Петровна (да простят меня все Нины Петровны, работавшие когда-либо нянечками в детских садах). Все дети боялись её, как огня. Мне кажется, даже воспитатели старались лишний раз не злить нянечку и обходить стороной. И была у Нины Петровны тряпка из куска марли, которой она протирала столы и мыла раковины. Тряпка эта редко стиралась и пахла просто отвратительно. И вот через этот рассадник даже не микробов, а, я бы сказала, готовых к распространению кишечных палочек наша милая няня процеживала “избалованным” детям молоко или какао. Каприз заключался в том, что дети в большинстве своём не любили пенку и отказывались пить в полдник полезное для здоровья питьё, к коему прилагалось печенье или пряник в качестве вознаграждения за отвагу.

Я тоже не питала любви к молоку, но, как положено хорошей девочке, мужественно выпивала ежедневный стакан. С одной стороны, я интуитивно руководствовалась принципом, что послушных детей любят, хвалят их родителям. А значит рано или поздно мама скажет, что любит меня или даже гордится мной. С другой, пристальный взгляд нянечки, которым она окидывала детей во время приёма полдника, пугал неотвратимостью наказания. Обычно мне удалось тайком сдвинуть ненавистную пенку, подув на неё, и через образовавшуюся у края стакана щель маленькими глоточками осилить неприятную жидкость.

В тот день звёзды встали не на мою сторону. Пенка была на редкость плотная и никак не хотела отлипать от края и облегчить мне жизнь. Тогда я решилась на страшное: отодвинуть её ложкой. Мои манипуляции были замечены Ниной Петровной. Она, как коршун, налетела на меня, сказав, что разочарована моим поступком, и теперь мне положено наказание: выпить молоко, процеженное через вонючую тряпку. Я помню ощущение ужаса. Казалось, именно сегодня, для меня марля издавала особо тошнотворный запах. Я пыталась не смотреть на процедуру избавления молока от пенки, но помимо своей воли не могла оторвать взгляда. Когда мне всучили в руки стакан и жестко сказали: “Пей!”, я сделал попытку задержать дыхание и одним махом выпить мерзкую жидкость. Ничего не вышло. Едва я поднесла стакан ко рту, как я увидела плавающие по поверхности остатки пенки и какого-то мусора, и меня вырвало. Прямо на стол и частично на пол, недавно вымытый няней.

Случился скандал. Няня стала орать, что позвонит моей матери. Я разревелась и просила её так не делать, потому что знала – отвлекать маму от работы нельзя ни при каких обстоятельствах. Предлагала наказать меня самым страшным из существующих в саду способом – простоять весь тихий час с подушкой на вытянутых руках. Но Нина Петровна была неумолима. Она всё-таки позвонила маме на работу и потребовала, чтобы она приехала за мной. “Это был позор”, – так сказала мама отцу вечером после ужина, которого меня лишили. Мне же она не сказала ни слова. С момента возвращения домой я стояла в углу и должна была таким образом осознать, как подвела родителей. Это мне уже пояснил папа после того, как узнал о происшествии. Мне было стыдно, но я так и не поняла, почему должна любить гадкую молочную пенку, и как другие дети смогли выпить настолько тошнотворное питьё без рвотных позывов. Вполне вероятно, именно тогда у меня возникло ощущение, что я плохая дочь и не заслуживаю любви. Эта яркая вспышка осознания потом переросла в убеждённость, которая крепла из года в год.

Летом перед поступлением в школу у меня родилась версия: я приёмный ребёнок. О том, что есть дети, живущие не с родными родителями, а в особых домах, я узнала из передачи по телевизору. Рассказ репортёра о сиротах, живущих без любви и ласки, потряс меня. Мысль о существовании детей, которых усыновляли чужие им люди, заставила меня сделать вывод, что я, вероятно, не родная дочь мамы и папы. Такой расклад, с моей точки зрения, всё объяснял. Мои родители – хорошие люди – хотели помочь маленькой сироте и удочерили меня. Но полюбить чужого ребёнка, как своего, оказалось трудно. И именно по этой причине я плохо помню раннее детство. Не решаясь спросить у отца с матерью, права ли я, задала этот жизненно важный вопрос тёте Свете – маминой сестре. Тётя – добрейшей души человек – долго охала и причитала, с чего у меня появились такие странные мысли. Однако поняв, что ситуация серьёзная, ответила, что я ей родная племянница.

