Часть I

Le XVIII siècle est riche en aventuriers et en aventurieres de hante volée.

J. Michelet^[1]

Едва ли удастся когда-либо открыть, кто и откуда была самозванка, выдававшая себя за дочь Императрицы Елизаветы Петровны.

Чтения М. О. Истории и Древностей

Она чуть не с младенческих дней была, что называется, игралищем судьбы, орудием мелких и крупных интриг и вместе с этим интриганкой. Ее сложная жизнь – смесь добра и зла, красоты и грязи, обаятельной любви и распутства, легкомыслия и ума, женской слабости и силы, страстных, безумных увлечений и хитрых расчетов, блеска случайного богатства, роскоши и угрожающей не сегодня завтра нищеты, обольстительного счастья и горьких страданий. Она постоянно ставила на карту свое положение со смелостью и ловкостью, которые могли бы казаться гениальными, если бы они не были безрассудными. Она играла всеми, и ею играли все! И в конце концов бессознательно для самой себя она доигралась до последней игры, в которой потеряла все: блестящее положение, поклонников, надежды на корону, наконец, последнюю свою любовь – любовь к человеку, обманувшему ее самым бессердечным образом и предавшему на муки заключения… Какая романтическая и трагическая судьба, какая поэтическая личность – эта блестящая и несчастная женщина!..

В. Буренин

I

1742 год, первые дни марта.

Благословенный край, не унылый и однообразный, а могучий и своенравный в своих очертаниях. Здесь громоздятся заоблачные горные выси и кряжи, словно упираясь в самое небо, и отвесными уступами и стремнинами спускаются в цветущие долины; а по этим утесам, извиваясь меж камней и густой чащи, где нога людская от века не ступала, бьются и скачут с вечным гулом пенистые водопады. Примчавшись с разных сторон, они сплетаются вместе, сливаются в стремительно бурные потоки и, достигнув равнины, широко, спокойно, будто сознавая, с каких недосягаемых для человека вершин принеслись, – плавно льются, извиваясь по долинам мимо жилья, деревень и садов.

В этом краю началась уже весна. Вершины гор стоят еще в своих серебряных, а при закате – пунцовых шапках, но ближайшие к долинам утесы и скалы уже сбросили с себя снеговые глыбы, уже почернели и скоро позеленеют так же, как уже зеленеет вся долина.

В одной из этих долин, на почтовой дороге из крепости Святого Маврикия в старинный небольшой, но богатый городок Сион, приткнулась к холму, сплошь покрытому виноградниками, маленькая деревушка Вильи.

На краю деревушки, в небольшом беленьком домике, полузакрытом зеленью и увитом пахучими лиловыми цветами, станция и постоялый двор. Ежедневно проезжает здесь много путешественников из Италии и из Франции. Раза два-три в день среди тишины окрестности раздаются знакомый жителям стук колес и трель конских копыт по гладкой кремнистой дороге, звенят бубенчики, хлопает бич и трубит кондуктор, чтобы давали дорогу его четверику или шестерне веселых и сытых коней. И какой-нибудь тяжелый, но красивый экипаж проезжего сановника грузно, с грохотом, но как-то весело врывается в маленькую улицу и загромождает проезд, остановившись перед маленьким крылечком, где на вывеске стоит, размахнув лапами, золотой лев. Вокруг этого льва надпись, немножко смытая дождем, стертая временем, гласит: «Au Lion d’Or. On loge a cheval, et a pied»^[2].

И действительно, маленький постоялый двор живет не столько проезжими сановниками, которые все спешат отдохнуть и пообедать в большом городе, а не в деревушке, – главные постояльцы те, которые путешествуют верхом и пешком.

Содержательница постоялого двора, Мария-Анна Дюкло, известна всей долине, известна в самом Сионе. Она женщина уже за пятьдесят лет; на вид ей каждый даст гораздо больше.

Все окрестные поселяне деревушек и одиноких хижин, рассеянных по скатам гор, знают и любят содержательницу «Золотого Льва», но все они зовут ее странным именем – Тантиной.

Когда-то в этом домике было весело: звучали детские голоса, жила большая семья; но по прихоти судьбы вся семья вымерла. Мария-Анна пережила и детей, и внучат и осталась одна на свете. Она постарела не по годам, но кротко примирилась со своею судьбою и, не имея своей семьи, стала матерью и бабушкой для всех соседей. Все деньги, которые остаются на постоялом дворе, переходят к беднейшим поселянам долины и гор. Всякий идет со своей нуждой, со своим горем, а часто и со своей радостью к tante Anna, и всякий от мала до велика, от крепости Святого Маврикия до Сиона, знает хорошо и любит добрую и щедрую tante Anna; но уже давно кто-то из ласкаемых старушкою детей прозвал ее вместо tante Anna^[3] – Tantina. И слово это повторилось другими детьми, повторилось взрослыми, будто понравилось всей долине, и теперь уже почти и забыли когда-то счастливую в своей семье Марию-Анну Дюкло и знают только общую благотворительницу – свою Тантину.

