© Кузнецов Е., 2006

© ИК «Крылов», 2018

* * *

Пролог
Догорела свечка до полочки

Морозным утром на второй неделе великого поста из двери, ведущей в кухонную подклеть княжеского дворца стольного города Твери, вышел человек с плетёным коробом в руках. Когда вышедший повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, сноп тусклого красноватого света осветил неуклюжую фигуру в коротком нагольном полушубке, высоких, до бёдер, сапогах и круглой шапке с лисьей опушкой.

– Да иди уж, горюшко! Сама прикрою, а то все расплещешь… – раздался ворчливый женский голос, коротко скрипнули петли, свет исчез, и человек остался в темноте. Он потоптался на месте, поудобнее приноравливая лямку короба к своей шее, и мелким семенящим шагом отправился по узкой, разметённой среди сугробов тропинке. Уже осевшие под мартовским солнцем заструги по краям тропинки были ещё высоки и местами скрывали её глубокой чёрной тьмой. Человек с коробом завернул за угол дворца, направляясь к темневшим неподалеку отдельно стоящим хоромам, и неожиданно споткнулся, едва не выронив ноши: на тропинке, неясно белея запрокинутым к небу лицом, лежала женщина.

– Свят, свят, – вскричал человек с коробом и, испуганно оглядевшись по сторонам, наклонился к лежащей.

Короткий стон был ему ответом. Человек отбросил нерешительность, осторожно поставил свою ношу на закраину сугроба и, перекрестившись, подхватил тело женщины под мышки. Спутанные длинные волосы её были залиты кровью, голова бессильно свешивалась на грудь, но, почувствовав помощь, женщина попыталась встать на непослушные подгибающиеся ноги.

– Кто ж тебя так, милая, Господи помоги… – прошептал мужичок и, обхватив мягкое тело, повлек женщину туда, откуда только что вышел.

Едва шатающаяся и валящаяся на каждом шагу парочка скрылась за углом, к оставленной на дороге коробке метнулись две тени.

– Покарауль, чтоб не вернулся, – тихо и деловито сказал один из неизвестных.

Крышка короба приподнялась, открывая его внутренность, уставленную разномастной столовой посудой. Бестрепетная рука вытянула из короба узкогорлый кувшин.

– Сыпь и в кисель, и в кашу, – хрипло просипел тот, что стоял на карауле.

– Учить станешь? Готово! Пошли…

Опустив крышку на место, неизвестный поднялся с колен и махнул напарнику рукой.

Когда хозяин короба вновь появился на тропинке, уже ничто не говорило о присутствии рядом других людей, только в отдалении зашлась суматошным лаем испуганная собачонка. Лисья Шапка снова водрузил ношу на себя и так же осторожненько, как прежде, двинулся дальше. Дойдя до цели путешествия, он застучал пяткой в широкие двери хоромины:

– Эй, служивые! Кончай брюхо греть, завтрак княгине поспел!

А уже в час пополудни начальник дворцовой стражи боярин Микула нещадно пинал мужичка-коробейника и, лютея от беспомощности жертвы, орал, наклонившись к перекошенному от ужаса лицу мужика:

– Говори, падаль, как отрава попала в княгинину еду?

Мужичок, мертвея от бояринова оскала, всхлипывал и бормотал всё одно и тоже:

– Не ведаю, боярин, сделай милость, освободи…

Низко пригнувшись под притолокой двери, в комнату вошёл могучий сотник.

– Кончаются… Прими Господи, – прогудел он и, глядя на хнычущего в углу мужика, докончил: – А бабы, что этот дурак на дорожке нашёл, и след простыл. Кухарка говорит, мол, Станька девку притащил в кухню всю в кровище и ушёл. Я, мол, пока кинулась тряпицу водой намочить, девка на сундуке лежала. Оглянулась, ан и нет её!

Сотник пожевал губами и, решившись, прибавил:

– Я, боярин, думаю, бабу они ему нароком подкинули, чтоб до короба добраться.

– Скорей, что так и было, – тяжело справляясь с отдышкой, согласился боярин. – Ты этого, – он мотнул головой в угол, – замкни покуда. Князь Михаил приедет с часу на час, сам разобраться захочет.

Глава первая
Не было печали

– Сашка, слышь, Сашка!

Кто-то настойчиво трясёт и дёргает мою ногу. Я утягиваю её под широкую шубу, но злодей тут же начинает хватать мою вторую пятку.

– Сашка, Сашок… Проснись, посыльные прискакали. Тебя до князя требуют!

Я уже почти проснулся и способен сообразить, что нарушитель сладкого утреннего сна не кто иной, как мой родной дядька. В голосе его неприкрытая тревога, почти испуг, значит, дело серьёзное. Чтоб он так всполошился нужно одно из двух: набег татар или пропажа жбана с вином. Кстати, знай я в прошлый раз, что он будет так сильно переживать за то вино… Признаться, кислятина была жуткая, вспомню – скулы сводит!

