Одержимость

1.

Этого не было, не было, не было!!! Я все придумала, мне все приснилось! Как тогда, когда он… И я не могу этого объяснить! Как же так, почему? Это все произошло не со мной, не со мной, не со мной!!! Я ничего не помню, я ничего не понимаю!

Тогда почему я в больнице? Почему моя челюсть сломана? Почему? За что? За что?!!!!

Я начинаю дико кричать, произнося нечленораздельные звуки, хотя любое движение доставляет мне боль. Боль в лице и … там. Но лучше боль, чем воспоминания. Его лицо. Его страшные глаза, его чужие, жестокие руки, его кулаки! И его предательство…

Мои волосы, черные и кудрявые, разметались по белой больничной наволочке. В палате пахнет хлоркой, и, немного, дождем. Наверное, так пахнет горе. Вокруг густая липкая темнота. Я совершенно ничего не вижу. Но мне этого мало. Я хочу потерять сознание. Я хочу не помнить, я хочу не верить. Я слышу шаги в коридоре, в палату врывается ночная медсестра.

– Чего разоралась? – начинает она ругать меня из темноты.

– Вколите мне что-нибудь, – хнычу я жалобно. Я противна самой себе.

– Что, очень болит? – неожиданно сочувственно спрашивает ночная гостья, – обезболивающего чуток хочешь?

– Нет, убейте меня, – отвечаю я сиплым голосом, – я просто хочу умереть…

2.

Я снова, снова попала в историю. Я сама во всем виновата, сама. Так я повторяю себе каждое утро, просыпаясь в больнице. Вид слабых серых солнечных лучей, проникавших через пыльные окна палаты, заставляет меня снова и снова видеть себя. И это доставляет мне страдания. А что я еще хотела? Мою испорченность, мою порочность видно невооруженным глазом. Кого я хотела обмануть? Его? Или себя? Мне больше не удастся никого уличить в этом, мне больше никто никогда не поверит! Я уже пыталась свалить свою греховность на другого, близкого мне человека. Я уже придумывала обвинения, чтобы обелить себя… И мне никого не удалось провести. Я жалкая, похабная и бесстыжая… Так мне и надо!

Мой любимый! Надеюсь, его не нашли. Иначе бы он всем рассказал, какая я порочная, испорченная. Я слышу стук в дверь, но мне не хочется никого видеть. Я лежу на больничной койке, отвернувшись к стене и даже не плачу. И не сплю. Только слышу несчастные шаги своей матери, и зажмуриваюсь еще сильнее. Мне так стыдно, что я не могу посмотреть на нее.

– Кто это сделал, Танюша? – устало спрашивает она, – отец должен знать.

Я молчу, но дышу тяжело и прерывисто. Молча кусаю губы, чтобы не заорать. Я хочу, чтобы она ушла, и не смотрела на меня так сочувственно. Я лежу к ней спиной, но ее снисходительный взгляд, привычный мне и знакомый, просто невыносим. Он прожигает мне спину. Уйди! Уйди! Я кричу это мысленно, вслух не позволяя себе произнести не звука. Только судорожно сжимаю пальцами простыню.

Просто я снова влипла в историю. И нет мне прощения. С такими, как я, всегда происходят грязные вещи! Нет выхода. Нет утешения. Моя вина давит на меня железобетонной тяжестью. Я никогда не стану нормальной. Возможно, из-за меня снова пострадает другой человек. Как тогда…

3.

В общем, мою порочность не чем было объяснить, кроме наследственности. Мать моего отца была падшей женщиной. А я, будучи очень похожей на нее внешне, стала демонстрировать неприличное поведение с самого детства. Юбки я любила короткие, платья открытые. Интересовалась взрослой жизнью. Даже обсуждала с девчонками в классе, когда вырастает грудь, и как правильно целоваться! Отец следил за мной особенно тщательно. И мать была уже предупреждена. Ведь она знала мою бабушку по отцу лично!

«Блядь!» – говорил мой папа про нее. И мне было стыдно, что я так на нее похожа. Родители мои порядочные люди. Они старались, как могли, воспитать во мне сдержанность. Но гены взяли свое. Я забеременела в тринадцать! Было много слез, аборт, больница, сожаления и обвинения. И беседы! Ничего не помогало. Я не могла назвать отца ребенка. Я не могла ничего сказать. Ведь я даже не помню, как все произошло! Странный факт – половой акт остался вне моей памяти.

