Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436–ФЗ от 29.12.2010 г.)

Переводчик: Вера Полищук

Редактор: Анастасия Маркелова

Издатель: Лана Богомаз

Генеральный продюсер: Сатеник Анастасян

Главный редактор: Анастасия Дьяченко

Заместитель главного редактора: Анастасия Маркелова

Арт-директор: Дарья Щемелинина

Руководитель проекта: Анастасия Маркелова

Дизайн обложки и макета: Дарья Щемелинина

Верстка: Анна Тарасова

Корректоры: Мария Москвина, Наталия Шевченко

Рецензия: Марина Самойлова

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Ashley Schumacher, 2022

First published by Wednesday Books,

An imprint of St. Martin's Publishing Group

Translation rights arranged by Sandra Dijkstra Literary Agency

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

* * *

Моему Майклу – за все.

И Крису, потому что жизнь – для живых.

Спасибо, что вместе со мной ловили звезды

глава 1
уэстон

Я разучиваю новую пьесу на рояле, когда приключается она. Да, от нее такое чувство – как от Приключения. Только что я плыл в потоке нот, и вдруг дверь репетиционной распахивается, глухо стукается об ограничитель на полу, и вот она уже тут, и на шейном ремешке висит саксофон.

Последняя фортепианная нота все еще звенит в воздухе и ждет следующего риффа, когда Анна Джеймс подходит к скамье вплотную, и я читаю мольбу в ее карих глазах. А потом на меня обрушивается стремительный поток слов:

– Слушай, – начинает она, – я буду с тобой предельно честна, потому что иначе мне никак. Если я облажаюсь, это будет конец света. Мои родители расстроятся. Оркестр расстроится. Сама я расстроюсь. Просто пообещай: что бы мистер Брант ни сказал, ты согласишься! – серьезно добавляет она.

Может, она и Приключение, и ходячая буря, но с виду нормальная девчонка. Волосы темно-каштановые, глаза карие, кожа белая, рубашка – будто не решила, подчеркнуть ее фигурку или, наоборот, спрятать, – и…

…Носки с рождественским рисунком? В первый день учебного года. В августе. Они выглядывают из-под джинсов, и линялые желтые помпончики свисают на узор с елками.

– Ты вообще знаешь, кто я? – спрашиваю я, пялясь на ее носки.

Вопрос серьезный – можно сказать, обвинение. В таком городишке, как Энфилд, в школьных коридорах каждого знаешь в лицо. И чаще всего фамильное древо одноклассника тебе известно не хуже собственного, до последней веточки – на концертах и школьных спектаклях, в которых класс принимал участие с детства, в зале сидят одни и те же бабушки, и дедушки, и родители, и дяди, и тети.

Энфилд – один из типичных, до нелепого крошечных техасских городишек, который считает себя христианским, и потому в нем церкви на каждом углу. Но все-таки главное святилище – футбольное поле в самом центре города, и вот туда-то, с августа по декабрь, все собираются поклоняться божеству кожаного мяча, и металлических трибун, и остывших сырных лепешек-начос, которые продаются в палатке, принимающей только наличку.

Так что Анна меня знает. Возможно, знает и мою фамилию, и мой средний балл успеваемости и уж точно в курсе «скандала» на весь город – развода моих предков – и «потрясной» истории, как я сбежал из-за этого в Блум.

И я ее знаю, смутно. Знаю, что в этом году она – по умолчанию первый саксофон. Что в оркестр она вступила не в пятом классе, как все, а только в девятом – я тогда уже был в десятом, – это случилось за год до того, как я свалил в Блум. Знаю, что ее родители еще женаты, потому что в Энфилде практически у всех родители женаты. И, по-моему, у нее есть младшая сестра.