– Всё, батя, всё – встаю…

Дядька Никифор мне и отец и мать с десяти лет, единственный родной человек, и я зову его батей. Несмотря на страшенную наружность деревенского кузнеца, он – добрейшее существо.

– Двое их, злые чегой-то! – шепчет дядька и уползает вниз с сеновала по шаткой лесенке. Я за ним не спешу, а, отодвинув одну из досок крыши, просовываю в щель голову. На дворе, точно, двое верховых. Судя по тёмно-красным отворотам плащей, это – люди Ивана Даниловича, нашего московского князя.

– Здравствуйте, люди добрые! – говорю я.

– Проснулся, наконец! – орёт один из добрых людей. – Давай, собирайся по-быстрому, князь приказал к полудню тебя доставить.

– У меня отпуск, – говорю я. Терпеть не могу, когда мне давят на душу. – Вчера вот раков наловил ведро, пока они вскипят, пока то да сё… Раков хотите?

Посыльные вскипают быстрее раков.

– Слезай немедля, – вопит старший и машет плёткой. – Князь тебе таких раков отвалит, не унесёшь!

Этого старшего я вроде б даже знаю. И вроде б видал его разок-другой при княжьей особе. Хоть сзади, да в том же стаде.

– Господи, вразуми малых сих, ибо не ведают что творят! – говорю я и, просунув в щель руку, пытаюсь осенить гостей крестным знамением. – Что сделает князь своему любимому слуге?

– Давай живо с нами, умник! – взвывают снизу. Далее следуют всевозможные грубые слова, и короткая злая речь заканчивается неприличной кличкой, заработанной мной ещё в ученические годы:

– Драная ж…!

Шуба рядом со мной начинает легонько подергиваться, и из-под неё слышится тихое хихиканье.

– Обидно, – говорю я шубе. И, похлопав по белому круглому колену, чуть-чуть выглядывающему из-под её края, начинаю спускаться в проём сеновала. Дядька стоит внизу, придерживая лестницу. Он показывает глазами наверх и качает кудлатой головой:

– Опять Машка?

– Что ты хочешь от воина?

– Охальник!

– Сегодня все сговорились меня оскорблять, да?

– Ладно, иди, воин, порты надень. Не то они тебя голышом к начальству повезут.

– Уже иду. Туда, где трубы бранные звучат!

Дорога к удельному стольному граду из нашего села, которое принадлежит московскому князю, недлинна. Широкой дугой она огибает гиблый Ефимов бор с пересекающей его чистейшей речушкой и выходит на можайский шлях, откуда до Москвы рукой подать. С распаханных взгорков виднеются то петли реки, то – совсем неподалёку, если брать по прямой – московские купола.

Бушует весна, снег сошёл, пашни на пригорках обнажили бурую глиняную подкладку и воздух настолько свеж и приятен, что его впору пить, а не дышать им. Я уже сообщил это своим провожатым, но они отчего-то обошли молчанием моё ликование. И куда подевалась их утренняя говорливость?

Так, молча, мы и скакали, обгоняя редкие крестьянские телеги, встречавшиеся на пути. Мужички, завидя нашу вооруженную троицу, подавали возы к обочине и придерживали лошадок. Наши шли крупной рысью, и к полудню мы вкатились в ворота городского посада, а затем и в окованные двойные ворота московского детинца.

Против моих ожиданий в кремле мы свернули не к княжеским хоромам. Проехав мимо развалов стройки, в центре которой угадывались признаки будущего храма, принялись, лавируя между загородившими улицу повозками с кирпичом, камнем, известью и ещё Бог знает какой строительной мелочью, пробираться в дальний угол кремлёвской площади. Не скажу, что мне понравился такой оборот дела. Выбор места, где надлежало окончиться нашему короткому путешествию, сузился донельзя: впереди стояло только одно строение – невысокий грузный дом с крохотными как кошачий лаз окошками. Трехаршинный частокол вокруг довершал картину. В общем, это была тюрьма.

– Ребята, мы ошиблись улицей, – сказал я. И вряд ли мой голос звучал весело.

– Не знаю как нам, а тебе точно – сюда! – ответил старший провожатый или, в свете новых обстоятельств, может быть, надзиратель.

– Мне бы не хотелось расставаться с вами, друзья, – от всей души молвил я и, вспомнив, наконец, как кличут в дружине этого старшего, добавил: – Особенно с тобой, Свинина…

Мечник дёрнулся, обжёг в ответ свирепым взглядом, и это хоть сколько-то утешило меня за понесённый утром урон. Я совсем не мстительный, но он начал первым, на всю деревню озвучив мою давнюю кличку. Эх, ведь сколько лет прошло с той поры, как наш деревенский пьяница-дьячок вдалбливал в меня с помощью нехитрого учебного набора, главным украшением которого были длинные розги, все знания какие сам получил когда-то подобным образом!

