Ради реакции зрителей я не остался в зале потому, что мне она стала известна ещё до начала спектакля.
То, ради чего я так хотел и рвался в Москву, со мной случилось.
Москва, как особая, огромная призма, неожиданно позволила мне взглянуть на мой спектакль иначе, под другим углом, с другой точки. Москва обострила мой взгляд до предела.
И я сам, без чьей-то сторонней помощи и подсказки, понял, что тот спектакль, в котором я был так уверен, гордился им, считал лучшей работой своего театра и мечтал предъявить его Москве как высочайшее художественное достижение, как образец нового театрального языка, ничем таковым не является.
Я увидел свой спектакль трезво, холодно и спокойно, через призму всё видевшей и всякое знающей столицы. Мне до смешного стало ясно, что мой спектакль не может никого впечатлить и тем более поразить.