Пятница, Кольцевая

Субботнее утро началось для меня, как обычно, в пятницу вечером. Мне повезло – в метро я плюхнулась на свободное место и тут же закрыла глаза. Теперь меня не волновало, стоят ли рядом несчастные старушки, которым положено уступать место и за это потерянное место ненавидеть и тянут ли руку за подаянием «сами не местные», которые хотя и мучаются в жестокой и кровожадной столице, но ни за что не хотят ее покидать. Даже если напротив сейчас окажется «благоухающий» на весь вагон бомж, я, наверное, тоже не почувствую никаких изменений в спертой и душной атмосфере: все каналы, соединяющие меня с действительностью, уже перекрыты.

Должно быть, я начала засыпать. В темнеющем сознании, словно кометы, проносились обрывки фраз, совершенно бессвязные, но четко обозначающие реалии моей работы, моей семьи и всей моей жизни вообще: «Сальдо дебитовое…», «Мама, кузов… будем грузить…», «Там сосиски, свежие еще…», «Федеральные войска открыли огонь…».

И тут я увидела Алину. Она стояла на невысокой скале под прекрасным, абсолютно синим небом, возвышаясь над прекрасным, абсолютно ласковым и теплым морем. У нее была медовая кожа, сахарные зубы и выгоревшие на солнце светлые волосы, напоминавшие кучерявую овечью шерсть…

Вагон дернуло – поезд встал в туннеле. Значит, мое путешествие домой удлиняется минут на десять – пятнадцать. Я была этому только рада – сон стал обволакивать меня теплом и спокойствием, я вновь оставалась наедине с Алиной…

Алина начала приседать и отводить руки назад для прыжка. При этом она ни на мгновение не стала похожа на вызывающую смех статую ныряльщицы в столь далеком от нее Нескучном саду: там – застывший в нелепой позе металл, здесь – бросок быстрой змейки, ласточкино крыло, резанувшее воздух…

Алина прыгнула. Она вошла в воду бесшумно, не подняв брызг. Море как будто ждало ее и обняло, увлекая на глубину. Я почувствовала, как глаза у меня становятся теплыми от слез, – все было так умопомрачительно прекрасно: роскошный Юг с его вечным сиянием, цветением, благоуханием, девушка в объятиях моря и, главное, то ощущение радости и покоя, которое приходит лишь во сне.

Вагон снова немилосердно тряхнуло – поезд трогался. Одновременно с этим мой сон вытряхнуло из головы, и счастье осталось где-то там, по ту сторону.

Я не хотела подключаться к действительности, отнявшей у меня Алину. Я вытащила газету и уткнулась в нее.

До пересадки оставалось несколько станций. Пока мы их проезжали, я успела узнать, что на чьем-то дне рождения зарезали двух человек: одного – за плохую шутку, другого – за компанию. А еще кого-то замочил прямо на кладбище конкурент, там же и закопал – дешево и сердито, ни тебе наемных убийц, ни ритуальных услуг. Чья-то жена, по профессии врач, обиделась на мужа и обварила его кипятком, потом сама же делала пересадку кожи. А чей-то муж обиделся на жену и изнасиловал тещу. А чьи-то дети обиделись на родителей и сделали с ними такое, что про это даже не написали в газете…

Но может быть, все эти ужасы закономерны, и у мерзавки-жены действительно были причины обижаться на мужа, а у извергов-детей – на родителей? Ведь вечный конфликт Алины с мамой вырос не на пустом месте: мама никак не могла понять, как младшая дочь может быть такой юной и радостной, и прыгать со скалы в солнечное море, когда в ее возрасте уже положено портить осанку, горбясь над учебниками, и трепать нервы на экзаменах, или терять зрение, пялясь в компьютер и не расправлять до конца легкие, прирастив свои локти к столу среди зарослей бесконечных офисных бумаг. Мама хотела Алине только добра и не хотела видеть ее счастливой. Она хотела видеть ее такой, как я.

