Судьба обычно прячется за углом. Как карманник, шлюха или продавец лотерейных билетов; три её самых человечных воплощения. Но вот чего она никогда не делает – так это не приходит на дом. Надо идти за ней самому.

Карлос Руис Сафон, «Тень ветра»

Прошли времена Ушли племена И меня создавшие боги

Я тоже лишь миг только малый шаг по этой общей дороге

Гийом Аполлинер, «Шествие»

Глава 1. Один и разрыв шаблона

Им овладело беспокойство,

Охота к перемене мест.

Александр Пушкин, «Евгений Онегин»

Ужас и разрыв полотна устоявшейся действительности могут подстерегать каждого. Особенно если человек только что проснулся и ещё не вернул себе способность ориентироваться и представлять, на каком свете находится его мыслительная деятельность. Так случилось и со студентом университета Петром Калькиным, когда одним непохожим на другие зимним днём он пробудился от ощущения дискомфорта, на которое тотчас напластовалось и некое зрительное недовосприятие.

Калькин выбрался из постели. Шлёпая босыми ступнями по трескучему паркету, осторожно приблизился к зеркалу и не понял: оттуда на него смотрело сощуренное и чужеродное, будто развороченное взрывом снаряда, красное хлебало.

Лоб студента покрылся холодной испариной.

Он закрыл глаза и с силой потёр пальцами веки. Глубоко вздохнул и с шумом выдохнул. Затем энергично помотылял головой. Ещё и ещё раз – так, словно посредством решительных движений пытался выбросить из своего умственного пространства кошмарное сновидение.

На первый взгляд отвратительный и совершенно безосновательный мордоворот, смотревший на него из зеркала, не имел ничего общего ни со здравым смыслом, ни со своим предполагаемым обладателем.

Спросонья мозг не желал включаться и работать на полную мощность. Однако через короткое время обратное усилие памяти прояснило неожиданность. Дело в том, что Пётр Калькин на своём курсе круче всех успевал по французскому языку, но этого ему казалось недостаточно; и вот, чтобы увеличить разрыв между собой и однокурсниками, он решил приобрести филигранный парижский прононс. Это представлялось нетрудным после приватного совета преподавательницы Изабеллы Лазаревны Неврубьянц вставить себе на ночь в каждую ноздрю по сухой горошине, разбухание коих обещало обеспечить к утру лёгкую деформацию носа вкупе с искомым прононсом.

Обижаться на Изабеллу Лазаревну было поздно, а на злое провидение – бессмысленно; тем более что проснись Калькин утром, и всё могло бы получиться согласно рецепту француженки. А он давил на массу до самого обеда. И теперь его бывший курносым шнобель перепух сверх всякой возможности смотреть на него без мурашек по коже. Не то чтобы взрыв мозга, но нечто похожее нагло расхлебенивалось в непосредственной близости от мыслительного органа.

– С ума сойти! – изумлённо воскликнул Калькин, сжав кулаки и вглядываясь в своё отражение. – Вот это кандибобер так кандибобер, просто несуразица самая настоящая, ни дать ни взять!

Попытался вытащить из ноздрей разросшиеся и заплывшие со всех сторон горошины – однако не добился практического результата – ничего, кроме боли.

Едкие струистые образы неблагоприятного грядущего тотчас поползли из тёмных щелей, потянулись к нему, стали щипать глаза и мутить разум. Радоваться подобному обороту дел не пришло бы в голову никому на месте Калькина, и он не составил исключения. К тому же новый факт внезапной реальности мгновенно отодвинул в сторону все злободневные проблемы. Которые на фоне гипертрофированного шнобеля виделись никакими не проблемами, а чистой воды пустяковыми недоразумениями.

– Ну в самом деле, что же делать? – снова воскликнул он и отступил от зеркала, словно из привычной отражающей поверхности могла выскочить дополнительная опасность. – Вдруг возникнут какие-нибудь осложнения? Что же теперь делать-то, ёлы-палы?

Обсудить незадачу было не с кем. Да и разве кто-нибудь смог бы ему что-либо посоветовать? Никто, совершенно точно.

Коренных перемен в своей внешности Пётр Калькин не планировал, тем паче в худшую сторону. С размаху плюхнувшись на расшатанный стул, дабы освободиться от лишних движений и дать волю мятущимся мыслям, он застыл на несколько минут в безвольной позе.

