Цитаты из книги «На обратном пути»

Может, я никогда не буду абсолютно счастлив, может, война убила эту возможность и я навсегда останусь как бы сторонним, нигде не почувствую себя дома; но я не буду и абсолютно несчастлив, потому что всегда найдется что-то, что меня поддержит, пусть лишь мои руки, дерево, дыхание земли.

Мы уходили с воодушевлением, со словом «отечество» на устах, а вернулись молча, с понятием отечества в душе.

Дикость? А откуда? Из-за вас! Вы все предстанете перед нашим судом! Вы нас такими сделали с вашей войной! Знаете, а лучше всего нас всех посадить сейчас за решетку! Чем вы нам помогли, когда мы вернулись? Ничем! Ничем! Вы дрались из-за того, кто победил, освящали военные памятники, трезвонили про героизм и сгибались под тяжестью ответственности! Вы должны были нам помочь! А вы вместо этого бросили нас в самое трудное время, когда нам нужно было искать дорогу обратно! Да вам со всех трибун нужно было твердить, без конца повторять, как страшно вы все ошиблись! Что возвращаться мы будем вместе! Мужайтесь! Вам труднее, потому что у вас не осталось ничего, куда можно было бы вернуться! Потерпите! Вот что вы должны были говорить! И опять показать нам жизнь! Опять научить нас жить! А вы нас бросили! Оставили нас подыхать! Вы должны были научить нас снова верить в добро, порядок, созидание, любовь! А вы вместо этого опять принялись врать, травить, морочить всем голову своими параграфами. Один из нас уже погиб из-за этого! Вот второй!

Какие мы лелеяли планы! Какими благородными, хорошими хотели быть. А стали просто жалким ничтожеством, Эрнст…

До войны, Эрнст, у меня была школьная любовь. Пару недель назад я ее встретил. Она показалась мне еще красивее. Как будто в другом человеке ожило прошлое. Мы встретились несколько раз, и вдруг я почувствовал… – Он кладет голову на стол, а когда опять поднимает взгляд, глаза у него мертвые от муки. – Мне теперь нельзя, Эрнст, я ведь болен.

Опять война. А братства нет и в помине.

Адольф Бетке, опытнейший, лучший солдат, вернейший друг, который стольким помог, а кой-кого и спас. Когда вспыхивали световые ракеты и нервы лопались от враждебного натиска и смерти, он был мне поддержкой и утешением, матерью и братом; мы спали бок о бок в отсыревших подземных туннелях; он укрывал меня, когда я бывал болен; он умел все, всегда знал, что делать; а теперь висит тут на проволочном заграждении, раздирая себе руки и лицо, и глаза у него совсем помутнели.

Ах, Людвиг, Людвиг, да что же они с нами делают? Мне не хочется до тебя дотрагиваться… Ах ты, дурачина, болван безмозглый, так я тогда так до тебя дотронусь, сто раз до тебя дотронусь. – Меня всего колотит, черт возьми, я даже зарыдал, вот идиот. Я обнимаю его за плечи, прижимаю к себе и чувствую, как он дрожит. – Ах, Людвиг, все это такая ерунда, может у меня тоже, просто пока молчит, но в свое-то время эта очковая змея сверху во всем разберется. Он дрожит, дрожит, а я крепко обнимаю его.

Хочу научить своих малышей, что такое отечество на самом деле. То есть их родина, а не политическая партия. А их родина – это деревья, поля, земля, не залихватские слова.

Учителя, полагающие, что понимают чувства молодежи, витают в облаках. Юность вовсе не хочет быть понятой; она хочет лишь оставаться такой, какая есть. Взрослый, слишком настойчиво пытающийся с ней сойтись, ей так же смешон, как если бы надел детский костюмчик. Мы-то можем понимать чувства молодежи, а вот она не собирается никого понимать. И в этом ее спасение.