Глава 1. Стальная струна

Я лежу в кресле. Мне полагается кушетка, но я их ненавижу. В этом вопросе со мной не спорят, поэтому я лежу в кресле.

Сеньор Кейн сидит под лампой и покрывает закорючками страницы моей карточки. Лампа нестерпимо жужжит, но что поделать, за сотни лет ничего нового не придумали. И почему-то только в больничных лампах обычно эти мерзкие стальные струны, от которых этот мерзкий голубоватый свет.

Словно подслушав мои мысли, лампа начинает угасать. Медленно, как будто засыпает. Или умирает. Но при этом в свечении всё ещё можно различить лёгкие колебания. А что же, может, и из-за моих мыслей. Может, я какой-нибудь бессознательный звукомаг. Одного моего недовольства хватает, чтобы пригасить вибрации струны в лампе. И, скажем, завтра найдётся великий учитель, который раскроет мой великий потенциал.

Сеньор Кейн, не трудясь тянуться к выключателю, кладёт ручку и дёргает невидимую струну. Свет разгорается снова. Я рассматриваю сеньора Кейна и в тысячный раз думаю, какие больные у него были родители. Честное слово, надо было быть совсем психами, чтобы назвать его Альбином. Кажется, даже блики кошмарной голубой лампы гаснут на его чёрных волосах. Никогда не видел людей с такими чёрными волосами. Хотя сам он очень бледный. И глаза светлые. Вот что бывает с теми, кто всё время сидит под больничными лампами. Ещё у сеньора Кейна белый халат, под которым – белая рубашка.

В тысячный раз оправдываю родителей Альбина Кейна и задумываюсь над вопросом: насколько имя определяет судьбу? Это привычная колея мыслей. Настолько привычная, что я, считай, и не думаю вовсе. Всё, что происходит сейчас в этом кабинете, повторялось и повторяется. Белый халат и прозрачные глаза сеньора Кейна. Мерзкий голубоватый свет. Толстая-претолстая карточка, в которой на каждой странице одно и то же – «синдром una corda¹», «усугубление внутреннего rallentando²», «острая динамическая недостаточность». Однажды он сплавил меня тупому, но очень хитрому практиканту. Тот просто переписал все рекомендации и диагнозы с предыдущих страниц. И был совершенно прав. Ничего не менялось. К лучшему, по крайней мере. Вот сейчас сеньор Кейн отложит мою карточку, потрёт переносицу двумя пальцами, посмотрит на меня этим своим добрым, немного усталым взглядом. Расскажет, как плохо влипать в неприятности. И я пойду домой к мамочке. Мне плевать. Я бы с удовольствием остался и у него в кабинете. Только бы мне дали поспать ещё пару часов.

Хоть я и знаю, что это тоже ничего не изменит. Я проснусь, но мне всё равно не захочется двигаться.

Кейн откладывает мою карточку, трёт переносицу двумя пальцами. Поднимает на меня взгляд. И… я вздрогнул бы, если бы мне было хоть какое-то дело до происходящего. Но мне плевать. Так что я не вздрагиваю. Хотя Альбин Кейн сейчас очень страшен. Взгляд усталый, но совсем не добрый, о, вовсе нет.

– Ну, и что мы с тобой будем делать? – спрашивает он. Интонация слишком тихая и спокойная, чтобы сойти за доброжелательность.

– Зачем? – глупо спрашиваю я.

– Сим, ты хоть замечаешь, в какой момент кончаются игры и начинаются неприятности?

– Смотрю, я здорово вас достал, – бормочу я. И зеваю, не в силах более сдерживаться.

– Это да, – соглашается Кейн. – Твои демарши очень осложняют мою работу. Я мог бы ограничиться диагнозами и рецептами. Но ты калечишься всё больше и больше. Либо ты непроходимо туп и до тебя не доходит, что по ночам лучше не соваться под мосты. Либо тебя тянет туда так, что ты не можешь себя контролировать. Либо ты делаешь это назло мне. Все три варианта меня не устраивают.

– Я буду хорошо себя вести, сеньор Кейн, – заученно отвечаю я, глядя в потолок.

– Конечно, будешь.

О. Это что-то новенькое. Как он там всё время отвечал? «Да ты каждый раз это говоришь, чтобы я отвязался», кажется, так. Он каждый раз это говорит, чтобы я не отвязывался. А теперь? Страшную кару небось придумал, ну-ну.

