Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы. Это-то и худо во всём, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим.

Экклезиаст

Пролог – 1

Подохнуть никому не возбраняется.

Но отчего это случается всегда так не к месту и не ко времени – даже если не с тобой, даже если тебе, по большому счёту, абсолютно наплевать?

На войне – иное дело. Там грань призрачна, и каждый – явно или подспудно – готов перетечь в своё отражение, в разложение, в тишину. Более того, порой это кажется благом: освободиться, сбежать из кровавой реальности в безоблачное ничто. Однако здесь не война, и Андрею до сих пор удивительна любая смерть, как будто вне боевых действий люди должны быть вечными…

В общем, день начался несуразно. Проснулся он поздно. Поднялся с дивана, выпрямился в полный рост, сцепил руки на затылке и с хрустом потянулся. Затем нагишом прошлёпал в ванную – умылся, побрился, привёл себя в порядок. После этого двинулся на кухню и обнаружил, что в доме нет ни грамма кофе. Вскипятив чашку воды в микроволновке, бросил в неё разовый пакетик чая с бергамотом; не дожидаясь, пока заварится, добавил две ложки сахара – и, помешивая в чашке, направился в комнату. Там уселся в кресло, пошарил дистанционкой по каналам: реклама… реклама… новости… снова реклама… ага, вот музычка, сойдёт… Это были не то «Сливки», не то «Карамельки», не то ещё какая-то из многочисленных сладкоимённых девчоночьих групп, чьи достоинства заключались не столько в вокальных данных, сколько в выдающемся экстерьере исполнительниц.

Попивая чай и ощущая, как постепенно проясняется в голове после сна, Андрей наблюдал, как знойные тёлочки вертели попками, открывая рты под «фанеру», и зазывно задирали стройные ноги, демонстрируя стране свои едва прикрытые полосками ткани груди и бёдра. И внезапно осознал, что хочет женщину.

Впрочем, это чаще всего и случается вот так – внезапно.

Ксана. Сразу подумал о ней.

До вечера было ещё как до второго пришествия, однако не беда, отчего бы не начать пораньше. Тем более что он с Ксаной не виделся три дня.

Умывшись, почистив зубы и тщательно выбрившись, Андрей оделся и вышел из квартиры. Сбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку; вышел из подъезда и направился к гаражу.

Через несколько минут его «Жигули» уже медленно катили по тесному микрорайону, уступая дорогу бабкам, тёткам, детям, кошкам, собачкам, велосипедистам, дамам с колясками, алкашам, влюблённым парочкам, шумным ватагам подростков и прочим хаотически перемещавшимся объектам городского биоценоза. Он медленно выкручивал баранку, двигаясь между ветхозаветными хрущёвскими пятиэтажками, и тёмная река щербатого асфальта несла Андрея навстречу чужой смерти, о которой он пока не знал.

Пролог – 2

Принято говорить, что смерть не выбирает; но Андрей не был с этим согласен, разве только человек не имеет права выбора, а она движется, разлетаясь по миру, неприметно передаётся от одного кандидата в мертвецы к другому, подобно вирусной инфекции, от коей не существует лекарства.

Неплохо бы уметь её предчувствовать, и некоторые умеют, он знавал таких людей – на войне очень хорошо держаться рядом с ними. Впрочем, все, кому удаётся выжить, в большей или меньшей степени развивают в себе подобную способность, порой даже сами того не сознавая.

Однако сейчас Андрея это не касалось, поскольку смерть охотилась не за ним, она была чужая, закономерная, тихая и естественная, как смена дня и ночи, как осенняя слякоть. Может, оттого он и не успел стереть с лица улыбку, когда, обнаружив Ксанкину квартиру открытой, вошёл в коридор – мимо крышки гроба, траурных венков и каких-то незнакомых людей – и лишь затем сообразил, что в доме образовался покойник.

Глупо всё получилось.

Непослушная, никому не адресованная улыбка упрямо не хотела отклеиваться от его губ, деревянно коробилась и подёргивалась – так, словно Андрею было неловко стереть её со своего лица.

А его крутогрудая сексбомбочка уже появилась из-за спины (она, оказывается, была на кухне) – легонько дёрнув Андрея за карман брюк, шепнула на ухо:

– Андрюш, это наша баба Ксана ласты склеила. Скоро выносить будут. Пошли пока ко мне в комнату.

– Неудобно.

– Почему?

– По кочану. Мать с отцом где?

– Где ж им быть, у гроба сидят.

– Давай подойдём.

– Оно тебе надо?

– Я же говорю: неудобно. Странная ты какая-то, Ксанка. Давай не глупи, отведи меня к родителям.

– Ну ладно, как хочешь.

Она двинулась впереди, склонив голову. В тесноте заставленного шкафами и разной рухлядью длинного коридора сновали пришлые люди. Все незнакомые, естественно. Какая-то пышнотелая дама бальзаковского возраста приличествующим случаю скорбным голосом спросила у Андрея:

– Вы от завода?

– Нет, – удивлённо откликнулся он, остановившись. И после секундной заминки добавил – совсем уж глупое:

– Я сам по себе.

– Извините, – стушевалась дама.

– Да ничего.