«Блядует по накатаной!» – сказал отец, густые седые брови его приподнялись презрительно, ледяные глаза смотрели с отвращением. Он ждал этого и ни капли не удивился. Мать замаливала грехи. Ее церковный платок висел в прихожей на гвоздике. Она носила траурный черный платок, будто кого-то похоронила. Черный дешевый платок на гвоздике – вечное напоминание о моей одержимости.

А я резала вены. Ни разу не получила полноценного кровотечения, появлялась лишь тонкая полоса на белой коже, и пара жалких капель моей отравленной крови. Наверно, у падших женщин, особо сильный инстинкт самосохранения. Суицид не удался.

Стены в моей комнате были оклеены чудесными обоями – синими, с изображением целующихся серых голубей! Но, после того, как я совершила «это», отец замазал голубей белой краской! Но в углу, под самым потолком, остался фрагмент картинки. Только клюв и два глаза. Два птичьих глаза, смотревших на меня укоризненно. Ведь их похоронили под краской из-за меня!

После нескольких месяцев расспросов об отце моего абортированного ребенка, я сдалась. Мама упорствовала в этом. Но я не могла вспомнить ничего адекватного! Только одно знала я – то, что снилось мне в кошмарах. Отчего я не могла спать, есть, разговаривать. Это вводило меня в оцепенение. Это заставляло меня испытывать ужас днями и, особенно, ночами … Это сводило меня с ума. И я рассказала маме. Оказалось, что я хуже, чем просто проститутка. Я тварь и лгунья…

Меня хотели отдать в интернат. И это было ужасней самых чудовищных моих страхов и фантазий. Я не просто забыла, с кем спала, я еще и… Мне пришлось просить прощения на коленях, клясться, обещать, что вспомню. Ссадины на стертых коленях, от ползания и унижения, долго болели. Но я не вспомнила. Я не знаю, кто был со мной! Может, их было несколько? Может, весь класс? А, может, и бомж из соседнего двора? То, что было в моей голове, нисколько не отвечало действительности.

Я подозревала всех, с кем общалась и виделась. В школе я перестала разговаривать с другими детьми. Ведь в каждом мальчишке мне виделся мой неудачливый любовник, а каждая девчонка казалась осведомленной о том, что произошло. Скоро надо мной начали смеяться – и за спиной, и в глаза.

Каждый день я пробиралась между деревянных парт к своей, самой дальней. Меня сопровождал гул насмешек, а презрительные издевательские лица одноклассников сливались в одну огромную ехидную ухмылку. Я не смела поднять глаза!

Сомнений не оставалось – все знают, кто переспал со мной. Все, кроме меня! Я плакала, … и молчала. Я не могла себе позволить узнать. Правда могла быть чудовищной!

Но скоро родители нашли выход. Меня стали запирать дома, чтобы ничего не случилось. И я постепенно успокаивалась. Моя комната казалась мне убежищем: белые стены, коричневый маленький стол, книжная полка, старый вытертый ковер… Ничего лишнего. Статуэтки, альбомы, игрушки были изгнаны, безжалостно выкинуты отцом. Ведь они меня развращали. Однажды, когда я делала уроки, старательно склонившись над учебником, я услышала воркование. Голубь прилетел на мой подоконник! Я заметалась по квартире. Принесла из кухни немного пшена и высыпала через форточку. Он не съел ни одного зерна. Потоптавшись немного, голубь улетел. Наверное, потому что я была предателем…

А после девятого класса из школы я ушла. Я поступила в колледж и там, хоть и с трудом, я смогла заговорить со своими ровесниками. Но только с девочками. При моей порочности, разговор с парнями неизбежно должен был привести их в постель со мной. Поэтому я получила нелицеприятную кличку за отказ от общения с мужским полом. Нет, не Дева Мария, а просто Лесбиянка.

4.

