В саду чудовищ. Любовь и террор в гитлеровском Берлине

Но Рузвельт понимал: за любое публичное осуждение нацистских гонений на евреев или за какие-либо ощутимые усилия, направленные на облегчение процедуры въезда евреев в Америку, с политической точки зрения придется, скорее всего, заплатить колоссальную цену. Дело в том, что американская политическая мысль с давних пор связывала еврейскую проблему с проблемой иммиграции. Считалось, что преследование евреев в Германии породит огромный приток еврейских беженцев, который захлестнет США в то время, когда страна и так шатается под натиском Великой депрессии. Американские изоляционисты указывали на еще один аспект проблемы, настаивая (как и гитлеровское правительство), что угнетение нацистами проживающих в Германии евреев — внутреннее дело Германии, а значит, оно совершенно не касается Америки.

Додд давно подметил, что в Германии никто не обращается с собаками плохо и поэтому собаки не боятся людей и всегда выглядят упитанными и ухоженными. «Лишь лошади выглядят такими же счастливыми, как собаки, — в отличие от детей и молодых людей, — писал посол. — По пути на службу я часто останавливаюсь, чтобы немного пообщаться с парой прекрасных лошадей, ожидающих, пока разгрузят их повозку. Они такие чистые, сытые, довольные, что, кажется, вот-вот заговорят». Додд назвал это явление «лошадиным счастьем». Такую же картину он наблюдал в Нюрнберге и Дрездене. Додд понимал, что «лошадиное счастье» отчасти объясняется тем, что жестокое обращение с животными запрещено немецким законом и карается тюремным заключением. В этом Додд усматривал глубочайшую иронию судьбы. «Во времена, когда сотни людей отправляют на смерть без суда и следствия, без каких-либо доказательств вины, когда люди буквально трясутся от страха, животным гарантируют права, на которые даже не смеют рассчитывать мужчины и женщины», — писал посол. И добавлял: «Поневоле здесь захочется быть лошадью!»

Вагнера и Верди, Листа и Грига,