Но знать всякое такое – все равно что не знать о человеке ничего. Да что там, черт возьми, две недели назад мы с ней были в одном оркестре в летнем лагере, и она со мной ни разу не заговорила. Тут она не то чтобы проявила оригинальность: со мной вообще никто, кроме Рацио и еще иногда Джонатана, если он вдруг вспоминал, что мы друзья, толком не заговаривал. А если и заговаривал кто, то лишь чтобы спросить, почему я сбежал в Блум и почему вернулся. А то они не знали, можно подумать. Можно подумать, им просто хотелось меня раскрутить на разговор про развод предков – добиться, чтобы я все рассказал.

Но ведь и никто из них не стоит ко мне вплотную в репетиционной. Только Анна Джеймс.

Она пристально смотрит на меня, склонив голову набок, а пальцы бегают по клавишам саксофона, и резиновые подушечки выбивают по металлу причудливое стаккато.

Она молчит. Чувствую неопределенность и пустоту. И страх – что она скажет? «Неважно. Я просто перепутала тебя с одним парнем». Или еще того хуже: «Ой, да конечно, я тебя знаю. Ты тот странный тип, который вечно рассекает в черной кожанке».

Но ничего такого она не говорит.

А когда обращается ко мне, то почти шепотом и у меня по рукам бегут мурашки.

– Я тебя знаю, Уэстон Райан.

Глупо, но я ей почти верю – и это несмотря на то, что учителя и чужие родители годами шушукались у меня за спиной, какой я весь из себя «одаренный, но со странностями», в музыке шарю, а вот в коллектив вписаться не могу. У меня даже получается притвориться, что двое моих лучших друзей не всегда общались со мной из жалости и снисхождения.

Я вдруг спрашиваю себя: интересно, Анна вообще в курсе слухов, которые до сих пор бродят, даже год спустя, – слухов, будто я, а не кто-то другой рубанул топором дурацкое школьное Дважды Мемориальное дерево?

Наверняка в курсе. Эту сенсацию напечатали на первой странице местной газетки, и все такое: «Варварски срублено дерево – символ будущего». В статье говорилось, что полиция разыскивает виновного. Еще там были разные словечки типа «злоумышленный», «мстительный» и «пагубный» – а таких в газете не видели с тех самых пор, как девяностолетний мистер Саммерс в День благодарения отказался участвовать в баскетбольном матче студентов местного колледжа против преподавателей.

Юное деревце, которое студенты с любовью называют Дважды Мемориальным деревом, было посажено студенческим советом всего месяц назад – после того, как прошлой весной в первоначальное Мемориальное дерево ударила молния. В течение года студенческий совет устраивал ярмарки выпечки, чтобы заплатить за новый саженец и выкорчевать пень, – и никто из энтузиастов даже не подозревал, что их старательная работа закончится трагедией. У старого Мемориального дерева была богатая история: оно занимало центр студенческой стоянки с тех давних пор, как на ней еще располагалась коновязь; новое Дважды Мемориальное дерево прожило меньше месяца.

Я это долбаное дерево даже пальцем не тронул. А почему подумали на меня – только потому, что кто-то услышал, как я говорю Рацио: «Туда ему и дорога». Это когда он мне сообщил, что дерево срубили. И имейте в виду, сказал я так только потому, что выглядело новое дерево хлипким – даже мягкую техасскую зиму не выдюжит, вот что я имел в виду. Такое и веточкой назвать – слишком щедро будет. Оно, может, вообще скукожилось и само со стыда померло.

Ну и, когда я на следующий учебный год перевелся в «Блум», слухи начали бродить с новой силой.

Но Анна смотрит на меня вовсе не как на убийцу деревьев, который бежал из города, погубив растение муниципального значения. Она смотрит так, что я почти, почти, почти верю: она видит меня настоящего сквозь все это наносное, слухи, обвинения, историю с деревом. Сквозь все.

Но тут нас прерывают. Дверь отворяется – гораздо тише, – и входит руководитель нашего школьного оркестра. Теперь в крошечной репетиционной тесно: рояль, мой чехол с мелофоном^[1] и рюкзак, Анна со своим саксом и мистер Брант со своей окладистой бородой.