Несколько лет одиночества не прошли для меня просто так. Они, конечно же, оставили глубокий след в душе. Я его ощущала, как невидимый шрам на коже, как некую неуловимую ущербность. Походка моя стала неуклюжей, как будто я с трудом передвигаю ноги. И во всем образе моем сквозила какая-то неловкость. Каждый день, каждую минуту я чувствовала огромную вину за свою одержимость, за предательство, за боль, которую доставила своим родителям. О своём не рождённом ребенке я не думала вовсе – это был тошнотворный плод, доказательство моего падения и моей испорченности.

К концу обучения в колледже я стала изгоем, одиночкой, неисправимым синим чулком. Мои серые одежды, старые кеды, уродливые очки, затянутые в тугую косу волосы, и вечно срывающийся извиняющийся голос не вызывали желания общаться со мной. Если бы они только знали, что творится у меня в душе, у меня в голове!

Мой страшный мир был внутри – отчаяние, безысходность, вина и беспомощность… Я извинялась за все: за то, что имею отдельную комнату, за то, что родители кормят и обеспечивают меня, и платят за обучение, и заботятся обо мне, и терпят меня. Я стыдилась себя и извинялась за то, что живу…

На выпускной вечер я не попала. Туда нельзя было прийти в джинсах и кедах, а в платье я себя чувствовала просто голой. Мне казалось, все поймут, какая я низкая проститутка, если увидят меня в женственной одежде. Особенно, если я распущу свои густые волнистые волосы, сниму очки… Но мама настаивала, чтобы я получила диплом, как и все, на банкете. Платье мне купили глухое и черное, закрывавшее большую часть моего тела.

Я с интересом разглядывала себя в зеркало – крутой изгиб бедер, полная грудь, длинные прямые ноги … Как красиво! Какой я могла быть счастливой, если бы не была моральным уродом! Какая жуткая ирония судьбы: будучи душевным инвалидом, испорченной порочной лгуньей внутри, снаружи я была красавицей… Я одела туфли на каблуках, распустила волосы, прошлась по коридору, копируя походку манекенщиц, круто развернулась и застыла перед зеркалом, уперев одну руку в бок, а другую закинув за голову.

– Репетируешь? – услышала я насмешливый голос отца. Он наблюдал за мной в приоткрытую дверь из родительской спальни. Мне стало стыдно за то, что рассматриваю себя.

– Папа, я … – перед глазами у меня все плыло. Я не могла произнести ни слова от смущения и страха, а еще от отвращения к себе. Отец наблюдал за мной с интересом, пристально вглядывался в мое лицо, как будто выискивая там признаки и показатели «того самого», что он ненавидел.

Накануне выпускного вечера мне стало дурно. От страха меня трясло, я не могла ни есть, ни спать. К утру, после нервной бессонной ночи, я выглядела очень плохо. Лицо стало землистым, руки мои тряслись, и я перевернула чашку с утренним чаем.

– Так не пойдет, – сказал отец, – нужно вызывать скорую. Старый телефон стоял на тумбочке в прихожей. Пять шагов. До него было всего пять отцовских шагов… И он уже повернулся, намереваясь пройти к телефону.

– Не нужно, папа, пожалуйста! – попросила я, – я сейчас возьму себя в руки. Почему-то в этот момент попасть на выпускной вечер мне захотелось ценой собственной жизни. Может, потому, что в платье я выглядела изумительно, и мне хотелось после четырех лет унижений показать всем, что я НЕ ЛЕСБИЯНКА! НЕ СИНИЙ ЧУЛОК! НЕ ТАКАЯ! Или, потому, что Вовка Кондратенко, тайный, почти неосознанный мной предмет робкой влюбленности, мог увидеть меня НОРМАЛЬНОЙ!

– Тогда ты выпьешь лекарство и ляжешь, может быть, к трем тебе станет лучше, – смилостивился отец и накапал мне в стакан смесь лекарств. Взгляд его был удивленным, а в голосе проскальзывала едва скрываемая ярость. Наверное, я его разозлила, когда выделывалась перед зеркалом! Я покорно выпила отвратительный раствор и улеглась в постель. Но на вечеринку я все равно не попала. Я так сильно волновалась, что к двенадцати дня меня начало тошнить и рвать, а к двум начался сильный понос.

