– Мама! Ведь ты меня толкаешь под локоть, мешаешь писать! – сердился Мюш. – Вот видишь: я сделал кляксу! Да отодвинься же подальше!

Мало-помалу Нормандка стала в своих разговорах очень плохо отзываться о красавице Лизе. По ее словам, колбасница скрывает свои годы, а шнуруется до такой степени, что не может в корсете дышать. Если она с самого утра приходит в магазин затянутая, прилизанная, волосок к волоску, то потому, должно быть, что на нее страшно поглядеть в утреннем неглиже. При этом Луиза слегка поднимала руки, показывая, что дома она не носит корсета; и молодая женщина продолжала улыбаться, выставляя вперед свою великолепную грудь, которая вздымалась и, казалось, жила под тонкой, небрежно застегнутой кофточкой. Урок прерывался. Заинтересованный Мюш смотрел, как мать поднимает руки. Флоран слушал, даже улыбался, думая про себя, что женщины – пресмешной народ. Соперничество между красавицей Нормандкой и красавицей Лизой потешало его.

Между тем Мюш доканчивал страницу чистописания. Флоран, обладавший прекрасным почерком, приготовлял прописи – полоски бумаги, на которых он крупными и мелкими буквами писал многосложные слова, занимавшие целую строку. Особенно он любил слова «тиранически», «свободоубийца», «антиконституционный», «революционный», а иной раз он заставлял мальчика переписывать фразы вроде: «Наступит день справедливого возмездия», «Страдания правого – приговор неправому», «Когда наступит время, виновный будет низвергнут». Заготовляя эти прописи, Флоран наивно повиновался идеям, бродившим у него в голове; он забывал и Мюша, и красавицу Нормандку, и все окружающее. А Мюш преспокойно переписал бы хоть весь «Общественный договор»^[5]. Он добросовестно выводил на целых страницах слова «тиранически» и «антиконституционный», выписывая каждую букву.

До самого ухода учителя старуха Мегюден с недовольным ворчанием вертелась у стола. Она продолжала питать к Флорану непримиримую злобу. По ее мнению, бессмысленно было заставлять ребенка заниматься по вечерам, в такое время, когда детям пора ложиться спать. Она, без сомнения, вышвырнула бы «сухопарого верзилу» за дверь, если бы старшая дочь после бурной сцены не объявила ей напрямик, что переедет на отдельную квартиру, если ей не позволят принимать у себя, кого она хочет. Впрочем, этот спор возобновлялся каждый вечер.

– Что ты ни говори, – повторяла старуха, – а у него дурной глаз… Притом все тощие – народ лукавый. Тощий способен на все. Никогда не встречала я между ними путных людей… А у этого весь живот подтянуло, поверь слову: ведь он плоский как доска… Да и собой неказист! Даром что мне шестьдесят пять лет с хвостиком, я и то не польстилась бы на такого.

Она говорила это, замечая, к чему клонится дело, и рассыпалась в восторженных похвалах господину Лебигру. Тот действительно приударял за красавицей Нормандкой. Содержатель погребка чутьем угадывал богатое приданое и находил, что молодая женщина будет великолепна за стойкой. И тетка Мегюден без устали превозносила его: этот, по крайней мере, не сухарь и силен, должно быть, как турок. Она доходила до того, что восхищалась даже жирными икрами Лебигра. Однако дочь только пожимала плечами, колко замечая:

– Наплевать мне на его икры. Ишь, невидаль какая!.. Я делаю что хочу.

А если мать не унималась и высказывала напрямик свои соображения, дочь кричала с досадой:

– Да что вы ко мне пристали! Чего вы суетесь, когда вас не спрашивают! И притом это неправда; а если бы и так, то ведь я не стану просить у вас позволения. Отвяжитесь лучше!

Она уходила к себе в комнату, громко хлопнув дверью. Луиза забрала в доме власть и злоупотребляла этим. Заслышав подозрительный шорох, старуха вставала ночью босиком и подслушивала под дверью, не пришел ли к ее дочери Флоран.

Но Флоран нажил себе в доме Мегюденов еще большего врага. Клер часто, не говоря ни слова, вставала, брала свечу и шла в свою спальню по ту сторону площадки. Было слышно, как она, с затаенной злобой, запиралась, повернув два раза ключ. Однажды вечером, когда Нормандка пригласила учителя обедать, Клер состряпала себе кушанье на площадке лестницы и поела у себя в спальне. Часто она запиралась в своей светелке и не показывалась целую неделю. Она по-прежнему была мягкой, но упрямой в своих причудах и кидала на людей из-под руна своих бледно-рыжих кудрей взгляды недоверчивого зверька. Старуха Мегюден думала отвести с ней душу, но, заикнувшись о Флоране, довела дочь до бешенства. Тогда, окончательно отчаявшись, старая торговка стала кричать во всеуслышание, что ушла бы от дочерей, если бы не боялась, что без нее они загрызут друг друга.

Проходя как-то вечером мимо растворенной настежь двери Клер, Флоран увидел, что девушка, вся покраснев, пристально смотрит на него.

