Цитаты из книги «Рассуждения кота Мура»

Но есть ли в мире прочное счастье? И не ожидает ли нас при всякой вкушаемой радости…

Не нахожу ли я в излагаемом тобою дуэльном процессе весь постепенный ход учтивого приличия, тонкой насмешки, грубого возражения и горячего опровержения вплоть до дерзкого противоречия, и может ли спасти тебя то, что вместо условной или открытой лжи ты все это заключаешь двумя-тремя ругательствами?

Но еще мучительнее было, пожалуй, мое психическое состояние. Вместе с горьким раскаянием и сокрушением о вчерашнем дне, в котором я не находил в сущности ничего предосудительного, сошло в мою душу безнадежное равнодушие ко всем земным благам. Я презирал все земные радости, все дары природы: мудрость, ум, шутку и т. д. Величайшие философы, умнейшие писатели казались мне теперь не лучше тряпичных кукол и так называемых вороньих пугал, но хуже всего было то, что это презрение распространялось также и на меня самого, и мне казалось теперь, что я сам – не что иное, как самый обыкновенный, жалкий мышиный кот! Что может быть убийственнее этого! Мысль, что со мной случилось величайшее несчастие, что вся земля есть юдоль страданий, сокрушала меня невыразимой скорбью. Я зажмурил глаза и заплакал! – Ты гулял, Мур

Этот твердый тон делался постепенно все тверже и тверже, основываясь не на простой грубости, а на ясном, здравом понимании людей, верном взгляде на жизнь и проистекающей из этого меткой насмешке. Поэтому если юношу только терпели, то мужчина уже внушал большое уважение, так как в нем чувствовали слишком опасные принципы. Ничего нет легче, как импонировать известным знатным людям, которые всегда далеки от того, за что их считают.

Пылкие желания и тоска наполняют нашу грудь; но лишь только мы достигаем того, к чему стремились с тысячью мук и терзаний, исполненное желание переходит в ледяное равнодушие, и мы бросаем полученное счастье, как бесполезную игрушку. Едва это случится, наступает горькое раскаяние в скором поступке, все начинается сызнова, и так протекает вся жизнь в вечной смене желаний и отвращений.

Боже мой, он противоречит своей нежно-идиллической натуре, он больше не смотрит в озеро и не нуждается в том, чтобы кормить лебедя, милый, добрый… дьявол!

Неизъяснимая грусть, в которой были и горе, и радость, непобедимо рвалась из их сердец; горячие слезы, которые брызнули из их глаз, были не что иное, как капли крови, лившейся из их истерзанных сердец.

«Ведь звук есть блаженство, а не уничтожение; я крепко держу тебя сильными руками, и в тебе покоится моя песня, которая вечна, как мечтание». Передо мной стоял Крейслер и говорил эти слова. В душу мою сошло небесное чувство надежды и успокоения, и я, сама не знаю – как, – я уж все скажу тебе, мама, – я упала к нему на грудь. Тогда я вдруг почувствовала, что меня крепко обхватила железная рука и ужасный насмешливый голос воскликнул: «Зачем ты противишься, несчастная? Ведь ты уже убита и будешь теперь моей!» Это были голос и рука принца.

О, – жаловался я, – какое горькое испытание! Так вот она, любовь, которую я воспевал с прекрасным вдохновеньем! Вот оно, блаженство, наполняющее нас невыразимой негой и возвышающее до небес! Ах, они меня столкнули в водосточный желоб! Я отрекаюсь от чувства, которое приносит только побои, отвратительную ванну и невыносимое пребывание в презренной фланели!

тяжело вздыхая, оплакивали близкую смерть, и последнее «Addio»[37] прозвучало, как крик безумного горя, как кровавый поток, вырвавшийся из растерзанной груди.