Несмотря на достаток от проезжих и возможность иметь помощницу и наемников, удрученная годами и горем, старушка от привычки и любви к труду сама хлопочет с раннего утра в домике, сама готовит и услуживает всякому проезжему и прохожему, и чем более устал путник, чем беднее одет он, чем более истрепана его обувь и пестрые штопаные лохмотья одежды, тем услужливее с ним Тантина и при расчете искусно старается обсчитать, конечно, себя. Иной спутник скажет спасибо, а другой только покачает головой и, удивляясь, вымолвит:

– Как у вас дешево жить! У нас все это дороже.

II

Однажды, в первых числах марта, погода с утра была ясная, но в воздухе чувствовалась особенная духота, а над всей окрестностью стояла тяжелая тишина. Солнце, обыкновенно очень поздно выходящее из-за высокого кряжа, еще покрытого снегом, стало палить и припекать, как в самый жаркий летний день.

Все поселяне долины, наученные опытом и дедов, и прадедов, догадавшись, в чем дело, ждали первую грозу, всегда являющуюся как бы предвестницей начинающегося лета. Грозы бывают в этом краю не таковы, как в странах равнин и степей. Здесь гроза приходит из-за снеговых вершин и, нависнув над маленькой долиной, кругом обрамленной гигантами горами, будто застрянув среди вершин, всей своей силой разражается над одним местом.

Действительно, около полудня серебристые вершины потемнели, розово-матовая или опаловая тень легла на сверкавшие за несколько минут снеговые глыбы, из-за самого высокого зубца показалась сизая туча, и среди дня наступала теперь будто ночь. Долина, еще недавно освободившаяся от снега и только теперь начинавшая немножко зеленеть, как бы притихла в испуге. Ни единый листок, едва выбравшийся из почки, не шевелился. И среди этой окрестной, притаившейся, будто от страха, природы только ласточки низко кружились по земле, со свистом разрезая воздух, изредка некоторые сильным, но грациозным взмахом поднимались к кресту небольшой колокольни местечка и, дав несколько кругов вокруг креста и вокруг трехсотвековой башни, снова спускались к земле и снова стлались по земле, по улице местечка, по дороге, по гладкой поверхности небольшой речки, тихо извивавшейся среди молодой зелени. Жители тоже заволновались немного: кто запирал крепко ставни, кто бегал и спасал развешанное белье, кто бежал в поле пригнать домой своих коз.

Наконец пронесся первый порыв ветра, качнул все, хлопнул какой-то дверью, уронил что-то и умчался, и снова наступили та же темнота и тишина. Уже полнеба заволокла огромная черная туча; вдали, за одной ближайшей высокой горой уже гудели удары и раскаты грома.

И в эту минуту Тантина, стоявшая на крыльце своего постоялого двора, увидела среди грозового неба, в отверстии разорвавшейся тучи, красный, почти пунцовый зубец, сверкающий высоко в небе. Он был выше этой тучи и этой грозы и сверкал на солнце, как-то гордо и равнодушно взирая на грозно гудящую у его подножья непогоду. Только на минуту сверкнул этот пунцовый зубец среди черного неба и снова скрылся от глаз Тантины.

Она хотела уже войти в дом, заперев даже главную дверь, когда между двух порывов ветра, при наступившей тишине, до ее чуткого слуха донесся особо ей знакомый звук колес и копыт по дороге. Действительно, вдали, из-за нескольких ракит у брызжущего колеса маленькой мельницы появились четверня лошадей и экипаж.

Почтальон гнал лошадей вскачь, стараясь добраться до постоялого двора, прежде чем хлынет поток с неба. Бойко и ухарски подкатил экипаж к крыльцу «Золотого Льва».

– Хозяйка, принимайте гостей! – весело крикнул молодой и красивый почтальон, слезая с козел и отворяя дверцы кареты.

Тантина по обыкновению приблизилась к экипажу, прося, как всегда, войти и отдохнуть.

На этот раз в карете оказалась женщина, молодая и элегантная, и при полутьме, наступившей от грозы, старые глаза Тантины, столько слез пролившие за всю жизнь, все-таки разглядели доброе, красивое и крайне бледное лицо.

– Нет, я хочу ехать дальше! – расслышала Тантина звучный и приятный голос, произносивший французские слова правильно, но с иностранным акцентом.

И почтальон, и Тантина стали уговаривать путешественницу переждать грозу на постоялом дворе, а не ехать далее.

Сначала незнакомка не соглашалась, но потом пристально всмотрелась в лицо Тантины и на минуту – хотя было не до того – она задумалась, пристально разглядывая черты лица старухи.

– Хорошо. У вас, пожалуй, останусь, – улыбнулась она и осторожно вышла из кареты.

