Юрий Олеша в рассказе «Лиомпа» описывает тяжелобольного человека.
Когда он понял, – пишет Олеша, – что умирает, то понял он также, как велик и разнообразен мир вещей и как мало их осталось в его власти. С каждым днем количество вещей уменьшалось. Такая близкая вещь, как железнодорожный билет, уже стала для него невозвратимо далекой…
В финале умирающий вставал с постели и шёл, согнувшись в животе и вытянув руки с повиснувшими кистями. Он шёл забирать вещи.
Не открою Америки (которая, к слову, также упоминается в рассказе среди исчезающих вещей: наряду с другими странами, возможностью быть красивым или богатым, семьей и проч.), если замечу, что все мы умираем с разной скоростью, хоть некоторые и чают в глубине души оказаться счастливым исключением. Многие окружавшие нас вещи уже давно не в нашей власти. И все мы, рано или поздно, подобно герою рассказа, отправляемся за ними с вытянутыми руками на дно нашей памяти.
Я иду за своими.
О, боги, боги мои…
велосипеды мои…
В детстве, как и все мои друзья, я просто умирал, как хотел велосипед. И не какой-нибудь там, а «Салют-С»! Я им просто бредил. Но стать обладателем велосипеда было не просто.
Сначала надо было уговорить маму. Но это было дело решаемое. Маму всегда можно было уговорить, хотя и требовало порой времени. Если же переговоры вдруг заходили в тупик – чего, правда, почти никогда не случалось – можно было воспользоваться днём рождения. Это беспроигрышный вариант. Для чего, в конце концов, ещё существуют дни рождения?!..
Так или иначе, всеми правдами и неправдами, я уговорил маму собрать и раскошелиться на значительную для нас сумму. Но это было только полдела. Теперь нужно было, чтобы велосипед появился в продаже.
И я начал его караулить. Каждый Божий день после школы я шёл в «Спортик» (спортивный магазин), находившийся неподалеку, и спрашивал, не завезли ли «Салюты-С». Я видел, что их не завезли. Но на всякий случай обязательно уточнял у продавщиц.
В конце концов, они все, не зависимо от смены, знали меня в лицо и, завидев, кричали на весь магазин: мальчик, «Салютов» нет!.. Мужественно терпя превратности безжалостной слепой судьбы, не дрогнув ни одним мускулом лица, я молча поворачивался и шёл домой дольше обычного. Там бывали какие-то другие марки, но меня интересовал только «Салют-С», такой, как у Макса с седьмого этажа, лучший велосипед на свете.
Время шло, и я переживал, как бы мама не употребила отложенные на велосипед деньги… на какие-нибудь свои нужды. И вот однажды вместе с товарищем, не сильно веря в успех предприятия, но не нарушая заведенной традиции, я завернул после школы в «Спортик». Учились мы во вторую смену, так что был ранний вечер.
Уже на подходе я заметил странное оживление. У «Спортика» толпились люди. Расплёскивающие во все стороны довольство дети, не смотря на присутствие отцов, пытались сами тащить упакованные – тут моё сердце чуть не оборвалось – «Салюты-С». Я вбежал в магазин.
«Мальчик, ну что же ты?! – всплеснула руками крутобёдрая продавщица, с улыбкой актрисы Нонны Мордюковой. – Где же ты ходишь!.. Все твои «Салюты» сейчас разберут»!
Как она правильно сказала. Это и были мои Салюты. Ведь это я, как самый последний рыбак, так долго ждал, когда клюнет мой «Салютик»!.. И вот он клюнул. Целая стая «Салютов-С» плыла вверх по теченью и уплывала в чужие руки. Их ловили голыми руками, без наживки, казалось, все, кроме меня. Тогда я впервые задался третьим основополагающим вопросом действительности: «Кто все эти люди»? Кто они, так плотоядно растаскивающие мои Салюты?..
Не помня себя от радости и страха, я побежал к телефонной будке. У моего товарища – о, велосипеды мои! – нашлась двухкопеечная монета. Дрожащим пальцем я стал набирать номер. По всем законам жанра аппарат проглотил монету и не подавился. Другой монеты не было. Как заправский попрошайка, я стал клянчить две копейки у прохожих. Наконец велосипеды послали мне добрую женщину, и я услышал в трубке мамин голос.
– Мама, «Салюты»!.. В «Спортике», мама!..
Но маму было очень плохо слышно, она что-то говорила мне в ответ, но так тихо, будто была где-то далеко, не на соседней улице, а на другой планете.
«Салюты» таяли на глазах. Я побежал домой. В тот вечер я бежал не хуже Форреста Гампа. Где-то у самого дома я вдруг почувствовал, что последний «Салют» продан. Сердце моё, стучавшее пулемётом «Максим», замерло. Я понял, что отдаю душу велосипедам.