Первое сентября 1994 года мне запомнилось двумя событиями.

Во-первых, накануне по телевизору объявили о завершении вывода российских войск из Германии, Эстонии и Латвии. Я весьма ясно запомнила эту новость, потому что к папе вечером заглянули друзья, и спор о правильности действий правительства под воздействием горячительных напитков превратился в мордобой. Тогда мы жили в маленьком съёмном доме, состоящем из кухни, маленькой прихожей и всего одной комнаты. Туалет и умывальник были во дворе. Один из папиных приятелей, сидевший на табурете у двери кухни, получил в нос от оппонента и вылетел в коридор. Обнаружив, что у его идёт кровь, гадкий дядька взял первое, что попалось ему под руку, чтобы вытереться. Увы, это оказался мой белый фартук, подготовленный мамой на торжественную линейку. Я расплакалась и бросилась отнимать у взрослого детины свой драгоценный фартук, пока он окончательно его не испортил. Ведь другого у меня не было, а завтра такой важный день! За своеволие получила от друга семьи подзатыльник, а родителям он высказал претензию о моём плохом воспитании. “Подумаешь фартук испорчен! Только дурно воспитанный и избалованный ребёнок мог огорчиться из-за какой-то тряпки, когда у человека кровотечение”. К моему ужасу, папа с другом согласился, и меня послали на улицу отстирывать фартук, раз он мне так дорог. Это было моим наказанием за неподобающее поведение и неумение держать себя в руках. Мама сделала вид, что всё в порядке, но пошла вместе со мной. Увы, мы ничего не смогли уже поправить. На линейке я стояла в новенькой форме и фартуке, посередине которого красовалось плохо замытое пятно крови. А одноклассники меня прозвали “мясником”, правда ненадолго. Потом прозвище сменилось на “фашистка” из-за немецкой фамилии Шейлер.

Во-вторых, на линейке не присутствовали ни мама, ни папа. Не смогли, а может не захотели отпрашиваться с работы. Мама работала старшим администратором в единственной приличной гостинице нашего города и отвечала за размещение важных гостей. И как на грех, именно в этот день должны были приехали какие-то шишки из Москвы. Отец пока занимал должность заместителя директора местного мясокомбината, но его положение, как сказал папа, когда я однажды подслушивала разговор родителей, было “зыбким”. Я не знала, что конкретно это значит, но что-то явно нехорошее, потому что родителей сей факт сильно беспокоил. Поэтому папа в основном пропадал на работе: уходил рано, возвращался поздно. А иногда проводил на службе и выходные. Работа превосходила по важности мой первый в жизни День знаний. Поэтому я стояла в полном одиночестве с веником из гладиолусов в руках среди будущих одноклассников, окружённых родными и близкими. Мне было обидно, и я изо всех сил старалась не расплакаться при виде улыбающихся вокруг лиц. У всех был праздник, кроме меня.

В школе мне сначала понравилось. Я быстро поняла, что там достаточно быть послушной, не перечить взрослым, отвечать быстро и чётко на заданные вопросы. Это я умела. Особенно меня заинтересовало обещание, что если учиться на “отлично”, то в совокупности с достойным поведением это гарантировало тебе место среди хороших детей, которыми будет гордиться семья и школа. Я решила, что всенепременно стану одной из таких учеников.

Моя первая учительница – Марина Васильевна – была крупной и строгой женщиной. Она возвышалась над хрупкими фигурками учеников и могла одним взглядом пресечь баловство. Но больше всего мне внушала ужас её длинная железная линейка, которой она била по рукам нерадивых учеников, не понимающих, как надо вести себя во время уроков. Мне никогда не довелось ощутить удар линейкой на себе, но я всё равно могла детально представить боль и холод от железа на своих пальцах.

Учителя меня обманули – это я поняла к концу первого класса. Несмотря на получаемые мной многочисленные пятёрки, никто не стал мной гордиться. Сей факт воспринимался, как норма, и не вызывал никаких эмоций ни у моих родителей, ни, собственно, у Марины Васильевны. Поэтому к концу начальной школы я перестала быть отличницей, скатившись в твёрдые хорошистки.