– Смотри, что у меня для тебя есть.

Кейн лезет в выдвижной ящик стола и спустя несколько секунд демонстрирует мне плоскую чёрную коробочку. От неё вниз тянется провод, который разделяется на ещё два, с круглыми утолщениями на концах. Я смотрю на коробочку. И до меня доходит, что это такое.

– Нет, – решительно говорю я, собрав остатки сил. – Ни за что.

– Сим, нет ничего постыдного в том, чтобы носить плеер.

– Ничего постыдного? – Я хочу возмутиться, но получается какой-то жалкий сарказм. – Да вы что, не знаете, откуда они пошли? Или, может, школьником никогда не были?

– Ты уже не маленький, пора бы знать, что музыкальные шкатулки, которыми усмиряли одержимых, не имеют никакого отношения к плеерам.

– Да? И кто объяснит это моим одноклассникам? Может, вы?

– Никому ничего не нужно объяснять. Тебе тоже. Ты не обязан оправдываться. Твоя una corda – болезнь, а не вина перед обществом.

– А плеер – причина для насмешек.

– Нет, это великое открытие, которое спасло тысячи людей. Очень многие ходят в наушниках, и это позволяет им вести полноценную жизнь. А вот ты, если так дальше пойдёт, однажды просто нарвёшься на каких-нибудь хулиганов, которые сбросят тебя с моста…

– И это будет в миллион раз лучше, чем просто лечь однажды и больше никогда не вставать!

В кабинете воцаряется тишина.

– Cимэн Нортенсен, – терпеливо прикрыв глаза, говорит Кейн, – то, что твои одноклассники посмеются над тобой – всего лишь предположение. А вот то, что дела у тебя всё хуже – факт.

– Вы просто не хотите винить себя в моей смерти, – неохотно огрызаюсь я.

– Да я-то переживу как-нибудь.

Кейн отводит взгляд, невесело усмехнувшись. Что же, сеньор Кейн, один-ноль, этого я действительно не ожидал.

– Но подумай о своих родителях.

А вот это он зря.

– Хорошо. Подумал. Мой отец узнает о том, что я умер… ну, где-то через месяц. Разве что вы найдёте способ с ним связаться и велите вернуться в наш город. Чтоб был рядом в мои последние минуты.

– Я и не про него, – спокойно возражает Кейн. – Я про твою маму, Симэн. Представь, каково ей будет узнать, что ты отказался от лечения. Из гордости. Что ты умер не из-за болезни, не в очередном приключении. Из-за того, что побоялся насмешек.

Чёртов сеньор Кейн, лениво думаю я. То ли это было «два-ноль», то ли у меня уже нет сил спорить.

– Давай попробуем прямо сейчас, – предлагает он. – Подремлешь пару часов с плеером, а потом посмотрим, помогло или нет. Если не сработает, можешь его не носить. Я подумаю ещё.

Подремать пару часов? Я всё ему готов простить.

Где там ваш плеер?

Глава 2. Эгле

С музыкой у меня были свои отношения. В смысле, их не было. Синдром una corda фактически ставит запрет на звукомагию. По крайней мере, на той его стадии, которая была у меня. Я отлично понимал, что мне ничего не светит, так что подчёркнуто не интересовался музыкой. Я не знал ни имён, ни песен великих звукомагов. Ни за рубежом, ни среди моих соотечественников. Ни воинов, ни целителей. Это тоже отчуждало меня от сверстников, которые любили потрещать о том, кто кому надрал задницу неделю назад в поединке. Но не думать о том, что слушаю, я не мог. Постепенно я начал подмечать общие закономерности. Интуитивно угадывать, где будет спад или подъём. Конечно, я по-прежнему не мог хвастаться знанием терминов. Что неудивительно, я же не пытался ничего специально запоминать.

Не знаю, на какой эффект рассчитывал сеньор Кейн. Но как-то незаметно у меня перестало хватать времени на то, чтобы шататься по подворотням и искать приключений. Я по-прежнему не чувствовал себя полным энтузиазма по утрам, когда звонил будильник. Но в целом жить стало как-то легче. Раз в неделю я приходил к Кейну, и он заменял на плеере пару-тройку песен.