– Уэстон Райан! – начинает он. – Удивительно, вы – и в школе после уроков.

Я неопределенным жестом указываю на ноты на пюпитре:

– Репетирую, сэр.

(Лишь бы не торчать в пустом мамином доме, сэр.)

Мистер Брант кивает, переводит взгляд с меня на Анну и обратно.

– Хорошо. Анна сказала мне, что вы ей поможете разучить дуэт, который вам предстоит исполнить в рамках нашего концертного номера. Все верно?

Анна отходит от меня и встает рядом с мистером Брантом. Не могу понять: легче мне стало дышать, когда расстояние между нами увеличилось до приличного, или нет? Она все так же многозначительно и умоляюще смотрит, стискивая пальцами горло сакса, и от этого ее взгляда у меня внутри все переворачивается.

Но приятно или мучительно переворачивается, я разобраться не успеваю: не до того.

– Конечно, – ляпаю я, не успев осмыслить. Согласился, даже не подумав.

И это мне казалось, будто глаза Анны сияли! Да я просто не видел, как они сияют, когда она улыбается! Такие лучистые. Ощущение, будто я увидел первых за лето светляков.

Мне даже захотелось ответить улыбкой.

– Превосходно. Очень хорошо, – произносит учитель. – Вам надо приниматься за дело. И побыстрее, понятно? Иначе партия Анны перейдет Райланду, а тогда ему понадобится время, чтобы разучить ее, и…

– Да, сэр, – откликается Анна. И взглядом умоляет меня посмотреть на нее.

– Угу, – говорю я.

Мистер Брант поднимает бровь:

– Не знаю, что вам сходило с рук в старом добром «Блуме», мистер Райан, но в оркестре «Энфилдские смельчаки» руководителю междометиями не отвечают.

…«Блум». Длинные-предлинные коридоры, ни Джонатана, ни Рацио, и на оркестрантах форма не того цвета, и все они называют меня Гонщиком, и из школы я возвращаюсь в дом, где не двое родителей, а только один…

Вот от последнего воспоминания я мысленно шарахаюсь. Спасибо, вовремя вспомнил, что Анне Джеймс лучше вообще не находиться рядом со мной. Если мама с папой не сумели справиться, то и у меня никаких шансов нет. И никогда не будет.

От этой мысли в груди возникает пустота.

– Да, сэр, – отвечаю я мистеру Бранту.

Он снова кивает – и вид у него едва ли не извиняющийся. Так себя ведут все учителя с тех пор, как я вернулся в Энфилд в выпускной класс.

– Прекрасно, – говорит мистер Брант. – Договорились. Следующие несколько недель я буду время от времени проверять, как у вас продвигается дело. В этом году мы принимаем участие в конкурсе штата. И не можем позволить себе облажаться.

На этом он поворачивается и уходит, но тяжелую деревянную дверь не затворяет. Мы с Анной остаемся наедине – и в молчании, которое ни один из нас не нарушает, надеясь на другого.

– Спасибо тебе, – наконец произносит она. Стоит сейчас не так близко, как тогда, когда только приключилась со мной. Но делает шаг вперед. – Я думала, ты не согласишься…

Улыбается робкой улыбкой, и, хотя мне следует держать дистанцию, я хочу снова увидеть, как лучатся ее глаза, и потому произношу:

– Но ты ведь знаешь меня, Анна.

Смеется. Грудным, громким, чудесным смехом – без стеснения. Слишком чудесным.

– Знаю, – отвечает она. – Знаю.

Мне бы промолчать, но я не могу.

– Скажи что-нибудь, что знаешь обо мне, – говорю приглушенно, чтобы несколько ребят, которые болтаются в музыкальном зале, меня не услышали.

– Что-нибудь одно?

– Одно.

Анна снова смотрит в упор – и снова так, что у меня в крови вспыхивают искорки.

– Тебе с длинными волосами лучше.

