но при мысли, что речь не о часе, а о двенадцатой части того времени, какое я еще мог провести с Хелен, это казалось мне совершенно невозможным. Раньше, в спокойные годы, я порой забавы ради размышлял о том, что бы стал делать, если бы знал, что жить мне осталось всего месяц. К четкому выводу я ни разу прийти не смог. Все, что, как я полагал, надо сделать, в некой странной полярности было одновременно и тем, чего ни под каким видом делать нельзя, – вот так и сейчас. Вместо того чтобы заключить день в объятия, целиком открыться ему навстречу и всеми чувствами принять в себя Хелен, я ходил из угла в угол с горячим желанием именно так и поступить, но притом с большой осторожностью, будто был из стекла, и с Хелен, видимо, обстояло точно так же. Мы оба страдали и оба топорщились колючками и углами, лишь в сумерках страх потерять друг друга подступил настолько близко, что мы вдруг опять признали один другого.