Глава 1

– Девочки, зарплатку дают? – В учительскую влетела Раечка Ивановская, прижимая к груди стопку тетрадей. – Если нет, то я…

– Не принесли еще, – глядя поверх газеты на Раечку, ответил историк Георгий Петрович по кличке Гэпа. –  Но обещали.

– Тогда и я пообещаю, что на конкурсе выступлю! А сама домой пойду! Чёрт-те что! У меня денег даже на хлеб не осталось!

– А за сколько ты этот костюмчик прибомбила? – спросила библиотекарша Надя.

– А что, хорош? – закружилась перед трюмо у входа Раечка. Костюмчик был неплох: длинная почти в пол юбка и пиджачок до талии, туго обтягивающие ее стройную фигуру.

– Красота! Но на размерчик бы побольше.

– Что ты, Надя, понимаешь в современных тенденциях!

– Опять вы, девки, о тряпках! Значит, не такое уж бедственное положение у российских бюджетников.

Это Александра Ивановна, дама предпенсионного возраста. Сама-то тоже не в рубище одета, у нее муж в администрации работает.

– Александра Ивановна, достали меня сегодня ваши десятиклассники, – переключилась на нее Надя. – Каждую перемену приходили по нескольку человек и спрашивали энциклопедию на «И». Оба издания в ходу, и черное, и красное. В черном-то «И» в двух томах. Говорю, какое слово? Не отвечают. Ну, хоть букву вторую скажите! «Н». Полистают, пошепчутся и уходят. Не иначе, думаю, какая-нибудь похабщина. Полистала и я – вроде, все слова приличные. Потом уже Бокин мне сказал, что вы задали им выписать в тетрадь значение слова «Инциклопедия».

– Не волнуйся, Наденька, завтра будут спрашивать на букву «Э», – захохотала Александра Ивановна. – Я задам им слово «Энтеллигент».

В дверном проеме нарисовалась завуч Ольга Сергеевна.

– Георгий Петрович, зайдите, пожалуйста, ко мне. Надя, если сегодня зарплату дадут, собери на педобщество.

– Ольга Сергеевна, я пришла на профсоюзные нужды собирать! Я не могу по двум спискам, они у меня перепутаются!

– Ладно, Фаечку озадачу. Или вот, Аня!

В учительскую мимо Ольги Сергеевны проскочила физкультурница Анна Павловна:

– Уже начали деньги давать? Ой, мне же на благоустройство собирать!

– А чуть работа кончена, гляди, стоят три дольщика: бог, царь и господин! – это русичка Александра Ивановна цитирует с раздражением.

Ольга Сергеевна с не меньшим раздражением взглянула на нее, но связываться не стала. И свое раздражение вылила на Раечку:

– Раечка, извини меня, но в этом прикиде ты как глиста в корсете! – и хлопнула дверью.

– Вот зараза! – сказала не сразу пришедшая в себя Рая. – По самому святому с разбегом!

– Ты, Рая, на нее не обижайся, – с трудом сдерживая смех, сказала Надя. – Она просто сегодня с утра заведенная. Гэпа вчера в кочегарке пил и до дома не дошел. На Пушкинской лежал, пока его Сашка Огородников на патрульной машине домой не отправил. А про прикид твой… так она сама рассказывала, как их с Александрой Ивановной в молодости завуч гоняла домой переодеваться, когда они на уроки в брюках пожаловали. Да, Александра Ивановна?

– Это Олечка была в брюках. А я в юбке солнце-клеш. Пелагея меня так, за компанию турнула. Мол, крутанешься и бельишко старшеклассникам продемонстрируешь.

– Вот ведь какие трудности были у вашего поколения. А нам только хамят.   Домой отправить – это бы за счастье! Надь, что бы такое надеть, чтобы прогнали?

– Не знаю… а вы как думаете, Александра Ивановна?

– Разве что мини-мини юбку.

– Это что за модель?

– Ягодицы, застегнутые на булавку!

Девчонки хохочут. Вместе с ними прыскает Елена Игнатьевна. И со смехом просыпается. Школа Елене Игнатьевне Тумбасовой, сотруднице Утятинского городского краеведческого музея, снится почти каждую ночь. Десять лет уже не работает она там, с того самого дня, когда пришлось написать заявление по собственному желанию, а просыпается по-прежнему в половине седьмого, как было на протяжении тридцати с лишним лет. Только обычно сны невеселые: то она спорит с тупым директором Кузнецовым, то объясняет чуть менее тупому выпускнику Юрке Кожевникову методы решения Диофантовых уравнений.