«Как я умудрился совершить чёрт его знает кому нужное идиотство? Вставить в нос эту хрень на всю ночь – ну разве подобное в моём духе? Ведь совсем не в моём, так зачем же я? Или у меня сейчас просто очень реалистический психоз, и когда минует острая фаза, я обнаружу себя в прежнем состоянии?» – такие вопросы задавал себе студент наряду с другими, куда более смутными и многочисленными. И ни на один из них не обнаруживал в своих внутренних пространствах сколько-нибудь внятного ответа – лишь слепой ощупкой натыкался на туманные вероятности, веером расходившиеся во все стороны прошлого, настоящего и будущего.

А ещё между вопросами он волей-неволей прислушивался к доносившемуся из кухни жужжанию сонной мухи, невесть откуда взявшейся там в зимнюю пору, и к участившемуся стуку собственного сердца, а также к голосу далёкого Зигмунда Фрейда, утверждавшего, что при психозе мир фантазий играет роль кладовой, из которой черпается материал для построения новой реальности.

– Нет, меня такая реальность не устраивает, – пробормотал наконец Калькин и поёжился, точно порыв ледяного сквозняка пронёсся по его внутренним закоулкам. – Это не сон и не психоз, всё происходит наяву. Если б я каждый раз сомневался в беспристрастности зеркала, то давно уже загремел бы в дурдом и лежал бы там в смирительной рубашке.

Выковырнуть из ноздрей горошины не представлялось возможным. Метаться и выворачиваться наизнанку от изумления тоже не имело смысла. Единственно резонной для Калькина теперь являлась незамедлительная возвратная интенция в сторону прежнего незамутнённого образа: без раздутых инородными предметами ноздрей, без покрасневших слезящихся глаз, без разброда и шатания в мыслях и действиях. Значит, следовало идти к врачу, пока растущая носовая опухоль еще не окончательно заплющила ему глаза и можно было хоть как-то различать дорогу под ногами.

Не откладывая проблему в длинный ящик, он оделся и покинул своё слабоутешительное жилище.

***

На лестничной площадке ему встретился алконавт Чекалдуев из тридцать четвёртой квартиры. Который при виде студента затряс серым от возраста лицом и протрубил ошеломлённо:

– Ну ты даёшь, пацан! Отчебучил от души, лопни моя требуха! Головой ударился неудачно или охреневаешь от нечего делать?

– Охреневаю, – утерев нос рукавом, процедил сквозь зубы Калькин, не желая тратить слова на лишние объяснения.

– Даже со мной подобных загогулин отродясь не приключалось, хоть я и не всегда могу ручаться за своё индивидуальное начало, – при этих словах соседа сильно качнуло, однако он удержался на ногах, обхватив руками студента. И посоветовал:

– Надобно крепиться. Я бы на твоём месте постарался держать фантазию на коротком поводке.

– Так ведь не епрсть же ж, блин! – неопределённо ответил Калькин.

– А может, ты малость погорячился? – не отвязывался выбитый из душевного равновесия Чекалдуев. – Может, на самом деле правда жизни обстоит не так, как тебе представляется, а? Вглядись в суть вещей и не руби с плеча, пацан! Не для одного тебя настали промозглые времена! Ну какие твои годы, ещё не всё потеряно! Нет, я понимаю, когда люди страдают пирсингом или каким-нить боди-артом, каждый имеет право на слабости. Но зачем до такой степени издеваться над своей природной внешностью?

– Да что такое? – Калькин решительным движением высвободился из сострадательных объятий соседа. Ему захотелось добавить что-нибудь противоположное по смыслу, грубое и безапелляционно-решительное, однако он усмирил упомянутый порыв, дабы не усугублять настроение. К тому же ощущение переменившегося голоса было непривычным и стесняло. Потому, не тратясь на дополнительные выражения, он просто оттолкнулся от слабовразумительного Чекалдуева и отправился своей дорогой.

«Сначала надо достоверным способом решить главную задачу, а потом уже допускать разные дополнения и погрешности, – думал он, в умеренном темпе спускаясь по ступенькам, и его мысли походили на осыпавшиеся с дерева пожухлые листья. – Нет, если надо, значит, надо, против необходимости не попрёшь, а всё же обидно, когда ни с того ни с сего – и вдруг вот такое, сразу как обухом по голове. Понятное дело, от энтропии никуда не денешься, и моя жизнь не исключение, она, как ни крути, должна встраиваться в общее русло закономерностей, но неужели так быстро и настолько смешным образом, или я чего-то не понимаю?»

***

На улице солнце светило, но не грело.

