жизни. И всякий раз, когда ему становилось особенно грустно, он по окончании работы шел к ней и сидел молча, довольствуясь тем, что смотрел, как она склоняется над шитьем или разливает чай. Она никогда не расспрашивала его о причине его грусти, не выражала вслух своего сочувствия. И все-таки он уходил от нее подкрепленный и успокоенный, чувствуя, что «теперь он может протянуть еще недельку-другую», как он это определял. Она, сама того не зная, обладала редким даром приносить утешени