В проходной комнате она поправила одеяло на Зое и вздохнула над изменившейся внешностью дочери. Последний месяц ее лицо стало сильно отекать, покрылось пятнами.  Участковый терапевт Ирина Владимировна, невнимательно просмотрев бланки анализов, вздохнула: «Ну что вы хотите, пиелонефрит!», и назначила лечение. Теперь Елена Игнатьевна долечивала дочь травками.

Засыпая брусничный лист в термос, она вспоминала, какой красавицей была ее дочь в первые месяцы, и даже годы жизни, пока не стала очевидной ее болезнь.  Отставание в развитии становилось заметным лет с полутора. Девочка поздно стала говорить, плохо усваивала правила гигиены.  Елена Игнатьевна все понимала, но продолжала ездить по врачам, надеясь, что все можно преодолеть. В Москве сестра Эля пробила для нее прием у самых крутых специалистов (страшно подумать, во сколько ей это обошлось! В ответ на прямой вопрос сестра отмахнулась: «Уж всяко, преподаватель вуза может себе позволить больше, чем школьный учитель!»). Крутые-то крутые, но сказали то же, что и провинциальные врачи: «Не тратьте денег, мамаша, врачи вам не помогут. А вот педагогический инструментарий у вас в руках».

Елена Игнатьевна душу вложила в борьбу за развитие дочери.  С невероятным терпением она работала над ее дикцией, заставляла с голоса запоминать большие отрывки из книг, чтобы развить ее речь.  Рассказывала сказки, заставляя дочь пересчитывать сказочных героев, чтобы с ними не случилась беда. Когда Зоя научилась писать, она завела для нее дневник, куда дочь должна была ежевечернее записывать все, что произошло с ней за день. Конечно, ни на какой анализ своих действий и выводы из произошедшего Зоя не была способна.  Но долгие годы ведения дневника приучили ее к дисциплине. Иногда она обращалась к нему и днем, простодушно объясняя матери: «А то забуду».  Со знаками препинания и заглавными буквами Зоя так и не разобралась. Впрочем, ее письменная речь, в отличие от устной, была лапидарной: «приходил сан техник гремел железкой он страшный», «тетя эла хорошая принесла пирожки», «юра в музее сказал волк бывает живой», «надя меня любит сказала луче стобой». К последней записи потребовались пояснения. Зоя, очень довольная, рассказала, что спросила у Нади Василевской, любит ли она вечно ругающуюся парализованную бабку Гашу, на что Надя ответила, что любит. А на вопрос, кого больше любит, бабку или ее, сказала, что лучше бы ей жить с Зоей.

Проблемы с общением были не меньшие, чем с интеллектом. Маленькой Зоя не любила выходить из дома, пряталась при виде незнакомых людей, плакала, если кто-то рядом смеялся.  Елена Игнатьевна много работала и над этим, однако сознавала, что есть в Зоиной нелюдимости и плюсы: мало ли кто мог воспользоваться доверчивостью больного ребенка. Девочка знала соседей и друзей матери, к одним была привязана, к другим относилась нейтрально, третьих и вовсе боялась. Как ни странно, к числу последних относились самые близкие Елене Игнатьевне люди: сестра Эля и подруга с детсадовских времен Лена Шпильман. Она уговаривала дочь не дичиться, но в глубине души понимала, что Зоя чувствует то, что не всегда видят нормальные люди. И Лена, и Эля брезговали Зоей. Они мужественно делали вид, что воспринимают ее как все, и окружающие этого не замечали. Но больная девочка каким-то инстинктом чувствовала их отношение и старалась отгородиться от людей, которым неприятна.

Отвлекаясь от прошлого, Елена Игнатьевна подумала, сможет ли сегодня урвать немного времени на правку последних глав своей книги. К десяти нужно в поликлинику. Часа два-три эта дурацкая диспансеризация займет. Может, попросить Юрку освободить ее от этой формальности?  Елена Игнатьевна писала легко, но впервые перенеся написанный пером текст на компьютер, ошалела от возможностей правки текста.  Через некоторое время она поняла, что из документального текста кроит беллетристику. Хорошо подумав, скопировала текст в ту же папку «Коневич» и переименовала его. Теперь один документ назывался «Утятинский летописец», а другой – «Лебединая песня Василия Коневича». И Елена Игнатьевна смеясь сказала Лене Шпильман, что мечется между ними как диккенсовский мистер Дик между Мемориалом об отрубленной голове Карла Первого и судебными документами для переписки. Тем не менее, работа продвигалась, и накануне она дошла до главы про убийство Василия Михайловича Коневича.