Не было в этих песнях ничего особенного. Ничего чарующего, выжимающего слезу или мгновенно дарующего радость жизни. Примерно те же инструменты. Один и тот же голос. Я не знал, кому он принадлежит, звал его просто «голос». Хотя, конечно, попытался классифицировать. Поискал информацию о диапазонах и пришёл к выводу, что Голос – баритон. Я почти не понимал, о чём он поёт, ведь наша родная алинга давно потеряла монополию на звукомагию. Теперь почти все известные песни исполнялись на языке Западного архипелага, кэлинге. Точнее, нет. Чтобы стать известными, им приходилось иметь текст на кэлинге. Вот так. Ну, какие-то познания в кэлинге у меня всё же имелись. Их хватило, чтобы немного разобрать слова. Насколько я понял, все песни, которые пел голос, были про любовь, про дружбу, про благородное дело риск, и ещё о том, как здорово летом танцевать на улице. Так что это, наверное, хорошо, что я почти не понимал текстов.

Без зубоскальств в классе, конечно, не обошлось. Но это были такие осторожные зубоскальства, которые не успели перерасти в серьёзные издевательства. Не успели, потому что над двумя смеяться сложнее, чем над одним.

Когда к нам перевелась Эгле, я только порадовался, что теперь все отвлекутся на неё. Как это всегда бывает, расстановка сил и приоритетов длилась один урок. К перемене все уже определились с отношением к новенькой. Ну, понятно, девчонки в восторге не были. Сначала на всякий случай, а позже – потому, что в восторге были мальчишки. На третьем этапе девчонки разделились. Воображалы, которых было четверо, решили её игнорировать. Две странные подружки, Мари и Анна, стали вести себя дружелюбно, но сдержанно. Трое остальных напрасно ждали, пока она посмотрит в их сторону – чтобы налететь, всё объяснить, всё показать, помочь… короче, такой разрешённый способ порабощения. Предполагается, что новичок будет очень благодарен, потом его можно гонять со всякими мелочами.

Что касается мальчишек, я повторяю – они пришли в дикий восторг. И очень странно, что пришли. Эгле сама была похожа на мальчишку. Не было у неё длинных локонов – короткие светло-русые прядки, торчащие во все стороны, неровно подстриженная чёлка над серо-голубыми глазами. Не было и округлых форм, из-за которых удостаивались внимания воображалы. И даже хрупкой Эгле не была. Допустим, она вызывала бы желание покормить и защитить, это ещё можно понять. Но ведь не вызывала же. Она была поджарая и немножко угловатая, но не хрупкая.

Я так и не знаю, каким образом Эгле оказалась рядом с моей партой. В тот момент я сидел, переключая треки. С одной стороны, изображал человека крайне занятого и крайне оторванного от реальности. С другой – пытался найти песню, которую ещё не успел заслушать до дыр. Я прогулял прошлую экзекуцию у Кейна, поэтому новых песен не получил. А в старых уже успел выучить все тексты, хотя понимал, может, слов десять. Ну, просто выучил, как последовательность звуков.

Эгле же стояла посреди класса, оглядываясь со спокойным любопытством. Будто это был безлюдный лес, а не шумный класс, и она хотела понять, в какой стороне искать чернику. Вот на этом моменте я потерял к ней интерес и принялся щёлкать кнопками. Так и не знаю, сколько времени прошло до того, как надо мной раздалось громкое:

– У тебя плеер!

От неожиданности я вдавил кнопку так, что три песни перещёлкнулись одна за другой и дали по слогу на кэлинге каждая. Я готов был поклясться, что в сумме это составило ругательство на алинге, возможно, чуть более грубое, чем я бы сказал при девчонке, но зато полностью отвечающее моменту. Самое интересное, что потом мне не удалось составить эту комбинацию заново. Так или иначе, я почти проникся благодарностью к Голосу. Ругаться вслух – значит, выражать эмоции и тратить энергию. Опасное удовольствие, если у тебя una corda. А тут он вроде как отреагировал вместо меня. Получилось забавно, так что теперь можно было не злиться на Эгле.

– У тебя плеер, – повторила Эгле, когда я вытащил наушники и посмотрел на неё снизу вверх.

– Плеер, – подтвердил я.

И подумал, что интонация у неё какая-то странная. Как будто бы это такая примета: встретить человека с плеером – к счастью. Или как будто она проснулась сегодня с тремя ногами, весь день переживала, что у всех по две ноги, а у неё три, и вот нашла ещё одного трёхногого.