Меня выдавило из вагона толпой и понесло к лестнице, ведущей на переход. Я знала, что сутулюсь, но на мне лежал груз пятидневной рабочей недели. Я знала, что у меня потухший взгляд, но мне вполне хватало его, чтобы разбирать цифры на экране. У меня была смятая прическа и неживые от бесконечных окрасок волосы, но ведь надо мной не сияло абсолютно прекрасное небо. Мои мышцы давно растянулись и обвисли без упражнений, но ведь подо мной не плескалось море и я не стояла на краю скалы.

Я поднялась на последнюю ступень, слегка задыхаясь, но отдышаться времени не было – сзади напирала толпа. По приезде в Москву мне казалось, что уж где-где, а в метро человек свободен выбирать себе лучшую дорогу из всего множества разноцветных линий, переходов на другие станции и эскалаторов. Но я уже десять лет езжу одним и тем же путем и никогда не сбиваюсь с ритма, идя в толпе, и даже если сейчас я попытаюсь что-либо изменить, это окажется неуместным.

Я двинулась вперед, не переведя дыхания. Алина никогда не приезжала ко мне в гости, хотя я все время звала ее, мечтая в числе прочего показать ей легендарное московское метро, куда водят на экскурсии даже иностранцев. Но видимо, моя сестра считала, что от мраморного леса с мозаичными сводами следует держаться подальше…

«Алине до тебя далеко!» – рефреном повторяла мама на протяжении всей моей юности. Я же мучилась от того, как мне далеко до Алины. В мечтах я всегда представляла нас сестрами-близнецами, но наши дни рождения решили разделить, и мой пришелся на ноябрь, а ее – на апрель чуть ли не десять лет спустя. Затем я сама все больше и больше отдалялась от нее: успехами в школе (на фоне ее вечных неурядиц), правильными друзьями и приличным замужеством, и наконец отъездом в столицу – город мечтаний и чаяний. Затем вмешались непреодолимые силы, и нас разделили границы между странами СНГ и цены на билеты. Раз в год, во время отпуска, я приезжаю домой, и каждый раз – с надеждой на то, что путь к моему прошлому мне еще не заказан.

«А ты возвращайся!» – как-то с ухмылкой предложила Алина, когда я чистила на кухне картошку и жаловалась маме на придирки начальства. Я обернулась, чтобы возразить, и, наверное, впервые осознала, что мы с сестрой не близнецы. Я была в старом халате, верно служившем еще прабабушке, его выцветшие карманы я нагрузила анальгином и ношпой, а руки у меня чернели от картофельной шелухи. Алина, только что вернувшаяся с тусовки, щетинилась серьгами, продетыми в бровь, ноздрю, пупок; за плечами у нее оттопыривался рюкзачок с текстами подгитарных песен, а каждый ноготь на руках был выкрашен в свой эксклюзивный цвет.

При слове «возвращайся» мама молча выставила Алину из кухни. Та усмехнулась и отправилась в свою комнату читать «Властелина колец» и плести из бисера фенечки, а я вернулась к картофельным очисткам. Это было закономерно, и я давно смирилась с несправедливостью закона: несмотря на то что годовой доход Алины равен нулю, а мой обеспечивает сносное существование, сестре принадлежат все сокровища мира, мне же принадлежит раковина на кухне, заваленная немытой посудой и нечищеной картошкой.

Наверное, я никогда не уйду со своей нынешней работы, разве что на пенсию. Однажды наш офис показали по телевизору: сначала две минуты что-то бормотал начальник, а потом камера прошлась по всему помещению, выхватывая крупным планом самые сосредоточенные лица. В числе сосредоточенных была и я. К тому времени я проработала всего неделю, и мои отношения с компьютером напоминали дедовщину в армии (измывались, конечно же, надо мной). Вечером того же дня мне позвонила рыдающая от счастья мама и пробулькала в залитую слезами трубку, что ее мечта сбылась: я нашла свое место в жизни.

