– Странно, если вдуматься, – продолжает Кропп, – мы здесь для того, чтобы защищать свою родину. Но ведь и французы здесь опять же для того, чтобы защищать свою. И кто прав?
– Может, те и другие, – говорю я и сам себе не верю.
– Допустим, – говорит Альберт, и я вижу, что он намерен загнать меня в угол, – но наши профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только мы, и надеюсь, так оно и есть… Однако французские профессора, и духовенство, и газеты твердят, что правы только они… С этим-то как быть?
– Не знаю, – говорю я, – так или иначе война идет, и каждый месяц в нее вступают все новые страны.
Возвращается Тьяден. Он по-прежнему взбудоражен и немедля опять встревает в разговор, интересуется, как вообще возникает война.
– Большей частью из-за того, что одна страна наносит другой тяжкую обиду, – отвечает Альберт с некоторым высокомерием.
Однако Тьяден вроде как и не замечает:
– Страна? Что-то я не пойму. Гора в Германии никак не может обидеть гору во Франции. И река не может, и лес, и пшеничное поле.
– Ты вправду осел или прикидываешься? – ворчит Кропп. – Я не об этом. Один народ наносит обиду другому.
– В таком разе мне тут делать нечего, – отвечает Тьяден, – я себя обиженным не чувствую.
– Вот и объясняй такому, – сердится Альберт, – от тебя, деревенщины, тут ничего не зависит.
– Тогда я тем более могу двинуть домой, – упорствует Тьяден, и все смеются.
– Эх, дружище, речь о народе в целом, то есть о государстве! – восклицает Мюллер.
– Государство, государство… – Тьяден лукаво щелкает пальцами. – Полевая жандармерия, полиция, налоги – вот ваше государство. Коли речь о нем, то покорно благодарю.
– Вот это верно, – вставляет Кач, – впервые ты сказал очень правильную вещь, Тьяден, государство и родина, тут в самом деле есть разница.