Студент Пётр Калькин двигался решительным аллюром, с преувеличенной твёрдостью стараясь наступать на собственную тень. Правда, иногда останавливался, дабы убедиться, что тень от этих усилий не стёрлась и не оставила его преждевременным сиротой без руля и ветрил. Однако остановки занимали секунду-другую, не более, а затем он вновь трогался с места и передвигался по тротуару тревожным шагом, ругаясь в сильных, но негромких выражениях.

Неудивительно, что от него шарахались прохожие. Впрочем, не все подряд. Некоторые, набравшись храбрости, вежливо интересовались – примерно в следующих выражениях:

– Ты зачем это такое?

Или:

– Хренасе, красавчик, и как только такого ещё ноги держат! Обдолбался, что ли, с утра пораньше?

А он вместо ответов вращал воспалёнными от непролазной обеспокоенности глазами и делал раздражённые жесты. Или произносил на ходу нечто отрывисто-неудобоваримое – приблизительно так:

– Пф-ф-ф-рсть!

Или так:

– Пс-с-стрхфль!

Или – попросту, беззатейно:

– Ф-ф-фхых!

В голове у студента всё смешалось и перепуталось до невообразимости. А в небе над ним маячило призрачное лицо хитромудрой француженки Изабеллы Лазаревны Неврубьянц. Оно глумливо скалилось, пучилось и кривлялось, точно посылало сигналы о приближающемся конце мало-мальски удобопонятных смыслов чего бы то ни было.

***

Разнородные соображения побочного характера, точно множество миниатюрных колёсиков, быстро вращались в уме у Петра Калькина, каждое вокруг своей оси, но при этом ни одно из них не подвигало студента в утешительном направлении.

Если бы дело происходило летом, когда живительные фотоны щедро прогревают воздух, тогда его настроение, возможно, сохраняло бы мало-мальски положительный градус, однако зимний наклон видимой части мироздания не попускал Калькина в упомянутом направлении.

…Один раз ему перегородила путь компания подвыпивших военных. Правда, неумышленно. Это были (не имевшие случая познакомиться с Калькиным, и в описываемой диспозиции даже не заметившие его присутствия) полковник Скрыбочкин, подполковник Куражоблов и прапорщик Парахин. Они ссорились из-за какой-то Маруськи, бурно оспаривая друг у друга преимущественное право обладания означенной дамой; каждый не скупился на обсценные инвективы, норовя ухватить то одного, то другого оппонента если не за шиворот, то хотя бы за рукав или за лацкан, и эта возня обещала вот-вот перерасти в уличную потасовку. Не имея возможности разминуться с топтавшимися посреди тротуара военными, студент волей-неволей остановился. И через несколько мгновений стал свидетелем нравственного подвига прапорщика Парахина, который в порыве нахлынувшей субординации заявил, что «раз такое дело», то он отказывается от Маруськи в пользу старших по званию. Следом за ним волна самоотречения подняла над прозой жизни подполковника Куражоблова, заявившего со слезами на глазах:

– Тогда и я не желаю претендовать на неё! Ради нашей мужской дружбы!

Полковник Скрыбочкин не замедлил возмутиться:

– Ежли так, то выходит, што вам она не нужна, а я один стану пробавляться бросовою бабой? Не-е-ет, я не стану! На кой ляд она мне сдалася, тьфу!

После своего энергичного плевка он не удержал равновесия и рухнул на тротуар. Парахин и Куражоблов кинулись поднимать полковника на ноги – тут-то и образовалось свободное пространство, позволившее Калькину бочком прошмыгнуть мимо них, дабы возобновить движение к намеченной цели.

«Что за люди, – думал он, шагая. – Зальют глаза и света белого не видят вокруг себя, а ещё военные. Нет, ну что за люди, в самом деле: Маруську не в состоянии поделить, экое уравнение. Могли бы не наводить тень на плетень, а сыграть на бабу в карты, если на то пошло… Слава богу, что я не военный. Однако тоже хорош, с распухшим шнобелем. Наверное, со стороны выгляжу похуже этих алкашей…»

Если б он мог успокоиться, вообразив, будто всё плохое, чему надлежало с ним произойти, уже произошло, тогда – другое дело. Но он не мог. Не существует в мире такой силы, которая способна заставить человека легко и непринуждённо дышать неопределённостью.