Мама искренне считала, что ее старшая дочь вытянула счастливый билет во всех лотереях, в которые жизнь заставляет с собой играть. Провинциалка, а закрепилась в Москве (в центре уже не осталось воздуха, только газы от рычащих машин). Получила образование (закончила бухгалтерские курсы; во время занятий я рисовала деревья на полях тетради). Работает в солидной иностранной фирме (там принято всегда носить улыбку и стучать на соседа по столу – это называется «корпоративная этика»). Вышла замуж за порядочного (как странно, что в Москве он стал просто москвичом и перестал быть «человеком из Москвы»). Родила ребенка, а матери – внука (день за днем он ждет меня в детском саду и плачет, потому что у него отбирают игрушки, а воспитательнице все равно).

Но мне осталось немного потерпеть – скоро пенсия, всего каких-нибудь четверть века. Все-таки не «пожизненное заключение». А может быть, я попаду под амнистию – выйду раньше по инвалидности. С этой надеждой мне легко ходить на работу. На меня даже странно посматривают коллеги, когда я, глядя сквозь них, прямо в свое счастливое светлое будущее, принимаю первичные документы или с мечтательной улыбкой делаю проводки. Я уже заранее знаю, что выйду на пенсию ранней осенью, чтобы лежа по утрам в постели (а не вскакивая с больной невыспавшейся головой) смотреть на гроздья рябины, тяжелые и яркие, как бусины из красного камня. Потом я буду неспешно вставать и никого не вытаскивать с ревом из кроватки, чтобы выпроводить в сад. Я буду завтракать, читая газету, и узнавать, возможно, бесполезные, но приятно заполняющие голову новости. Я буду спокойно и с удовольствием ходить по магазинам и покупать свежие овощи, а не нечто замороженное и, как труха, набивающее желудок. А вечерами я буду лежать в ванне и не мучиться от того, что это отнимает слишком много времени.

Переход на этой станции довольно длинный, вдоль него стоят те, кто не нашел себе места под солнцем и ушел под землю. Профессиональных попрошаек здесь почему-то нет, в основном все что-то продают: примитивные букетики, календари с умильными щенятами в корзинках, бардовские песни, исполняемые под гитару. Иногда я застаю тот священный миг, когда с «детей подземелья» собирает дань милиция. Слуги закона неумолимы в отношении цветов, щенят и бардов, но какая-то своеобразная этика заставляет их обходить одиноко стоящую на отшибе старушку. Она стоит на одном и том же месте столько, сколько я хожу по этому переходу, и всегда продает одну и ту же книгу – солидный том «Гражданская авиация». Если прочие неустроенные судьбы мне как-то примелькались, то, глядя на эту старушку, я всегда убеждаюсь, что иду верным путем.

Следуя этим путем, я и уехала из родного дома. Сейчас я очень часто возвращаюсь туда – в мыслях. Но не в тот дом, каким он стал сейчас – Богом забытая провинция, где свет и газ дают по часам, а воду – под хорошее настроение; старой экономики уже нет, новой – еще нет, а жизни у людей как не было, так и не будет. В мои воспоминания всегда вплетаются солнечные лучи, и мысли отдыхают, покачиваясь на волнах. Родной дом в моей памяти совмещает все великолепие рая со всей прелестью грехопадения: из морской зелени вырастают лиловые вулканические скалы, сверху на них проливается золотой небесный свет, и вокруг парят белоснежные ангелы, преобразившиеся в чаек. А дома облеплены лозами дикого иссиня-черного винограда, который остается несобранным, и его сок начинает бродить прямо в гроздьях. Но я возвращаюсь не столько в эту первозданную красоту, сколько в свое детское ощущение беззаботной радости, оставшееся там же, где и мой дом.