Из последних сил я вбежал домой в какой-то необычной тишине сквозь мокрое изображение. Как будто ты в очках, а очки каким-то образом попали под дождь отдельно от тебя. И увидел… новенький, только из магазина, «Салют-С». Мой личный «Салют» цвета спелых вишен…
Оказывается, пока я был в школе, мама каким-то чудом прознала, что завезли велосипеды, и пыталась мне это сказать в телефонную трубку. Но я её не слышал. Или всё-таки услышал, но боялся поверить.
В тот же вечер я научился ездить на двухколесном велосипеде. Учили всем двором. Даже чей-то папа помогал. Мой цвета спелых вишен «Салют-С» прослужил мне верой и правдой много лет. Я на нём исколесил вдоль и поперёк весь родной штат Нагатино, думаю, не раз попав в след своих собственных шин. На нём я попал и в мою самую крупную велокатастрофу. По трагическому стечению обстоятельств меня на полном ходу сбил Макс с седьмого этажа. Тот самый Макс, счастливый обладатель первого во дворе «Салюта-С». В результате катастрофы мной на месте столкновения был посеян коренной зуб, и из него потом выросло зубное дерево, которым до сих пор пугают детей. «Будешь плохо себя вести, отведём и поставим под зубное дерево, и оно тебя съест» – говорят местные мамы своим доверчивым продолжениям.
Вообще с Максом мне не везло. В другой раз из-за него я получил осколочное пулевое ранение. Небольшой шрам от него до сих пор украшает моё лицо. Больше велосипедов у меня не было. Так что своему «Салюту» я ни разу не изменил.
Последний раз я сел на него в день своего шестнадцатилетия. Уже два года, как не было мамы. И года два как я на него не садился. Мы хорошо отметили с друзьями. Я был тогда истовым поклонником группы «Браво». Носил пиджак, зауженные брюки и пёстрый галстук. И вот во всём этом стильном великолепии я, ни кем не замеченный, сел в самый разгар праздника на свой забытый велосипед и покатил вдоль набережной. Был тёплый апрель. Лицо задувал ветер с Москвы-реки. Редкие прохожие оглядывались на меня. А я ехал, не думая ни о чём. Просто крутил педали. Мелькали виды, картинки в голове из прошлой жизни, и из одного любимого мной в то время фильма. В основном крупные планы главной героини.
Возвращаясь, я подумал, что это было моё запоздавшее прощание с пятью тысячами дней детства.
Если бы я был братом Крестовским, группа называлась бы по-другому.
Я не видел тебя три года. Ты повзрослела. Тогда ты была девочкой. Очень хорошенькой девочкой. Хорошенькой девочкой с задатками плохой. Бутон был закрыт. И вот он раскрылся. Ты предстала во всей красе. Тёмные каштановые волосы до самой попы. Пышные волосы до пышной попы. Немного пухлые губы. Карие глаза, никогда не глядевшие на меня, всегда чуть в сторону… Я смотрел на тебя, и что-то происходило с подачей кислорода в мои лёгкие и мозг. Я глупел на глазах.
Свидание длилось недолго. Как обычно, часа полтора. Стандартное свидание, во время которого я, как всегда, потерял это самое время. Как сосновую иглу в стоге августовского сена. Конец лета, конец игры. Полтора часа другой, неведомой и прекрасной, жизни. Счастливые боги, рождённые проекцией луча. Полтора часа, как тысяча лет и как одно мгновение. Время во тьме исчезает. Машет ручкой. Умирает, как в конце времён. Свет зажигается, и время снова шевелится. Выплывает из тьмы. Распятое время…
Мы с братом молча вышли на улицу из кинотеатра «Мечта», что на Каширке. Такой типовой советский кинотеатр, с красными изрезанными креслами.
На улице уже успело стемнеть. Это был последний киносеанс. Стояли последние августовские дни. Точнее ночи. От них уже веяло осенью. Скоро в школу, которую я так и не закончу. Сбегу в гущу самого начала ревущих девяностых. Отправлюсь в свободное плаванье по новой свободной жизни…
Мы всё так же молча сели в полупустой оранжевый автобус, и молча покатили по ночной земле домой. Говорить не то что не хотелось, а просто было невозможно что-либо говорить. Мы даже не смотрели друг на друга. Прятали глаза долу, отводили в сторону, за окна автобуса. Видеть друг друга было невозможно, как и говорить. Видеть друг друга значило быть здесь, а не там.
За стёклами мелькали дома, улицы, редкие прохожие. И всё какие-то блёклые краски. Так и хочется написать: блёклые краски реальности. Звучит вычурно и фальшиво. Но именно так я тогда и подумал. Слово в слово.
В этих блёклых красках мы доехали до своей остановки. Потом ещё минут десять плелись пешком. Не говоря ни слова, разошлись по своим комнатам и легли спать.
Мама успела сказать, что звонила Таня и просила перезвонить, когда бы я ни пришёл, в любое время. Мама очень точно передала Танины слова. С правильным акцентом, ударением и подтекстом. Даже удивительно. Наверное, мама хотела, чтобы я перезвонил. Ей нравилась Таня.
