© Евгения Некрасова, 2021

© Alice Hualice, иллюстрация на обложке, 2021

© Издание на русском языке, оформление. Popcorn Books, 2022

Пилотные слова

Моя кожа – русская. Среднерусская. Белая, бледная, с синеватым оттенком от недостатка витамина D. Готовая быстро и надолго ответить на случайный или специальный удар фиолетово-желтым синяком. Красной блямбой распухнуть от укуса комарихи. Моя кожа бывает скользкая от сала, которое выделяет. В ее широких порах быстро созревают гнойные прыщи и растут черные толстые волосы. Кожа часто чешется, и я извиваюсь, барахтаясь внутри нее. Я ощущаю кожу отдельным живым мешком вокруг себя, я существую в нем, как детеныш, который не способен начать жить самостоятельно.

Моя кожа и я вместе – Евгения Игоревна Некрасова, родившаяся в 1985 году в СССР, выросшая чуть-чуть в СССР, больше и дольше взрослевшая в Российской Федерации, проживающая в Российской Федерации, в Москве. Быть русской и жить в России в общемировом понимании – ужасное неблагополучие и невезение, жить в Москве в общероссийском понимании – привилегия и удача. Я русская на три четверти, на четверть – мордовка (на одну восьмую – эрзя, на одну восьмую – мокша), и я пишу текст о чернокожей рабыне, которая родилась у чернокожей рабыни. И я пишу этот же текст о русской белой крепостной крестьянке, которая появилась в семье русских крепостных. У всех моих предков – белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться – из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного – из-за небелой кожи, довольно быстрого – из-за акцента или русского имени), а главное – because of my love for black people’s literature and folklore.

1. Сладость моя

Я споткнулась о череп. Лежу, нет сил подняться. Не стала спрашивать, как он там оказался. Их Юг хрустит на зубах сахаром и костями. Кости ломаются и перемалываются о сахар.

Попросила:

– Расскажи что-нибудь, Братец Череп.

Он поскалился и спросил свистяще:

– А ты любишь сахар?

– Очень, Братец Череп. Это моя главная зависимость. Я бросила курить, пью мало, никогда не пробовала наркотики. Но без сладкой дозы могу продержаться не дольше чем полдня. Дерматолог прописала мне отказ от сладкого, тогда моя кожа прекратит выдавать гнойные прыщи, я похудею, у меня перестанет повышаться давление. Но я не могу. Сахар – моя свобода. До пяти лет я не ела сладкого из-за диатеза, выгрызавшего кожу красной коростой, которая болела, чесалась и кровила. Меня раз укутали перед гулянием в рейтузы, шубу, шарф, варежки, шапку, сапоги. Выставили в подъезд, чтобы не потела. Соседка шла мимо, увидела милого ребенка, подарила эклер. Я сняла варежку, чтобы держать его голой ручкой. Варежка болталась на резинке из рукава кроличьей шубы. Дедушка нашел меня радостной, со счастьем в руках. Он очень любил меня, забрал эклер, не знаю, что с ним стало, жаловался маме, как такое могли подарить ребенку. Я не знала вкус эклера, но понимала, что я потеряла что-то невероятное. Потом диатез сгинул, а на детей и взрослых посыпался сахарный наркотический снег из Америки, упакованный в сникерсы, марсы, натсы, виспы. С тех пор я начала принимать сладкое. Когда я выросла, молочно-шоколадные батончики сменились черно-шоколадными плитами. Когда я начала немного состариваться, попыталась перейти на бессахарные сладости. Но сахар меня не отпускает. Я одна из его многомиллионных душ. А отчего у тебя так мало зубов, Братец Череп? Из-за любви к сахару?

Череп посмеялся и ответил, что начнет с сахара. Я передаю, как умею.