Я, конечно, знаю о том, что в одну и ту же реку, да, пожалуй, и в море нельзя войти дважды, знаю, но никогда по-настоящему в это не верила. Мне казалось, что нужно только приблизиться к моей сестре Алине, стоящей на скале, подняться к ней и взять ее за руку. Она повернет ко мне смеющееся лицо, мы вместе спружиним ноги…

Я так часто совсем уже приближалась к Алине, но никак не могла подойти к ней. Я делала шаг, поднимаясь на скалу, но меня начинали безжалостно дергать за руку… «Мама, пойдем, ты же обещала, ну пойдем!..» – «Стой, не дергайся, я завязываю шапку. Варежки где?» – «Туго, развяжи! Ну развяжи!!!» – «Что ты скулишь? Не можешь пять минут постоять спокойно? Сам виноват!» – «А я никуда не пойду-у-у!»

Это была не я. Я должна была стоять на горячем камне, обласканная солнцем, и шалеть от вида прозрачных, открывшихся мне глубин. И я настойчиво стремилась туда, под солнце, на свое место, но мне резко перегораживали дорогу… «Где у вас таможенные декларации по этой поставке?» – «Все лежало в красной папке, но при том, что половина офиса без спроса роется в моих документах…» – «А я к вам при вашей зарплате еще и персонального сторожа приставить должен?!»

Это тоже была не я. Это была какая-то злая карикатура на меня, а я уже победно вставала на уступе скалы, с радостью чувствуя прикосновение горячего Алининого плеча, но в этот момент до другого моего плеча тоже с осторожностью дотрагивались… «Мы в этом месяце платили за звонки по межгороду?» – «Нет, в субботу утром там была такая очередь, что я решила…» – «Смотри, если нам отключат „восьмерку“, дозвониться домой не сможешь ты».

И в итоге я уходила со скалы – то в слезах, то в ярости, то с тихим чувством вины. Уходила и с отчаянья пинала каждый камень, встретившийся по дороге вниз.

Пешая часть перехода закончилась. У эскалатора, ведущего на станцию, стояла вульгарно-миловидная нищенка с не совсем еще испитым лицом, подложившая под трикотажную юбку подушку и изображающая беременность. Пара выбившихся наружу перьев и небольшая вмятинка предательски указывали на происхождение большого живота, но люди машинально подавали ей деньги и уносились вниз на станцию, довольные собой. Я взглянула на перышки и тоже протянула деньги. Нищенка посмотрела на меня с ухмылкой. В ее взгляде была уверенная радость человека на своем месте.

…Я была абсолютно уверена в том, что, познакомившись с Алиной, мой будущий муж влюбится в нее. Я была в этом настолько убеждена, что даже не боялась их первой встречи, заранее зная – сестра приворожит его витающим вокруг нее духом бездумья и веселья. Но, к моему счастливому удивлению, муж остался к ней равнодушен. Он сказал, что с такими девушками, как Алина, хорошо проводить отпуск, а будни хорошо проводить с такими, как я. В итоге в Москву – к достойной семейной жизни, приличной работе и уходу за ребенком взята была я, а Алина осталась в неопределенности и на свободе. Поэтому первое, что я слышала, приезжая погостить домой, – это жалобы на сестру. Жалобы были классическими: не учится, не работает, встречается черт знает с кем и, главное, не собирается менять образ жизни. Я вполуха слушала мамины сетования – настолько я была рада, что хоть где-то во вселенной существует цветущая юная планета под названием «Алина» и что на этой планете есть жизнь (правда, не совсем разумная).

Я даже втайне полагала, что, может быть, и должна существовать масса серых людей, не видящих будущего и не радующихся настоящему, чтобы из них тянули соки такие яркие маки, как Алина, стремящиеся обнять лепестками солнце.

С самой Алиной я во время приездов домой разговаривала до странности мало. Может быть, она отвыкла от меня: смотрела куда-то в сторону, очень часто отвечала бессвязно, речь ее была какой-то замедленной, словно она подбирала слова. К тому же Алина стремилась как можно чаще и как можно надольше уходить из дома. Поэтому наше общение получалось до омерзения условным. «Ну как ты?» – «Да ничего».