Глава 2

Убийство Василия Ивановича Коневича, старшего сына утятинского  предводителя дворянства, потрясло всю губернию. Первое следствие по этому делу проводилось «по горячим следам» сотрудниками временного отделения утятинской полиции и заключило, что Коневич покончил жизнь самоубийством.  Якобы Василий Михайлович писал стихи, а потом вдруг в лирическом настроении вышел на балкон и бросился с него вниз головой. Когда сведения о случившемся дошли до гражданского губернатора, следствие было возобновлено. Губернатор отправил на место преступления старшего советника губернского правления Шилова.

И теперь Григорий Алексеевич Шилов, остановившийся в номерах при трактире Попова, подходил к зданию присутственных мест, где уездное полицейское управление занимало шесть комнат. Представившись полицейскому исправнику, возглавлявшему управление, он попросил познакомить его с предварительными протоколами и вызвать пристава стана, который возглавлял временное отделение.

– А вот медицинский протокол, – спросил Шилов. –  Врач Зильбер, занимавшийся осмотром трупа, констатировал, что причиной смерти стало сдавление в паху. Как же это согласуется с окончательным выводом о самоубийстве?

Дородный становой пристав, вытирая пот со лба и обширной лысины, сказал:

– Вердикт врача не стали подвергать огласке по этическим причинам.

– Не подвергли огласке – это правильно… но как могли вывод такой сделать?

– Но ведь есть еще медицинский протокол, подписанный врачом Зайончковским.

– Очень пространный протокол. Из него губернские врачи никакого вывода сделать не могли. Ну, полно, Илья Пантелеевич. Я ведь ни в чем вас не подозреваю. Михаил Васильевич, вероятно, высказывал вам какие-то соображения?

– Михаил Васильевич… он сломлен. После смерти сына он еще держался. Но когда случилось это ужасное событие… вы слышали?

– Что-то слышал, но даже не осмелился бы повторить. Сказки какие-то.

– То-то и есть, что страшные сказки у нас наяву свершаются. Архангельский собор у нас сгорел, как хворост, – становой пристав перекрестился. Вслед за ним перекрестился и Шилов. – Вспыхнул от грозы и сгорел. И гроб с телом сына его…

– А какова причина, что его в городе отпевали? В Конь-Васильевке, известно же, монастырь богатый с тремя храмами. И местный приход.

– Не могу даже предполагать. Но такова воля семьи.

– А почему тогда не в Петропавловском? Собор едва ли не самый благолепный не только в уезде, но и во всей губернии.

– Полагаю я, что дело в необыкновенной привязанности покойного к храму сему. Известно, как Василий Михайлович всякими древностями интересовался. Крестьянам объявил, что за всякую найденную древность будет вознаграждение. И в газеты отписывал о давних временах. Недаром в местном обществе звали его «Утятинский летописец». А холм кладбищенский он неоднократно обходил. Утверждал, что пустоты там имеются и, возможно, разбойничьи сокровища хранятся.

– Вон оно что. Сказано в Священном Писании: «Не собирайте сокровищ на земле…» Стало быть, и под землей негоже. Что же, следствие приказано возобновить. Мне нужно побеседовать с врачами, выехать на место преступления. Как найти мне господ Зильбера и Зайончковского?

– Э-э… Господин Зайончковский, насколько я знаю, в настоящий момент в Конь-Васильевке, Михаила Васильевича пользует. А Григорий Акимович, надо думать, на месте. Прикажете вызвать?

– Как вы сказали? Григорий Акимович? А лет ему, должно быть, тридцать пять… тридцать семь?

– Точно так-с. Знакомый?

– Наверное. Сослуживец мой Аким Зильбер, тогда унтер-офицер, спас мою жизнь в 25-м году под Амираджиюртом, за что представлен был к Георгию.  Помню супругу его Марью Семеновну и старшего сына Гришеньку. Младший, помню, был, но как звали…  С тех пор нам видеться не довелось, но слыхал, что он до капитана дослужился, а сыновья его в Дерпте обучались.

– Да-с. Матушка Григория Акимовича, царствие ей небесное, здешняя уроженка, Ветошникова в девичестве.  От деда ему и домик перешел.

– Вот вы и укажите мне адрес этого домика. А я своего знакомца навещу.

– Так если я вам более не нужен, то по делам отправлюсь. Меня в Чепулинском волостном управлении ждут. И вас к дому Григория Акимовича подвезу.

