Цитаты из книги «Госсмех: сталинизм и комическое»

Завершенную форму синтаксис и семантика советского морализирующего юмора обрели в большой степени благодаря Сергею Михалкову и его практике советского иероглифического письма.

Уильяма Редди, предлагающего при анализе пропаганды революционных идей задуматься о том, «как реальные люди могли жить абстракцией»[510]. Тексты Бедного решают эту проблему переводом абстракций на своего рода предлингвистический язык насилия, где конкретизируются политические и социоэкономические понятия, превращаясь в грубое, примитивное сырье для воспитания смехом.

реальностью мало общего, поскольку именно в эти годы США переживали неслыханный экономический рост и, по иронии, в том самом году, когда появилась эта «песенка», безработица достигла там исторического минимума – 2,5 %. Зато описанная тюремная жизнь, которую якобы влачит население США, обращает нас к совсем иной статистике: в том же 1951 году (двойная ирония!) население ГУЛАГа достигло рекордной цифры – более 2,5 миллионов человек. Слова о том, что население США имеет право «совершенно свободно подохнуть в совершенно свободной стране» очевидным образом коррелируют именно с советской, а никак не с американской реальностью.

СССР. В отличие от большинства официальных советских сатириков типа Михалкова, Ленча или Нариньяни, Дыховичный и Слободской, как показало их творчество послесталинского времени, были диссидентски мыслящими и никаких иллюзий по поводу советского режима не питали. При этом они в совершенстве владели искус

Доллар и Фунт смешны: один кичится богатством нувориша, другой растерял свою былую мощь. Рубль же полон чувства собственного достоинства. Из трех персонажей этих двух басен именно Рубль (а не Доллар) оказывается самым высокомерным. Маршаку хватило чутья использовать Фунт для демонстрации спеси Доллара. Михалкову же не хватило понимания того, что, сопоставляя Доллар с Рублем, он, по сути, меняет их местами: его спесивый Доллар – это и есть советский Рубль, демонстрирующий еще большую спесь, чем сам Доллар, поведение которого воспринимается как простой перенос и проекция советской национальной спеси. Риторика превосходства Рубля не ощущалась Михалковым как зеркальное отражение поведения Доллара, чем автор продемонстрировал не столько злой умысел, сколько недоумие. И хотя перенос – настоящее семантическое минное поле для сатиры, именно она для него особенно удобна, поскольку основана на столкновении двух планов – видимого (план выражения) и скрытого (план содержан

все могу купить, чего ни пожелаю. / Одних я жалую, других казнить велю, / Я видел Грецию, я побывал в Китае… / Сравниться ли со мной какому-то Рублю?“» Доллар Михалкова ведет себя с Рублем точно так же, как Доллар Маршака – с Фунтом. Но Рубль не собирается становиться перед ним «во фрунт» и заявляет, что Доллар ему не ровня, поскольку он – Добро, а Доллар – Зло: «Тебе в любой стране довольно объявиться, / Как по твоим следам нужда и смерть идут: / За черные дела тебя берут убийцы. / Торговцы родиной тебя в карман кладут. / A я народный Рубль, и я в руках народа. / Который строит мир и к миру мир зовет. / И всем врагам назло я крепну год от года. / A ну, посторонись: Советский Рубль идет!»

Моделируемый в этих сатирических текстах «народный» взгляд на мир полон самодовольства и кичливости. Их функция (как и любых пропагандистских военных текстов) – мобилизационная. Поэтому бравада становится едва ли не основной продвигаемой моделью поведения. Непременный атрибут военной сатиры, бравада – одна из основных составляющих героического поведения. И здесь она входит в соприкосновение со сферой комического, поскольку смех в лицо смерти, смех отчаяния, так называемый висельный смех, считается военной добродетелью, проявлением бесстрашия и атрибутом героики. Переводящееся как бесстрашный, смелый, храбрый с большинства европейских языков (braver (франц.), bravo (итал.), bravieren (нем.)), слово «бравада» восходит к средне

Кислых мин с каждым днем становится у нас все меньше и меньше, да иначе и быть не может. Сама жизнь переделывает кислую мину в улыбку». Эта улыбка заразительна: Озаряются радостью лица китайцев, корейцев, венгров, румын, чехословаков, подъезжающих к нашей столице: – Москва, – шепчут они и улыбаются от всей души. – Друзья, – говорят им москвичи в ответ и тоже улыбаются. Так уж повелось, что там, где появляется русский человек, там появляется и улыбка, хорошая, открытая улыбка.

Написанное по горячим следам стихотворение Сергея Михалкова «Про советский атом» (эта «солдатская песня»[487] исполнялась военным хором на музыку Вано Мурадели) буквально переводило сталинские софизмы в эмоционально-смысловой ряд, в куда более доступный для массового восприятия – частушечный – регистр. В отличие от сталинского интервью, стихотворение Михалкова, построенное как прямое обращение к врагам, было адресовано исключительно внутреннему потребителю. Поэтому логизирование заменено здесь откровенным ерничанием, которое у Сталина прикрывалось напускной дипломатической серьезностью. Вначале – радостная новость, окутанная тайной, но поданная буднично:   Мы недавно проводили Испытанья нашей силе, Мы довольны от души

Факт обретения атомной бомбы Советским Союзом, обвинявшим Запад в «атомной дипломатии» и «гонке вооружений», входил в очевидное противоречие с риторикой мира. В этих случаях логика отказывала Сталину, и он начинал просто повторять свою аргументацию, как если бы она была кому-то непонятна: Конечно, агрессоры хотят, чтобы Советский Союз был безоружен в случае их нападения на него. Но Советский Союз с этим не согласен и думает, что агрессора надо встретить во всеоружии. Следовательно, если США не думают нападать на Советский Союз, тревогу деятелей США нужно считать беспредметной и фальшивой, ибо Советский Союз не помышляет о том, чтобы когда-либо напасть на США или на какую-либо другую страну[485].