Ещё совсем недавно я звонил ей по телефону и не дышал. Через какое-то время осмелел и дышал. Помню, как долго репетировал свой первый разговор. Режиссёром была старшая сестра, поводом – шариковый дезодорант, который я хотел Тане подарить. Часами простаивал зимой в её подъезде и ждал. Дожидался, говорил какую-то ерунду и уходил домой несчастно-счастливый одновременно. Приходил в школу со значком, из которого был вынут какой-то винни-пух и вставлена её фотография с надписью «Мадонна». Да, было и такое…
А потом появилась ты. И я забыл про Таню в един день и час, будто её и не было вовсе. Будто у меня открылись глаза. Я бегал к тебе на свидания десятки раз. Водил друзей и после жалел об этом, потому что они ничего не понимали. Места встреч менялись. «Орбита», «Пионер», «Мечта»… Мир стал тесен, мир измельчал и свёлся к коробке типового советского кинотеатра с красными изрезанными креслами. И всё перевернулось с ног на голову. Теперь звонила Таня.
Я кивнул маме и пошёл спать.
Сон рождает красавиц. Мои ночи прекраснее ваших дней… Ты будешь моей, пока не забрезжит заря. Я окончу школу, поступлю во ВГИК и стану великим режиссёром. Как Тарковский. И когда меня выгонят из страны, я эмигрирую во Францию, напишу гениальный сценарий, который захотят купить все киностудии мира. И я соглашусь, и сниму по нему фильм. С одним условием. Главную роль играть будешь ты.
Ты будешь влюбляться в меня постепенно. С каждым днём съёмок… как по ступенькам босиком вверх… босыми ступнями по ступенькам… всё больше и больше… всё дальше и дальше… убегать в меня… пропадать во мне… Сначала ты даже не будешь этого замечать. Какой-то маленький чернявый русский… Но сценарий, какой сценарий!.. Как он мог так понять женщину?.. Проникнуть в самую суть… Понять меня… Как будто давно меня знал… Мои самые сокровенные тайны… Будто этот сценарий – личное послание мне. Откуда узнал, как подслушал?..
Так будешь думать ты, будто Джульетта веронской ночью на балконе. И от этого несоответствия сценария и меня, ты начнёшь приглядываться ко мне. И открывать. А я никак не буду себя проявлять. И ты будешь думать: что же это за русский такой, не обращает на меня внимания? И в последний день съёмок… Нет, на премьере, в Каннах, мы будем подниматься по красной дорожке…
Вы, чтущие сейчас эти строки, не поверите, но я увидел её снова спустя двадцать лет. В канун третьего срока Путина, я к вящему своему удивлению, вычитал в интернете, что она ждёт меня ровно в два часа дня в одном из кинотеатров на окраине.
Я отменил работу, выдумав чушь несусветную, но поскольку о моей обязательности ходили легенды, никаких препон не возникло.
С трудом найдя нужную улицу и дом, я увидел типовой советский кинотеатр из моего детства. Даже не думал, что такие ещё сохранились. Кинотеатр носил имя далёкого русского города у самого моря.
Войдя вовнутрь, я решил, что произошла какая-то ошибка. Моему взору предстал вещевой рынок. Маленький «Черкизон» в фойе бывшего кинотеатра. Всё, чуть ли не до потолка, было завешано дешёвым китайским шмотьём. Кругом одни одежды. Я прошёлся, глупо озираясь по сторонам, как человек, который что-то потерял. Там, где, как подсказывала память, должна была находиться дверь, я зарылся в одежду, отодвинул… просунул руку… И – о, чудо! За одеждами моя рука нащупала, а затем и глаза увидели, круглую потёртую ручку с мордой льва. Такие же были у меня дома. Не веря во всё происходящее, я потянул ручку на себя: и дверь открылась.
Зал был пуст. И полон красными изрезанными креслами… Но не успел я туда заглянуть, как воздух за моей спиной сгустился и явил женщину. Она была, подстать всему, не из нашего времени. То есть из нашего (чьё же оно, если не наше?), но не сегодняшнего. Её отчётливо выдавала неимоверная причёска на голове.
Женщина (тётушка?) промычала, на манер космических пиратов из понятно какого фильма, что-то про билет и кассу. И, действительно, среди одежды рядом со стеклянным завешанным входом, притаилось маленькое оконце кассы. Я подошёл, попросил один билет на дневной сеанс. В окошке назвали какую-то нереально маленькую сумму. Я протянул деньги. Руки слегка подтрясывало. И зажмурил глаза. Билет!.. Билет был из тонкой сероватой бумаги. Чёрным на сером, помимо всего прочего, стояла цена: 40 копеек…
Я вернулся в зал. По-прежнему, кроме меня здесь никого не было. Неуверенно прошёл и сел в самый центр. В зале было холодно. А кресла… кресла оказались маленькими, жёсткими и очень неудобными.
Я всё оглядывался, думал, сейчас придут и выгонят… Но свет погас, и время помахало мне рукой и начало блекнуть.
Я не видел тебя двадцать лет…
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
О проекте
О подписке