Враждебное отношение Клер огорчало его. Только крайняя робость в обращении с женщинами мешала Флорану объясниться с нею. В тот вечер он наверное завернул бы в комнату Клер, если бы не увидел на площадке верхнего этажа бледного лица мадемуазель Саже, перегнувшейся через перила. Флоран прошел мимо и не успел спуститься с десятка ступенек, как дверь младшей Мегюден захлопнулась с такой силой, что задрожали стены. Из этого мадемуазель Саже вывела заключение, что кузен госпожи Кеню живет с обеими сестрами.

А Флоран даже и не помышлял об этих красавицах. Он относился к женщинам как мужчина, не пользующийся у них ни малейшим успехом. К тому же отвлеченные мечтания поглощали его целиком, не оставляя места физической страсти. К Нормандке он стал постепенно питать искреннюю дружбу. У нее было доброе сердце, когда она не набивала себе голову глупостями. Но дальше этого Флоран не шел. Вечером у лампы, когда Луиза чересчур близко придвигала свой стул, как будто желая получше разглядеть страницу чистописания Мюша, Флорану была даже неприятна близость ее полного теплого тела. Луиза казалась ему громадной, слишком тяжеловесной, она почти внушала ему страх своей грудью великанши; Флоран отстранял свои острые локти и худые плечи в смутном страхе завязнуть в этих телесах. Его кости тощего человека ныли от соприкосновения с жирными бюстами. Он опускал голову и сжимался еще больше, чувствуя неловкость от крепкого запаха, исходившего от Луизы. Когда кофточка на ней слегка распахивалась, Флорану мерещилось, будто из промежутка между двумя белоснежными волнами поднимается и веет ему в лицо пар могучей жизни, дыханье здоровья, еще не остывшее и чуточку отзывавшее смрадом рынка в палящие июльские вечера. Этот упорный острый запах, пропитавший тонкую шелковистую кожу, жирный выпот морской рыбы, распространявшийся от этих пышных грудей, от этих царственных рук, от гибкого стана, примешивался к запаху женского тела. Не было такого ароматического масла, которое не испробовала бы Луиза. Она всегда тщательно мылась и обливалась водой; но едва только свежесть после купанья проходила, кровь опять разносила по всему ее телу до кончиков пальцев приторный запах лососины, мускусный, как у фиалок, аромат корюшки, едкий запах селедок и скатов. При каждом колыхании ее юбок от них сильнее выделялись приторные испарения; она двигалась, овеянная дыханием тинистых водорослей. Своей крупной фигурой богини, чистой и матовой белизной кожи Нормандка была похожа на античную мраморную статую, попавшую на морское дно и случайно возвращенную на берег неводом рыбака. Флоран страдал; Луиза не внушала ему никаких желаний, потому что его чувствам претили запахи рыбного ряда в дневную жару; красота дебелой Нормандки раздражала его; эта женщина была пропитана чем-то слишком соленым, слишком горьким и в то же время затхлым.

Тем не менее мадемуазель Саже клялась всеми богами, что Флоран – любовник Луизы. Старуха поссорилась с красавицей Нормандкой из-за камбалы в десять су и после этой ссоры проявляла самые дружеские чувства по отношению к красавице Лизе. Таким путем старая сплетница старалась вернее разузнать то, что она называла «шашнями Кеню». Флоран все еще не давался ей в руки, и хотя она не высказывала причины своих жалоб, но, по собственному ее выражению, была «телом без души». Молоденькая девушка, бегающая за мужчиной, меньше огорчалась бы своей неудачей, чем эта отвратительная старушонка, которая чувствовала, что тайна пресловутого «братца» от нее ускользает. Она подстерегала его, выслеживала, разоблачала, подсматривала за ним на каждом шагу с бешеной злобой, потому что ее ненасытное любопытство не могло быть удовлетворено. Как только Флоран появлялся у Мегюденов, Саже прилипала к перилам лестницы. Вскоре она поняла, что красавицу Лизу бесит знакомство Флорана с «этими женщинами». Тогда сплетница стала каждое утро сообщать в колбасной новости с улицы Пируэт. Она входила в лавку в холодные дни, сморщенная, съежившись от мороза, и клала свои посиневшие руки на мельхиоровую грелку, чтобы у нее отошли озябшие пальцы. Посетительница ничего не покупала, а, стоя у прилавка, повторяла своим дребезжащим голоском:

– Как же, как же, и вчера он там был; постоянно торчит у них… Нормандка назвала его на лестнице «мой ненаглядный»…

Саже немножко привирала, чтобы остаться подольше в тепле. На другой день после того, как ей показалось, будто Флоран вышел из комнаты Клер, она примчалась к Лизе и добрых полчаса расписывала эту небылицу. Какой срам! Теперь их двоюродный брат переходит из одной постели в другую.

– Я сама видела, – распиналась сплетница. – Когда Нормандка ему надоедает, он пробирается на цыпочках к белокурой крошке. Вчера, выйдя от нее, ваш братец, должно быть, хотел возвратиться к высокой брюнетке, да заметил меня и дал тягу. Целую ночь напролет я только и слышу, как хлопают обе двери, конца нет!.. А эта старуха Мегюден еще дрыхнет в каморке между комнатами дочерей!

Лиза делала презрительную гримасу. Она говорила мало, поощряя сплетни Саже только своим молчанием; но зато колбасница внимательно слушала. Когда старая дева вдавалась в чересчур грязные подробности, молодая женщина спешила сказать:

– Нет-нет, пожалуйста, избавьте… Возможно ли, что есть на свете такие женщины!