* * *

У них жарко и сладко, жарко и сладко. Юг их хрустит на зубах – костями и сахаром. Юг этот – возлюбленный мух. И предпринимателей. Они многие богатые. У самых бедных – пятьдесят душ. Дома – большие, деревянные, белые, колонны – деревянные, белые. Люди внутри тоже белые. А вне дома – люди черные, коричневые или светло-бурые, как сахар. Все они – работающие с сахаром. Работающие делятся на три страты: Очень сильные, Сильные средне, Слабые. Очень сильные выкапывают глубокие ямки мотыгами, сажают туда тростниковые черенки, приносят на своих головах корзины с калом животных (одной огромной корзины хватает на две ямки), удобряют им тростник, удобряют-поливают-удобряют-поливают; когда наступает сезон и сахарный лес становится выше их роста, рубят его, срезают вершки и листья; потом мелют на мельнице; дальше варят, помешивая, в четырех-пяти котлах – поочередно, круглые сутки, посменно, двенадцать часов; потом помещают сироп в горшки охлаждения; далее сливают мелассу и раскладывают затвердевший сахар сушиться под солнцем. Сильные средне делают почти все то же самое, что и Очень сильные, но с меньшей силой и быстротой, они часто на подхвате, а еще они связывают срубленные стебли и пакуют высушенный сахар в мешки, которые уплывают через океан. Сильные средне – бывшие Очень сильные, которые проработали десять – двенадцать лет, потеряли здоровье и в двадцать пять – двадцать семь лет перешли в страту послабее. Слабые – это дети и немолодые люди, они выкорчевывают сорняки и ненужные тростниковые части и скармливают их животным. Еще Слабые охотятся на грызунов, которые любят тростник. Слабые – это бывшие Сильные средне, которые совсем потеряли силы и здоровье и к сорока годам не могут работать, как раньше. Еще Слабые, бывает, занимаются общественным трудом для работающих: приглядывают за детьми, готовят обеденную еду, шьют, стирают.

Голд еще в двенадцать лет оказалась среди Очень сильных. У нее ширина и рост. Такой, что ее макушку часто видно среди вершков тростника. Она одна может срубить дерево. Она одна рубит столько тростника в день, сколько рубят четыре мужчины. Голд дорога Хозяину. Ее все боятся. Работающие, наблюдающие, Хозяин, его семья. Из-за своей силы Голд будто королева сахарного леса. Ей уже двадцать восемь, а она все еще остается среди Очень сильных. Ее велено кормить в обед двойной порцией. Она может начинать работать откуда хочет. Ей можно чуть больше. Наблюдающие ее ненавидят, хозяин-капиталист не чувствует про нее, а думает, только пересчитывая ее на доллары, работающие ее недолюбливают: кто-то боится, кто-то завидует силе, но многие, особенно женщины, – и то и другое одновременно, потому что она одна и мало с кем говорит.

Голд родила Хоуп. Полежала недолго в хижине и вернулась с привязанным к себе младенцем. Бабушку и дедушку Хоуп украли из Африки. Привезли на разных кораблях с разницей в месяц. Они пропали вместе одновременно – работающие говорили, что улетели обратно. Отец Хоуп был продан в другой сахарный лес почти сразу после ее зачатия. Он был женат на другой работающей, Голд его любила, но не показывала любовь ни ему, ни кому другому. Его жена плакала, и все работающие ее жалели. Про него и Голд никто не знал. Одна тетя Хоуп работала в белом доме. Голд с ней не разговаривала: им негде и некогда было встретиться. Вторая тетя Хоуп умерла от болезни. Хоуп росла, привязанная к матери. Голд боялась, что девочку заберут к Слабым, – не отпускала ее на землю. Хоуп пила материнское молоко с потом. Это была единственная соль, которую она пробовала. Соль считалась едой белых. В сезон сбора урожая Хоуп в рот падала сладость сахарного леса – это была единственная сладость, которую она пробовала. Лес – волшебный, как волшебная ее мама, – возвышался над ней, а потом летел на землю, становился ниже. Голд отпускала дочь ползать только по земляному полу хижины.