Дрожки мягко катились по пыльной улице.  На углу остановились у палисадника перед каменным домом на высоком фундаменте.

– Вот-с домовладение господина Зильбера. Два дома и флигель. Сам хозяин в этом деревянном доме проживает. А каменный сдавал. Но как военные в том годе нас оставили, с квартирантами затруднительно.

Хозяин и гость сидели за обеденным столом. Уже перебрали всех общих знакомых. Наконец, приступили к делу.

– Стало быть, Григорий Акимович, вы самоубийство исключаете? А как же другой врач?

– Да и господин Зайончковский исключает.

– Что же заключение так замысловато составил?

– Политика, надо полагать. Он семейство Коневичей много лет врачует. То, что Василий Михайлович умер от ударов в пах и виски, очевидно.

– А в пах… это ведь на определенные мысли наводит?

– Мысль тут одна: погиб жертвою своей слабости к материальным наслаждениям. Те, кто близко знал покойного, этому не удивляются.

– Григорий Акимович, а вы можете мне представить кого-то из знакомцев покойного?

– Я, Григорий Алексеевич, в лучшие дома Утятина не вхож. Лечу больше мещанские семьи, немного по купечеству, чиновничеству. Да и с ними у меня отношения больше по необходимости, чем по душевной склонности. Вы понимаете деликатность моего положения?

– Да в чем же она?

– Сын выкреста. Родословная на лице моем написана. Вот братец мой не таков: дороден, курнос в маменьку. Он и пошел у нас по государственной линии. Чиновником в столице.

– И что же, вы знакомств совсем не имеете?

– Есть у меня знакомцы, но не так много. Почему-то все больше из немцев. Соученик мой по Дерпту, страховой агент Щапов, служащий почтово-телеграфной конторы Гофман, управляющий имением Барташевских Шпильман.

– Управляющий? А управляющего имением Коневичей вы знаете?

– Не близко. Он Францу Карловичу Шпильману сродни. Вторым браком на племяннице его женат был. Николай Иванович Петров. Чудный старик, добрый, умный, честный. Не очень ему повезло. Дочь от первого брака слегка придурковатой родилась. А весной с ней несчастье приключилось. Надругались над ней и убили. Только на третий день в Щигровском овраге нашли.

– А исправник уверял, что уезд ваш спокойный. Что же, нашли злодеев?

– Где там! Мне кажется, и искали недолго. Впрочем, я как-то не следил за этим.

– Дочь единственной была?

– Нет, есть сын от Софьи Георгиевны. Коленька, гимназист. Хороший мальчик. К теткам своим, девицам Шпильман, на вакациях наезжает. Оттого и знаю.

Через неделю управляющий Петров был арестован.  Пытались задержать и его сына, но он бежал.

Глава 3

Перед уходом Елена Игнатьевна разбудила дочь: «Выпей отвар». Зоя захныкала: «Не хочу это медвежье ухо!». «Это вкусно, это брусничный лист». Не открывая глаз, Зоя глотнула. «О, вкусненько! Спасибо, мама!»  И тут же заснула снова.  Раньше одиннадцати не проснется. И слава богу, пока спит, ничего не натворит. Двадцать лет, а соображения как у дошкольницы.

Теперь Елена Игнатьевна закрывала ее на ключ. Нелюдимая Зоя, как ни странно, обожала ходить по рынку. Если в ее руки попадали какие-нибудь деньги, она опускала их в картонную коробку перед слепым гитаристом Володей и потом слушала его пение. Без денег же не подходила к нему, считая, что песни бесплатно слушать нельзя. Ходила и к соседке из «нерусского дома» Ираиде Семеновне, которая торговала в промтоварном павильоне. Ее Зоя любила почти так же, как Надю Василевскую, и упорно звала Ирочкой, хотя мама ее за это ругала, мол, нельзя старших по имени звать. «Ирочка молодая и красивая!», – отбивалась Зоя. «Вот комплимент, да, Елена Игнатьевна? Ведь Зоя у нас кривить душой не умеет!» – сказал продавец Гена. Елена Игнатьевна с ним согласилась. Бездетная Ира была ее на несколько лет старше, но выглядела не в пример лучше. К ним с Леной Шпильман давно уже незнакомые обращаются: «Бабушка!». А Иру так не назовешь. Дама она. Когда приоденется, то даже Прекрасная дама. И ухажер к ней наезжает из Москвы. И не простой, крутой мэн, выражаясь современным языком.