Диплом об окончании колледжа забрала в деканате мама.

5.

А потом мне разрешили устроиться на работу.

Это был магазин, книжный. Я работала консультантом с графиком два через два. Это означало, что два дня подряд с девяти утра и до девяти вечера я была на работе, а потом – два выходных. Какое это было счастливое время! Наверное, самое счастливое, в моей неудачной никчемной жизни!

В магазине всегда было сказочно уютно. Через огромные витражи в торговые залы проникал пыльный солнечный свет, и, казалось, делал значительнее все предметы, на которые он попадал. И книги, и красные яркие стеллажи, и деревянные подиумы, и рекламные стойки. Мне чудилось, что я нахожусь в прозрачном домике. Ведь и солнце, и дождь и снег всегда были рядом. Их отделял от меня тонкий стеклянный слой. Казалось, стоит протянуть руку, и ты почувствуешь теплые капли дождя или обжигающий холод снежинок на своей ладони! Но, одновременно, находясь рядом со стихией, я чувствовала тепло дома, запах типографской краски новых книг, слышала негромкие переговоры людей, влюбленных в литературу. Это был особый мир!

Я раскладывала книги по полкам, консультировала покупателей. Никто из них даже не догадывался о моем недостатке – порочности. В первый раз в жизни я смогла забыть, кто я на самом деле. Какая я тварь. Моя вина стала, как будто отдаляться от меня, становиться все меньше и меньше. Иногда мне удавалось по нескольку дней не вспоминать «об этом». Особенно, когда отец уезжал в командировку, и мы оставались дома вдвоем с мамой. Коллеги по работе тоже ничего обо мне не знали и считали меня немного стеснительной, но, в общем, нормальной девчонкой. Но самым главным были книги! Много книг! Можно было выбирать любые и читать, читать, пока прочитанное не вытесняло из меня почти полностью мой изъян или воспоминания о нем.

Прошло два года, и память стала тускнеть. Болезненные воспоминания о моем диком поступке молодости, моей испорченности и уродстве стали отступать. Мне казалось, что все это было не со мной. События вспоминались мной расплывчато и отрывисто. Только ночные кошмары остро, но ненадолго вторгались в мое сознание. На работе меня повысили, я стала администратором торгового зала. В моем подчинении были целых пять человек! Я удивлялась несколько месяцев этому повышению, а потом… поверила. Я поверила, что могу жить нормальной жизнью. Меня ценят! Меня уважают! В меня верят! И, спустя время, с трудом, преодолевая подозрения, я поверила тоже.

Но жизнь для меня не стала менее мучительной. Моя вечная вина, черная точка моей биографии, не давала покоя моим родителям. Господи, если бы не они, я навсегда бы забыла об этом. Вычеркнула из своей жизни, вырезала бы прогнивший кусок из нити своей судьбы, завязала здоровый узел и стала бы жить. Жить дальше! К черту прошлое жалкое существование! Но они – мать и отец – вечные порицающие свидетели «того самого», как они это называли, не давали горю померкнуть.

И я стала отдаляться от них. У меня даже появилась подруга! Ритка. Она была кассиром в нашей торговой точке. Веселая, искренняя, она заражала меня своей жаждой жизни, заставляя забыть «то самое», заставляя смеяться, учила радоваться мелочам! Но дома начались скандалы. Почти как тогда, когда я совершила «поступок». Отец считал, что мне нельзя читать любовные романы, но я больше всего любила именно этот жанр! Книги пришлось прятать в тумбочке возле кровати. Когда у меня был выходной день, я, занимаясь домашними делами, с радостью предвкушала наполненный чтением вечер! Уже лежа в постели, я вытаскивала из тумбочки свою книгу, открывала и с упоением вдыхала запах недавно напечатанных страниц! А потом погружалась, полностью вживалась в перипетии жизни героини! Ведь если нет своей любви, можно жить чужой!

Но иногда, отец находил эти книги и безжалостно портил. Рвал и выбрасывал в мусорку.

– Проститутка! – орал он в ярости, – шалава, тварь!

А я молчала. Мне хотелось крикнуть в ответ, что я «не проститутка». Но я не могла. Ведь он знал всю правду обо мне.