Диверос. Книга первая

– Знаешь, – сказала она наконец, – в Академии ведь, и правда, гораздо тяжелее, чем в гарнизоне. В там хоть и муштра от рассвета до заката, но вот в голову при этом никто не лезет. А когда твой разум перекраивают, заставляют рыться в нем, вырывать, вытаскивать из глубины все, что в нем заложено – это все равно, как с тела кожу содрать и в кипяток его окунуть. Мне тогда ведь едва шестнадцать исполнилось. Первое время до того тяжело было иногда – казалось, умереть проще. В жизни не ревела, а тут бывало, едва не ползком до кровати доберусь, упаду на нее, подушку зубами сожму и ничего с собой поделать не могу – плачу, маму сквозь слезы шепотом зову. И ведь знаю, что не ответит, а вроде пожалуюсь ей немного – и легче становится, успокоюсь, усну.

– Вот видишь, сбылась мечта твоя. – Сбылась. Да только в мечте моей про стертые до мяса ладони ничего не было. Про то, что цепи к рукам примерзают. Про то что кожа на лице лопается, когда под ветром бревна от коры чистишь. Я за первую неделю тысячу раз сам себя проклял. Каждый вечер слово себе давал, что вот завтра же пойду к Стогальду, и – провались оно все сквозь эти сугробы – буду проситься домой. А к утру отдохну, мозоли затянутся более-менее, позавтракаю со всеми – и уже запала такого как вечером нет. Перемотаешь руки бинтами, рукавицы сверху натянешь, выйдешь на работу, посмотришь, как другие трудятся – и аж зло берет! Думаешь «Что я, хуже мальчишек местных?!» И снова до темноты, до кровавых мозолей, так что бинты вечером с мясом от рук отстают. Я даже бриться перестал – не мог бритву в руках держать. Стогальд тогда меня и начал «Бородатым» называть. «Не устал, Бородатый?» – спрашивает. Я зубы сожму и что-нибудь ему в ответ вякну. Он посмеется да отойдет. Потом однажды вечерком зашел ко мне и говорит: «Все вижу, молодец. Север слабых не любит, но у кого характер железный – тех Гедрэ уважает. Завтра на работу не выходи, отдыхай, вот увидишь, к вечеру все пройдет. А послезавтра поедешь со мной на вырубку. Теперь вижу, что можно тебя к настоящей работе допускать.» Не поверишь – к утру руки и лицо болеть перестали, а к вечеру – как ничего не бывало. – Вот видишь. – Только не хочу я, чтобы наша с тобой единственная дочка-красавица также как я к мечте своей шла – через кровь, через боль, через слезы втихомолку. Не скажу ничего про Академию, но что в гарнизоне за высокими стенами и красивыми воротами происходит, я знаю – доводилось видеть. Исполнится ей восемнадцать, поедет сама – тут мы ей мешать не станем. Глядишь, изменится у них что-то, или она сама передумает. Но собственными руками ее туда отправить… уж прости, не могу я. Понимаешь меня, родная?

Знаешь, о чем ты меня просишь? «Отец, – спрашиваешь ты – Я так хочу пожить среди здоровых мужиков, от которых несет потом, как от скота после работы на пашне! Я мечтаю постоянно терпеть их ругань, плевки и попытки хватать меня за разные места. А еще – я мечтаю о том, чтобы какой-нибудь, нажравшийся на обед маринованного лука с бобами цвард, орал мне в лицо, что сейчас он будет пинать меня сапогами в живот, если я сию же секунду не поднимусь с земли, случись мне упасть без сил, когда я буду бежать, истекая потом и кровью на стертых сапогами ногах. Дашь ли ты мне свое разрешение на это?»