Через несколько минут красивая незнакомка сидела не в общей зале, где спал на лавке какой-то прохожий тиролец, а в отдельной маленькой горнице, где Тантина принимала более важных проезжих.

Опытная Тантина, столько иностранцев видавшая на своем веку, все-таки была немножко удивлена: путешественница немножко подстрекнула ее любопытство. Она, очевидно, была иностранка, издалека, со средствами, а ехала одна-одинехонька, без курьера и даже без горничной, а между тем последнее, очевидно, было бы ей нужнее, чем кому-либо. Проезжая была в таком положении, что ей – и для опытного глаза Тантины это было очевидно – оставалось лишь несколько дней, чтобы сделаться матерью.

Тантина никогда не позволяла себе болтать и расспрашивать проезжих. Она молча прислуживала, стараясь даже не слушать, что путешественники говорят между собою. Но на этот раз красивое и бледное, особенно печальное лицо молодой женщины, ее положение, ее одиночество заставили Тантину невольно лишний раз приглядеться к незнакомке.

Между тем после могучего порыва ветра, который сорвал часть крыши у соседнего дома, хлынул тот страшный поток дождя, после которого горы и ущелья начинают гудеть на всю окрестность и сбрасывать с себя в долины целые массы мутной воды, часто затопляя их и унося иногда целые хижины, целые стада. Тяжелые, резкие удары грома следовали один за другим. Стены постоялого двора слегка вздрагивали; в темных, как бы в сумерки, окнах часто появлялись красные пятна, будто пламя проносилось по улице мимо этих окошек.

Тантина стояла в углу горницы и с особенным чувством смотрела на сидящую за столом путешественницу.

Молодая женщина, быть может, под влиянием бушующей непогоды облокотилась на стол, где был перед ней просто, но чисто накрыт целый обед, и, не притрагиваясь ни к чему, глубоко задумалась.

Две свечи, которые Тантина зажгла перед ней, придавали всей обстановке горницы и самой незнакомке какой-то странный, особый, будто зловещий отпечаток. Несмотря на потемневшее небо, на полутемные окна, все-таки в них проливалась малая частица дневного света, и эти свечи, зажженные среди дня, под гул и грохот непогоды, странно озаряли красивое и печальное лицо путешественницы.

Наконец оглушительный удар грома, от которого сотряслась, казалось, вся долина, заставил незнакомку вздрогнуть, прийти в себя.

Тантина не выдержала, приблизилась к столу и выговорила своим кротким голосом:

– Вы испугались? Вы боитесь грозы?

Незнакомка подняла на хозяйку свои черные глаза и выговорила тихо и спокойно:

– Нет, не боюсь. Это не страшно. Есть многое на свете, что гораздо страшнее грозы, – прибавила она как-то двусмысленно и при этом улыбнулась. – Сядьте около меня. Как вас зовут?

– Анна, но меня все зовут давно Тантиной.

– Ну, сядьте, madame Тантина. Я хорошо сделала, что остановилась у вас. Я не думала, чтобы началась такая гроза. А знаете ли вы, почему я остановилась и не поехала дальше? Я непременно хотела быть скорей в Сионе. Мое положение такое, как вы видите, что нельзя терять время. Сначала я надеялась еще доехать до Италии, но теперь об этом и думать нечего. Поеду дальше, когда уже буду не одна, поеду вдвоем с ним или с ней, – с каким-то невыразимым торжественным выражением лица выговорила незнакомка.

Эти слова женщины, одинокой в дальнем пути, бог весть из какой страны, радующейся на днях быть уже не одной, сильно поразили кроткую и мягкосердечную Тантину. Она сама столько любила когда-то, сама потеряла столько детей и внучат, что более чем кто-либо могла понять, почувствовать сердцем тот странный звук, который слышался в словах незнакомки.

Тантина села к столу около незнакомки, добрыми глазами, полными сочувствия, стала смотреть ей в лицо, и невольно много вопросов сразу сорвалось у нее с языка.

– Простите меня, – сказала Тантина, – я не имею обычая хозяек постоялых дворов надоедать, расспрашивать проезжих. Мое дело – служить. Но мне кажется, что ваше положение… Извините, вы какое-то исключение из множества проезжих, которых я видала. Вы издалека, одна и в таком положении едете в Сион, где вы никого не знаете! Как же вы будете одна? Я ничего не понимаю! Извините меня, но я боюсь за вас.

– Что делать, милая хозяйка! Бывают такие обстоятельства, которые трудно переживать, но что же делать?! Я действительно происхождением из очень далекой страны, о которой вы только слыхали, – из страны севера, где много снега, – но веры я одинаковой с вами. Ведь вы – католичка?

– Да, наш кантон католический. Сион имеет много и много за несколько столетий индульгенций от святого отца, и многие из наших даже бедных поселян бывали в Риме и удостоились благословения папы.