Если продолжить о себе, могу сказать, что после дьячкова учения случились у меня ещё два года, проведённые в ближнем монастыре. Они добавили к дьячкову учению кое-какие познания в греческом, да содержание нескольких весьма прилежно прочтённых мной старинных летописей.

Потом пришлось походить по святой Руси с артелями каменотёсов и плотников… Монахом я так и не стал, да, признаться и не стремился. А последние неурядицы на литовском пограничье распорядились моей судьбой по-своему. Меня просто-напросто забрили в ополчение.

Витень, литовский князь, как посчитали в Орде, совсем распоясался. Мало того, что смог удержать напор немецких рыцарей с запада и на том основании теперь всем и каждому талдычил про независимость своей чумазой Литвы, так нет, начал мало-помалу тихой сапой прибирать к рукам и кое-какие исконно русские земли!

Восемь десятков лет тому назад, когда по всем просторам суши от края до края разлились прожорливые Батыевы дружины, как раз в болотистый угол, где проживали тогда ещё подвластные русичам литвины, они заглянуть и не удосужились. И пока мы тут на Руси уголья разгребали, Литва ряху наедала. А сейчас – поди ж ты! На саму Орду замахивается!

Правда, литовцев в том княжестве десятой части не будет. В основном всё наши, русаки православные. И в волынских землях, и галицких, и пинских, и смоленских. Кой-кто из князей Червонной Руси сам предался под руку Витеня, рассудив, что под литовцами им будет легче, чем под татарами.

Только приобыкшие восточнорусские князья с боярами предпочитали жить под ордынской властью. Может, оно и к лучшему: чего менять шило на мыло? Ордынский царь хоть и грозен порой, да отходчив. А, главное, хоть и магометанин, но русским полную волю даёт – хошь верь в Бога, хошь – в пень сосновый.

Четыре лета назад татары собрались ратью на Литву. Ну, а поскольку всё равно шли через наши края, то хан Узбек указал и русским князьям принять участие в походе. Дружины Великого владимирского и тверского князя Михаила татарам показалось маловато и пришлось Юрию Даниловичу Московскому, который вспомогательное войско возглавлял, набирать ополчение из вольных вроде меня.

Ополчение наше приспело на ту войну к самому шапочному разбору. Литва серьёзно потрепала татар, и их славные воеводы сочли за благо убраться обратно в свои степи. А мы остались на смоленском порубежье нести сторожевую службу.

Сказать надо, служилось там неплохо. Чин подьячего меня вполне устраивал, и гусиное перо за ухом нравилось гораздо более казённого меча. Повторюсь, служба была нетрудная, литовцы эти годы нас почти не тревожили. Но воспоминания о двух небольших сшибках, в которых всё-таки пришлось поучаствовать, не настроили меня пламенно любить человечество. И среди его самой нелюбимой части гнусно возвышается младший полковой воевода. Какая сволочь нашептала ему про мои сомнения в его честности? Но судите сами, ведь испарился же куда-то без следа обоз с солониной и мукой?

В общем, любимое перо у меня отобрали, и развеивать сомнения предложили в ближайшем бою. Диву даюсь, как об этом узнало литовское руководство, но бой против меня оно затеяло уже на другой день.

И скакал я на своем кауром коньке в первой цепи, едва удерживая в ослабевшей руке тяжеленный меч. И орал что-то протяжное для собственного успокоения.

Тут мы врезались во врагов. В лицо бил ветер. И туда же ударил суровой кожаной рукавицей с медными клёпками ближайший литвин. Он потерял в свалке боевую секиру и вымещал досаду таким изуверским способом.

С поля брани меня приволокли почти бездыханного, но я оказался живуч. А когда через несколько дней смог открыть и второй глаз, мне дали отпуск на родину. Ещё через две недели я уже сидел на широкой лавке дядькиного домишки, и дядька-кузнец, вытащив на стол наиболее съедобные из своих запасов и, пригласив на встречу полдеревни, кричал:

– Сашка! Племянник дорогой! Возмужал-то как! Эх, отец-мать не видят каким красавцем сынок их стал! Приехал дядьку старого проведать, радость-то какая!

– Радость, радость, – гомонили подвыпившие сельчане. И, честное слово, вот их я любил.

А теперь я стоял перед кремлёвской темницей и чувствовал, что суетный мир опять готовится затянуть меня в свою бестолковую круговерть. Не стану кривить душой: под ложечкой посасывало. Но вида я не подавал, поскольку вины за собой не числил. Служивый между тем успел скрыться за тяжеленной дверью острога и, вернувшись через краткий миг, бросил:

– Иди, говорун, тебя ждут.