Ещё один трёхногий – это у нас я, значит.

Эгле, видимо, застеснялась, потому что весь класс на неё смотрел, она слишком громко сказала про плеер. Все обернулись, конечно. И я смотрел. А что делать? Не смотреть? Так ещё хуже, она же ко мне обратилась. Но что говорить или делать в таких случаях – понятия не имею. Лично знаю четверых, которые бы покраснели и убежали. Причём неважно, были бы они на моём месте или на месте Эгле. Естественно, мы не стали ни краснеть, ни убегать. Хотя момент был фатально неловкий. В конце концов, Эгле стиснула зубы, выпрямилась и сказала, уже гораздо спокойнее:

– Я болею. Мне тоже скоро придётся ходить с плеером. Очень боялась, что надо мной станут смеяться, и тут увидела тебя. Над тобой, кажется, никто не издевается, значит, и надо мной не будут.

Она обернулась к классу, впервые обводя их взглядом человека, смотрящего на группу людей, а не на предметы интерьера.

Клянусь, весь класс, все двадцать четыре крокодила, включая воображал и самцов, все они дружно изобразили доброжелательность. Самое удивительное, что эта доброжелательность предназначалась не только Эгле, но и мне тоже.

Так у меня впервые в жизни появился друг. И надо сказать, это был отличный друг.

Глава 3. Май-маятник

Если верить мифу о Небесной Мельнице, погоду делает ветер. Он дует на четыре лопасти, вращая годовое колесо, и мельница перемалывает облака. Поэтому сверху постоянно что-то сыплется. То снег, то листья, то лепестки, то тополиный пух. Лично мне миф всегда казался нелогичным. Снег – ещё куда ни шло, но листья, лепестки и пух сыплются с деревьев, а не с неба. Эгле, впрочем, неуверенно предполагала, что просто миф пришёл с Восточного Берега. В смысле, в то время, когда там придумали тот миф, деревья были выше, а обитатели берега – меньше, и они очень редко смотрели вверх. Поэтому для них всё сыпалось с неба. Кейн предлагал восхититься тем, как древние люди прекрасно объясняли сложность мироздания. Ничего не зная о хлорофилле, они уже понимали, что у деревьев особая связь с небом.

Ну да, вот только эти древние люди точно знали, почему ветер дует. Потому что деревья качаются. Отлично они всё объясняли, ага.

Так вот, о ветре. Ему в этом году явно недоставало плотности. Очередная лопасть то ползла вперёд, то откатывалась назад. Весна безнадёжно застряла в детском, майском состоянии, даже не думая превращаться в лето.

Сегодня я покидал школу последним. По крайней мере, так мне казалось, пока я шёл по гулкому пустому коридору. Una corda не освобождает от дежурств по классу, ха. Тем более, я же у нас теперь полноценный член общества, ведущий полноценную жизнь, благодаря новейшим технологиям.

Впрочем, ядом я плююсь, пожалуй, больше по привычке. В конце концов, новейшие технологии – очень неплохая штука. Год назад после дежурства я бы отправился прямиком домой, где либо тут же заснул, либо уныло пялился в стенку. А сегодня – нет, никаких «домой», я иду слоняться по городу вместе с Эгле. На правах старожила я показываю ей всё, что в Ленхамаари есть интересного. Да, ведь она не просто так перевелась к нам в конце года. Ну, то есть в Ленхамаари она приехала потому, что тут жил Кейн, один из лучших специалистов по лечению болезней внутренней мелодии. Но дело в том, что её мама была скульптором-недоучкой. Когда они с Эгле узнали, что в Ленхамаари обитает Кейн, сеньора Элинор Вайс сочла это знаком свыше и решила заодно завершить обучение. А набор в художественной школе начинался в конце мая. Итак, в апреле они переехали, и четвёртую четверть мы с Эгле начали вместе.

…Когда я наклонился, чтобы зашнуровать кроссовки, почувствовал, что голову мягко повело. Это не было похоже на темноту, ударяющую в глаза изнутри, когда резко встаёшь. Точнее, нет, похоже, но совсем не так. Ощущение словно было… не такое телесное, что ли. Надо спросить у Кейна, как это правильно называется.