Я провожу ладонью по своей стрижке ежиком. Зря, конечно, так коротко обкорнался, а все потому, что скука накатила и подвернулись триммеры, которыми мама стрижет собаку, а еще захотелось все-все изменить. И если я не властен над разводом родителей или над тем, как со мной обращаются ребята в летнем лагере, то уж хотя бы решить, как мне стричься, имею право.

Возможно, право я и имею, но делать этого мне не стоило.

– Да ничего. – Анна улыбается. – Они ведь отрастут?

Мы обсуждаем всего-навсего прическу, но воздух потрескивает от напряжения так, что, клянусь, мне мерещится запах дыма. Не знаю, какой Бог ведает шестью церквями, которые выстроились вдоль главной улицы Энфилда, но сегодня он, похоже, на моей стороне, потому что у Анны звонит мобильник и тем спасает нас от слишком уж личного разговора. А может, Господу просто виднее, как лучше, и у него есть план или что-то такое – держать Анну от меня как можно дальше.

– Блин, – говорит она. – Надо бежать, иначе опоздаю к ужину. У нас сегодня вечер куриных наггетсов. Ну, до завтра?

Можно подумать, это под вопросом. Можно подумать, мы не должны быть на репетиции каждое утро ровно в шесть.

– До завтра, – отвечаю я твердо, но она улыбается.

Внутри у меня грызутся два волка: один хочет оттолкнуть ее, а другой – проверить, сумею ли я добиться от нее улыбки.

Они рвут меня на части.

Я вздрагиваю.

Я ей не помощник.

Дуэт с ней может разучить Рацио: он играет на мелофоне. Получится ничуть не хуже, чем со мной. Даже лучше, потому что Рацио – гордость Энфилдской школы, наш вундеркинд.

Складываю рюкзак, а сам неотступно думаю об Анне. Репетиционная, которая еще недавно казалась мне тихим святилищем, укрытием, теперь какая-то слишком пустая и покинутая.

«Не хватало тебе отвлекаться еще и на это!» – говорю я себе. Мне нужно продержаться до конца выпускного года, тогда я смогу выбраться из Энфилда и отправиться куда-то еще. Туда, где всем без разницы, что твои предки разведены, и где никто не смотрит на тебя жалостливо, потому что помнит времена, когда они еще были женаты. Куда-то, где люди живут не сплетнями.

Еду домой, стараясь не обращать внимания на тьму, сгустившуюся в животе. Завтра уговорю Рацио порепетировать с Анной. И все станет нормально, как раньше.

Мама утром укатила в очередную командировку, а потому, когда я переступаю порог, дом гулкий и пустой, как пещера. Безудержному пожару, который полыхает у меня под кожей с самого развода родителей, тут есть где развернуться – он пожирает комнату за комнатой, покрывает черной копотью рояль – подарок от мамы с папой мне на семь лет, сжигает мамины картины в рамах, которые папа смастерил сам в сарайчике за домом, и это адское пламя уничтожает мои детские воспоминания одно за другим.

Не могу понять, мне больно, что они сгорают, или мне без них легче. Мама перед отъездом всегда оставляет в холодильнике целый склад дурацких полуфабрикатов, но штука в том, что готовить их надо самому.

«Легко! – обещает упаковка лимонно-куриного ризотто. – Просто и приятно!» В инструкции по приготовлению ничего простого и легкого. Так что я просто откапываю в кладовке коробку лапши быстрого приготовления и сую ее в микроволновку.

На разделочном столе – записка маминым идеальным, аккуратным почерком:

Я в Цинциннати до пятницы. Если поедешь к отцу, сообщи. Вынеси свои коробки с чердака и разбери. Вывоз крупного мусора – на следующей неделе. Люблю до неба и обратно.

Мама

Она не говорила, что собирается продать дом, но продажа неминуемо надвигается. В комнатах слишком прибрано, в посудных шкафчиках почти пусто. В гостиной попахивает краской, и я вижу, где именно мама освежила стены.