***

Ситуация представлялась сырой, трудноразборчивой, и от неё веяло рецессией. Стада очумелых соображений бегали в голове у Калькина, не выбирая маршрутов, и сражались друг с другом. От прежней гладкомысленности, которой он привык гордиться, не осталось и следа. Стелившийся ему под ноги тротуар превратился для студента в единственную твёрдую реальность – неприбранную, стылую и пустоглядную, но выбирать пока было не из чего.

В безотчётном желании привести себя к какому-нибудь знаменателю Калькин временами разделялся воображением на две умозрительные сущности, кои старались укорениться в текущей действительности, предлагали разные углы восприятия, возражали друг дружке, удивлялись и спорили:

– Если б человеческая жизнь протекала внутри матрицы, тогда можно было бы поверить, что сегодня всё случилось не взаправду.

– И тебе от этого стало бы легче?

– Наверное. Не знаю.

– А по-моему, ничуть не стало бы. Уж лучше вот так, как сейчас, идти по улице с горошинами в ноздрях, чем обретаться внутри иллюзорного мира и не иметь ни малейшего представления, что с тобой происходит понарошку, а что – взаправду.

– Эх ты, взрослый человек, а из детских представлений о жизни так до сих пор и не выбрался.

– Это с какого перепуга?

– А с такого, что правды вокруг нас и сейчас почти не существует. А которая и существует, та скрыта во мраке неизвестности и вряд ли выплывет наружу в достаточном объёме. Только по небольшим фрагментам её можно представлять, полноценной картины всё равно не получится.

– Если б так обстояло дело, то нам оставалось бы только извиваться и корчиться от ужаса, а не искать выход из создавшейся ситуации.

– Ну зачем же обобщать. Частный случай вполне может разрешиться положительным образом. Тем более внутри матрицы. Да и снаружи тоже.

– А как же быть с объективностью? В глобальном смысле? Надо ведь и к ней когда-нибудь вернуться.

– Невозможно. Оскар Уайльд писал, что истина перестаёт быть истиной, как только в неё уверует больше, нежели один человек, и я с ним согласен.

– Тогда где найти точку опоры? В каких местах соприкасаться с действительностью? Если ничего не понимать, то жить становится опасно для здоровья. И вообще свихнуться можно.

– Свихнуться – это запросто. Тем более если всё не так, как надо – из-за сущего пустяка, казалось бы, а вот поди ж ты. Нет, конечно, глупость – она и есть глупость, но что же теперь? Зачем всё настолько несоразмерно, и какого чёрта у меня теперь должен распухать мозг из-за ерунды, вместо того чтобы заниматься нормальными делами?

Так говорил он внутренним голосом, словно оправдываясь и одновременно выдвигая околичные претензии к незримому собеседнику или пытаясь убедить в чём-то его и себя самого – он говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, и в конце концов понял, что запутался. Нет, не получалось у Петра Калькина привести себя к стабильному знаменателю посредством внутренних разговоров, когда его обуревали недовольство и подозрения, когда всё вокруг исказилось и обезобразилось. Успокоительные стороны жизни откатились куда-то далеко и представлялись ему недосягаемыми в ближайшее время. Причём он сознавал нечто наподобие вины перед самим собой, хотя, разумеется, это сознание являлось ложным.

До сих пор студент, подобно большинству не достигших зрелости людей, полагал, будто с ним не может произойти плохого: с другими, пусть где-нибудь совсем рядом – это сколько угодно, хоть в самой извращённой форме, только не с ним. По крупному счёту, раньше Калькин почти не задумывался о подобных вещах, а теперь пришлось. «Жаль, что человек состоит не из камня или дерева, ведь это более прочные материалы, – обозначилось в его воспалённом умственном пространстве. – Если б у меня были каменные ноздри, то хоть жменю горошин в них запихни – всё равно никаких повреждений не случилось бы… Просто баснословно, до чего невообразимая штука со мной произошла. Боишься одного, а вытанцовывается совсем другое – наверное, таков главный закон жизни. Вот я весь прошлый год остерегался коронавируса, а у меня вместо него разбухли в носу эти чёртовы горошины. Попробуй теперь докажи всем вокруг, что на самом деле я не таков, каким выгляжу, не говоря уже о том, что в мире вообще очень многое не таково, каким кажется на первый взгляд – если начать разбираться в этом по-хорошему, то сам чёрт голову сломит, и до меня очередь вряд ли дойдёт когда-нибудь…»

Калькин бросал недодуманные мысли и хватался за новые, чтобы через несколько мгновений их тоже оставить в полуоформленном состоянии и мчаться дальше по кромешным просторам своей умозрительной вселенной, искривлённой донельзя и утопавшей в непонятном.