Сзади в открытое окно на меня налетел ветер и тут же стих. Подождав, пока головокружение пройдёт, я обернулся. Школьный двор неторопливо пересекал какой-то старшеклассник. С минуту я пялился ему в спину, силясь понять, кто это. Самое дурацкое, что потом я пытался понять, зачем мне так важно было узнать его. Этот вопрос пришёл ко мне в тот момент, когда старшеклассник свернул за угол.

Ага, тупить начинаем, значит. Обычная вялость мозгов при una corda. Коротенькие мысли, коротенькая память. Неспособность сложить два и два. Новейшие технологии, ваш выход.

– Нортенсен!

Отлично. Не успел.

Сморгнул. Блёклые пятна стали резче и обрисовали в пространстве образ директрисы. Правда, пятна могли оставаться пятнами. Я бы всё равно узнал старую добрую Хлою. Мы слишком часто видимся.

– Да, сеньора?

Мутно-голубые глаза за стёклами очков обеспокоенно смотрят на меня.

– Тебе нехорошо?

Скоро будет, думаю я. Но лучше всё решить сейчас. Кто знает, когда ей в следующий раз приспичит поболтать.

– Всё в порядке, сеньора. Только у меня не очень много времени. Меня… ждёт друг.

Что? Что за странное выражение лица у неё сейчас сделалось?

– Друг? – переспрашивает она.

– Эгле Вайс, – поясняю я.

Исчерпывающее объяснение, казалось бы. Благовоспитанный мальчик пошёл гулять с благовоспитанной девочкой. Только вот я не был благовоспитанным. Наверное, Хлоя беспокоится, что я плохо влияю на благовоспитанную девочку Эгле. Вот и строит такие рожи.

Или нет. Странно. После этого её лицо несколько смягчилось. Но во взгляде проскользнуло… разочарование?

– Хорошо. – Хлоя прикрывает глаза. – Рада, что у тебя всё в порядке. Значит, получилось завести друзей в своём классе?

О чём это она?

– Скорее, это у Эгле получилось. – Я изображаю вежливую улыбку. – Она первая ко мне подошла.

– Какая молодец, – одобрительно говорит директриса. – Нелегко бывает влиться в чужой круг.

Я пожимаю плечами и смотрю на неё недоуменно. Какой у меня может быть круг? Или она думает, что класс – это коллектив? Не может быть, чтобы Хлоя оказалась такой же дурочкой, как некоторые молодые училки. Она не первый год в школе. Она не может не понимать, что в школе каждый сам за себя. Альянсы заключаются по тысячам причин. Но ни одна из них не звучит так – «потому что мы одноклассники».

Ну, кроме тех мимолётных моментов трогательного единства во время контрольных. Там-то да, там легко сосчитать, сколько у тебя лучших друзей. Берёшь количество учеников в классе и вычитаешь единичку.

Видимо, я слишком долго и слишком недоуменно молчу. Потому что Хлоя тоже поднимает нарисованные брови:

– Я думала, ты дружишь с ребятами из старших классов, разве нет?

– Старшаки с нами даже не здороваются, – растерянно говорю я. Ага. Вот так. Ко мне подбирались. И до сих пор подбираются. Но зачем?

Дурацкая una corda.

– М-да? – недоверчиво говорит Хлоя. – Значит, ты ничего не знаешь о мальчике по имени Кори Мит?

Странное имя. Имя ли вообще? Больше похоже на погремуху. Старшаки с погремухами, похожими на девчоночьи имена, редко бывают милыми ребятами с высокими идеалами.

Отрицательно мотаю головой. Хлоя натянуто улыбается:

– Тогда ладно. Хорошей вам прогулки. Не бродите до ночи, хорошо?

Мы обмениваемся улыбками, и она уходит. Я плюхаюсь на скамейку. Замечаю на себе неприветливый взгляд вахтёра. Тот отворачивается, но и я уже не смотрю на него. Моё внимание поглощено новейшими технологиями.

Что-то очень тёплое и ритмичное… нет, почти все песни в нынешнем сете такие, но эта особенно тёплая. Нажав кнопку «пуск», я представляю себе жидкий свет, пробегающий от джека и распадающийся на две струйки – к наушникам.

Всю первую песню я просто оттаиваю и прихожу в себя. На второй начинаю болтать ногами и уже пытаюсь думать.

И мне становится так стыдно за свою несообразительность, что я чуть не перестаю думать.