По субботам после службы и ужина все работающие собирались у костра и рассказывали друг другу истории, пели песни. Голд не любила общаться, но даже она стала приходить, когда появилась Хоуп. Понимала, что дочери надо знать своих людей. Многие работающие зауважали Голд, когда она родила ребенка и стала уязвимой наравне с остальными. Хоуп больше всего нравились истории, где улетали за океан. Ей уже рассказали у костра про полет ее бабушки и дедушки. Голд злилась, просила дочь не верить в сказки. Голд тихонько пела-бормотала дочери о том, как копает мотыгой ямы, как взваливает на голову мешок с навозом, как рубит тростник, как мелет его на мельнице, как мешает его и боится, что ошпарит дочь, как кормит Хоуп грудью, как готовит кукурузную кашу вечером, как они засыпают в хижине, накрывшись одним дырявым, будто расстрелянным, пледом; о том, как хватило сил самой, одной построить дом, сделать стол, скамейку, кровать, печь, но не хватает их, чтобы зашить плед, о том, как Хоуп помочилась прямо на земляной пол и он выдал грязь, о том, как плачет спина, болят руки-ноги, о тех, кто умер от болезни, родов, был засечен до смерти, был продан или куплен, потерял руку в молотилке, о том, как ребенок той-то сварился, упав в чан с кипящей сладостью. Голд ненавидела сахар, хотела дочери другой жизни – чтобы она не растила и собирала сахар, а ела его.

Хоуп исполнилось уже шесть, но выглядела она младше и меньше. Голд не отпускала ее, ощущала дочь еще одной своей частью – третьей грудью или рукой. Один раз только Голд отвязала от себя дочь и дала в руки другому работающему человеку – когда Хоуп крестили. Для Хоуп тело матери было землей, по которой можно ходить, на которой можно спать и находить питание, – планетой, но не круглой, а в форме огромной родной женщины.

Голд стала быстрее уставать, потому что живущая на ней дочь тяжелела и просилась ходить, бегать и летать. Но за ними надзирали. За всеми работающими на плантации надзирали дулами и глазами. За Голд особенно. Как за королевой. Хозяин распорядился ждать, когда Хоуп быстрее матери вырастет в крупную прибыльную силу и лет с десяти сможет присоединиться к Очень сильным. Хозяин подошел к Голд с надзирающими, надел перчатки и протянул руки, пожелав взвесить Хоуп в своих руках. Но Голд поглядела на него как волчица и продолжила мешать сироп. Остальные работающие перестали мешать и застыли. Надзирающие принялись кричать на них. Хозяин ушел, но запомнил, что ребенок был мельче среднего и не передвигался, велел надзирать дальше и докладывать.

Голд принялась отпускать Хоуп походить по земле во время обеда. Та бегала, прыгала, падала, махала руками, чтобы полететь. Хоуп звала мать играть с собой, догонять ее, пытаться улететь вместе. Голд бегала за ней по сахарному лесу, ее макушка мелькала выше его вершков. Игра с дочерью – ее главная радость и свобода. «Моя сладость», – называла она Хоуп. Настоящая сладость. Голубоглазый надзирающий надзирал. Он ненавидел Голд очень сильно, так как она два раза огрызнулась на него, не знала своего места. Он не мог ее выпороть, потому что не справился бы с ней. Не мог запихнуть ее в бочку с гвоздями. Потому что не было таких бочек. Хоуп тяжелела, брыкалась на матери, той было неудобно работать – она стала спускать дочь на землю во вре- мя работы. Один раз играла с ней в догонялки во время самой работы. Надзирающий рассказал Хозяину. На следующий день за Хоуп пришли. Подгадали момент, когда она, не привязанная к матери, выбежала из сахарного леса и замахала крыльями, чтобы улететь. Голд, улыбаясь, выскочила за ней, а Хоуп уже была в руках надзирающих.

Хоуп не отправили к Слабым работать – Хоуп не отослали работать в белый дом. Это было все то, чего боялась Голд. Она не боялась задавить дочь во сне, задеть ее мотыгой или секачом, уронить ее в кипящий чан. Голд, несмотря на свое великанство, хорошо чувствовала свое тело, а Хоуп была частью этого тела. Случилось то, к чему Голд не могла даже выработать страха или другого отношения, потому что это было сказкой. Хоуп продали в другой сахарный лес, и дешево. Не в соседний, а через один, а главное – через реку. От нее избавились, она мешала Голд работать – Хозяин пересчитал это на деньги. Голд сломала свой секач и ушла в свою хижину, легла там и не выходила больше работать. Просила передать Хозяину, что выйдет снова на работу, когда ей вернут Хоуп. К ней приходили работающие женщины, жалели ее, боялись за нее, уговаривали вернуться рубить сахарный лес. Она не шевелилась. Приходили надзирающие, пытались ее вытащить и высечь, но она просто оттолкнула их. Надзирающие велели работающим выволочь ее и высечь. Они отказались. Надзирающие подожгли хижину Голд, она вышла, села спиной к пожару, сложила руки крестом, как богиня, и не двинулась. Хозяин считал убытки.