Этому, правда, предшествовало одно событие. Где-то в середине третьего класса у меня начало портиться зрение. Естественно я никому об этом не сказала. Меня пугала перспектива, во-первых, стать объектом дополнительных насмешек одноклассников, от которых всегда сильно доставалось очкарикам. Во-вторых, одна девочка, с детства носящая очки, сказала, что их выписывает специальный врач – окулист, к которому нужно идти на приём. А это означало, что маме придётся отпрашиваться с работы, чтобы отвезти меня в поликлинику, да ещё и покупать очки. Увы, Марина Васильевна поняла, что у меня проблемы со зрением, так как я перестала видеть линии и клетки в тетрадях и писала как попало. Учительница незамедлительно поставила в известность родителей о моей проблеме, и мама отвела меня к окулисту.

К моему ужасу, мне не просто прописали носить очки. Милая врач сказала, что моё зрение ещё можно попробовать исправить с помощью специальных упражнений. Я должна была смотреть через точку на окне на предметы, расположенные на различных расстояниях, определённое количество времени каждый день, меняя очки. А ещё читать минимум час в день также в очках с разными диоптриями.

Всё оказалось не так уж плохо. Родители, не издав ни звука упрёка, приобрели мне специальный деревянный ящичек, где лежали девять разных очков. Папа мне выдал несколько книг из небольшой семейной библиотеки, которая была у каждой уважающей себя интеллигентной семьи, и я читала их вслух. Это пошло на пользу не только моему зрению, но и памяти, потому что мама заставляла меня пересказывать ей прочитанные страницы. Мне нравились эти вечера и запомнились на всю жизнь. В те дни, мама приходила с работы и спрашивала, какую историю нам предстоит сегодня узнать. Пока я старательно и, как мне казалось, с выражением читала положенные страницы, мама сидела напротив меня в кресле и что-нибудь шила или вязала, отмеряя время песочными часами. Тем не менее она внимательно меня слушала и поправляла, если какие-то слова я произносила неправильно. Потом мы вместе шли на кухню, где мама готовила ужин, а я мыла посуду и пересказывала ей прочитанное. Иногда к нам присоединялся отец и спрашивал, как я поняла ту или иную мысль. Мне до сих пор нравится мыть посуду руками, хотя в детстве это было непростой задачей. Водопровода в доме не было, и мама набирала ледяную воду в вёдра из крана во дворе. Но нам ещё повезло, многим живущим в соседних домах приходилось таскать воду из колонки в конце квартала. Потом воду нужно было нагреть на плите и налить в два таза. Один – с обжигающе горячей водой – добавлялось стружка хозяйственного мыла для мытья грязной посуды, а в другом – с чистой чуть тёплой водой полоскали вымытые тарелки. На следующем этапе следовало вытереть посуду чистым полотенцем и расставить по местам.

Постепенно я влюбилась в книги и стала завсегдатаем школьной, а потом и городской библиотеки. Особенно я любила сидеть в читальном зале и наслаждаться тишиной, нарушаемой только шуршанием страниц и покашливанием посетителей. К сожалению, несмотря на все прилагаемые усилия к концу школы моё зрение окончательно ухудшилось, и я была вынуждена носить очки постоянно.

Когда я закончила начальные классы, школу вдруг объявили гимназией и ввели одиннадцатилетку. Так из третьего класса мы сразу перепрыгнули в пятый. Мои надежды, что в средней школе отношение учителей к ученикам изменится, потерпели сокрушительное фиаско. Всё стало ещё хуже! Теперь хорошее поведение стало приоритетным. Многим ученикам стали снижать оценки, если они вели себя, с точки зрения учителя, не так как должны. Я хоть по-прежнему и не совершала предосудительных поступков, но явной склонности ни к одному из предметов не имела, спортом не занималась, не защищала честь школы на Олимпиадах и не пела в хоре. В итоге я стала никому не интересной невидимкой для всех. Большинство учителей не прикладывало ни малейших усилий, чтобы заинтересовать детей своим предметом, равно как и ученики не выражали желания учить что-либо сверх положенной нормы. Замкнутый круг. Родители моими успехами в школе также не интересовались. Вечером мне задавался дежурный вопрос от отца: “Уроки сделала?”, и, получив утвердительный ответ, он погружался в просмотр новостей или чтение газеты.