– Проходите, пожалуйста… – дама зашуршала длинным подолом чёрного шерстяного платья в направлении кухни, откуда доносились женские голоса и аппетитные запахи приготовляемых к поминкам блюд; а Андрей ускорил шаг, догоняя Ксану.

…А вот и предки – Сан Саныч и Виктория Петровна.

Несколько слов соболезнования. В ответ – сдержанные кивки матери и философски-беспечальный вздох отца (понятное дело – над телом тёщи мало кто особенно убивается):

– Хоть и жалко Оксану Васильевну, но так оно, может, и лучше: отмаялась, бедная, – сказав это, папик смущённо почесал кончик носа.

– А то ведь лежала последние три года без движения, – продолжила его мысль маман, – и нам, и ей одно мучение.

Достав из рукава скомканный носовой платок, Виктория Петровна потёрла им свои бесслёзные глаза. И присовокупила к сказанному:

– Мама не верила в Бога, но я верю. Сейчас на том свете ей хорошо. Намного легче, чем здесь, я уверена.

– Да перестань ты ерунду молоть, – раздражённо бросил её супруг. – Слышала бы тебя Оксана Васильевна, ей бы это наверняка не понравилось.

– А я, между прочим, имею право на собственное мнение. Что ты меня стрижёшь глазами, как будто я совсем дура? Если ты неверующий, это совсем не значит, что другие должны подстраиваться под твои взгляды. Нет, скажи, разве я не имею права на собственное мнение?

– Имеешь, имеешь, конечно. Но это её похороны, а не твои, чёрт возьми.

– Нашёл время и место поминать чёрта. Ты ещё пожелай и мне умереть поскорее.

– Ты же прекрасно знаешь, что я тебе ничего подобного не желаю, Виктория. Зачем начинаешь, как всегда? Нет, ну в самом деле, кто тебя сейчас заставляет лезть в бутылку?

– Это ты лезешь в бутылку, а не я.

– Ну вот, начинается. Давай не будем усугублять.

– Так ты и не усугубляй, пожалуйста. Не цепляйся к моим словам и не выворачивай всё наизнанку. В конце концов, Саша, это у меня мать умерла, а ты ведёшь себя как чурбак бесчувственный. Мог бы проявить хотя бы элементарный такт…

Не обращая внимания на окружающих, они углубились в долгие препирательства с застарелым перечнем взаимных обид. Бубнили вполголоса, перебивая друг друга и ни в чём не находя согласия.

Впрочем, Андрей не особенно прислушивался. Обычная семейная нудь с поправкой на несообразность эмоций Сан Саныча и Виктории Петровны с обстоятельствами времени и места… Он не очень-то прислушивался, хотя это не избавило от чувства неловкости. Вряд ли найдётся человек, которому не станет немного не по себе в подобной ситуации.

Гроб стоял на раздвижном обеденном столе. Старуху, вероятно, с трудом втиснули в него – и без того грузную, а теперь и вовсе безобразно раздувшуюся, пожелтевшую, почти неузнаваемую. Зато от неё, обмытой и одетой во всё чистое, впервые не воняло мочой… Вокруг стола, точно стая предвкушавших пиршество волколаков, каменно сидели дряхлые, средней опрятности бабки, среди коих смотрелись незваными гостями два деда в почти одинаковых тёмно-серых костюмах с промокшими от пота подмышками.

В жизни случается немало ситуаций, когда невозможно избежать ложного пафоса, и к похоронам это относится в полной мере. Так сейчас на лицах всех присутствовавших были нарисованы сознание торжественности момента и неукоснительная готовность дотянуть погребальную волынку до конца. Кем приходилась им почившая Оксана Васильевна? Родственницей? Вряд ли. Скорее, вокруг гроба собрались её друзья-подруги. А может, бывшие сослуживцы и сослуживицы.

На спинке дивана лежали красные бархатные подушечки с наградами усопшей. Здесь были: золотая звезда Героя соцтруда, орден «Знак почёта», медаль «Ветерану труда», юбилейная медаль к столетию со дня рождения Ленина, и ещё несколько наградных знаков.

Говорить было не о чем. Да от него и не требовалось… Казалось, некуда девать руки. Андрей стоял столбом, никаких возможностей к действию ситуация ему не оставляла. Происходящее было ему не по нутру, он не знал, как себя вести в эти неловкие минуты, но куда денешься?

Андрей уже начал жалеть о том, что отверг предложение Ксаны и не укрылся в её комнате от изучающих – и оттого вдвойне неприятных – старушечьих взоров. В какой-то момент остро захотелось вынырнуть из похоронной атмосферы, чтобы глотнуть свежего воздуха нормальной жизни – плюнуть на приличия и вырваться из чужой печальной стихии. Однако он подавил это желание.

Всё вокруг представлялось нескладным, принуждённым, словно выдуманным.

К счастью, томительно-молчаливое ожидание продолжалось не более нескольких минут. Затем появились шестеро мужиков и кряжистая тётка отчётливо командной наружности. То были делегаты от завода, на котором (это Андрею шёпотом поведала Ксана) до начала девяностых проработала покойница, сделав карьеру от простой сборщицы до директора. Заводчане быстро выяснили какие-то детали с матерью Ксаны, а затем, не откладывая дело в долгий ящик, подняли гроб на плечи и, бесцеремонно мотыляя его из стороны в сторону, понесли на улицу.

Так несуразно начался день.