Хоуп же пришлось теперь много ходить. По твердому деревянному полу. Она все никак не могла понять, куда делись главные ее мягкие земли – материнское тело и почва. Хоуп купили маленькие капиталисты, на их плантации трудилось всего тридцать работающих. Сахарный лес, где работала Голд, растили примерно пятьсот работающих. Хоуп спотыкалась: она не привыкла так много ходить, в ее ступни впивались деревянные щепки. Хозяева ее ругали, она пачкала кровью пол, но дали ей прежние ботинки Дочери хозяев. Хоуп жила на кухне вместе с другой работающей – старухой, которая выполняла работу по этому белому дому. Который был не белый внешне, а деревянный, неокрашенный. Хоуп приставили к хозяйским детям-близнецам, которые были ее старше на три года. Она спросила два раза, когда она снова окажется с матерью. Новая Хозяйка ответила просто – что никогда, а если она будет спрашивать, ее высекут. Новые хозяева во всем были простыми людьми. Они ели простую еду, не сильно отличающуюся от еды работающих, одевались в простую одежду, просто разговаривали. Хозяйка и Муж хозяйки сами надзирали за своими работающими. Хозяйка кричала на них, и крик этот был слышен через реку. Хоуп быстро поняла, что надо делать, и делала, но очень и постоянно хотела обратно на материнское тело. Не говорила никому об этом. Было некому. Старая женщина Кристина – единственная из домашних работающих – сильно уставала и не чувствовала к Хоуп никаких материнских и бабушкинских чувств. У Кристины убили сыновей, невесток и четырех внуков, когда все они пытались бежать. А ее, единственную небежавшую и выжившую, продали сразу и дешево на эту плантацию.

Голд не работала почти две недели. Хозяин велел забрать у нее всю еду, но она все равно не ела. Убытки росли быстрее сахара. Голубоглазый надзирающий придумал. Он пришел на плантацию, где жила теперь Хоуп. Спросил у Хозяйки, не продает ли она свинью. Свиньи Хозяев считались самыми жирными. Хозяйка не продавала. Голубоглазый надзирающий схватил Хоуп, когда она кормила животных, подставил к ее горлу нож и срезал с шеи деревянный крестик. Вернувшись через реку, он принес его Голд и пообещал, что, если она не начнет работать, он перережет в следующий раз ее дочери горло. В этот же день Голд пришла в поле. Хоуп рассказала Хозяйке, что Голубоглазый надзирающий отнял у нее крест. Хозяйка велела не врать и обещала за вранье оставить ночевать в поле с крысами.

Тут примерно я его и остановила, потому что вспомнила.

* * *

– Слушай, Братец Череп, я тут вспомнила, как провела шесть часов в очереди в подольском УФМС, чтобы донести на себя о своем двойном гражданстве. На соседней лавке на металлических ногах с пластиковой кожей сидели пять человек, которые приехали в мою материнскую страну работать. Худые, невысокие и юные. Я занимала половину такой же лавки. Люди вжимались в себя и делались еще меньше. Меня интересовал кабинет прямо напротив меня, ими интересовались из соседнего кабинета. Дверь в него была разинута. Девушка с черно-чулочными ногами, в форме с погонами выцокивала из рабочего пространства, где она и мужчина в похожей форме заполняли данные на компьютере, и время от времени допрашивала их – тыкала вопросами. Ей на вид было двадцать пять, им по девятнадцать-двадцать, мне тридцать. У нее не сходились данные, она громко говорила мужчине, что кто-то из приехавших работать врет о своем имени или годе рождения. Мужчина не отвечал или отвечал тихо. Ее слышали все в коридоре: и трудовые мигранты, и я, и такие же, как я, желающие донести на себя. Но она появлялась из двери и кричала поселившимся на лавке пятерым мужчинам-детям, что кто-то из них врет, точно врет, а если не признается, то она запрет их в кабинете на ночь с крысами. А они молчали.

* * *