«Ну, зимой одно было, а теперь другое».

Метелица стояла на опушке, прислонясь спиной к толстой березе, и провожала глазами уходящего Искрена. Зачем она вообще заговорила с ним: сидела бы с матерью и сестрами на дедовой могиле, блинами заедая недавние слезы и причитания, – нет, увидела его на краю поля, зачем-то пошла к нему, даже окликнула – а ведь уже видела, что он идет мимо, нарочно ее не замечая… И вот – весенний день для нее кончился. Над головой шумел свежий ветер в густой почти по-летнему березовой листве, казалось, весь этот шум сейчас обрушится на голову легким, щекочущим ворохом – но Метелица почти не слышала его за шумом крови в ушах и стуком готового разорваться сердца.

На Дедовом поле везде мелькали белые рубахи: на каких-то курганах женщины еще причитали и бились о землю, взывая к умершим родичам, на других уже отплакали и крошили вареные яйца, угощая дедов, а где-то уже сами принялись за блины, пироги и кашу, попивая брагу и проливая из каждой чарочки немного на траву. В Родоницу, последний весенний праздник поминания предков, все люди из окрестных родов собирались сюда, где в длинных курганах уже не первый век находили себе посмертное жилье все умиравшие в округе Капельской Лады1. Народу было много, и Метелица скоро потеряла Искрена из виду, но все смотрела туда, где он пропал среди могил рода Неревичей, смотрела, смотрела, не веря, что все уже кончилось.

«Ну, зимой было одно…» Его слова звучали в памяти, как последние звуки погибающего мира. И от неотвратимой жестокости этих слов весь белый свет – зеленая луговина, светлые стволы берез, темно-голубое небо – словно бы рвался на части и в широкие прорехи лезла черная бездна… Разом рухнула ее судьба, уже, казалось бы, сложившаяся, и даже было странно, что земля не тает под ногами, что все так же крепок ствол березы за спиной, что шумит листва и дед Гудила уже запевает хриплым полупьяным голосом «Калинушка с малинушкой, лазоревый цвет», а старуха Гудилиха привычно колотит охальника крепким коричневым кулачком по шее… Все как всегда.

«Зимой было одно…» Зимой… Ведь не на веревке же она его таскала всю зиму на посиделки в беседу Куделичей, сам приходил! Сам садился рядом с ней, смеялся, рассказывал то одно, то другое, и посматривал на нее так по-особенному: с намеком и словно бы выжидающе. И от этих намеков она потом каждую ночь едва могла заснуть, ворочалась на полатях между младшими сестрами, так что Турица просыпалась и в досаде пихала ее кулачком в бок: дескать, сама не спишь, так хоть другим дай! А она не могла спать, с восторгом и замиранием сердца перебирала в памяти каждый его взгляд, каждое слово, и сам звук его голоса казался значительным и важным. С каким нетерпением она ждала весны, игрищ Ярилина дня, потом Купалы, когда надеялась навек расстаться с девичьим венком… Она твердо верила, что будет женой Искрена. Но вот… «А теперь другое…» И нет смысла напоминать ему о прошлом. Насильно мил не будешь.

– Ой, доченька моя любезная, белая ты моя лебедушка, березка моя стройная! – причитал где-то рядом женский голос. Метелице казалось, что это плачут по ней, что сами подруги-березки оплакивают ее погибшую любовь. – Осталась я без тебя, горемычная, нет мне радости, нет утешения. Некому мне косы девичьи заплести, некого мне домой с игрища поджидать. Все девчоночки, подружки твои, уж который год невестами называются, в девичьих лентах красуются, приданое готовят, женихов поджидают. Ты одна, моя кровиночка, под сырой землей, под зеленой травой. По весне идут все твои подруженьки в зеленую рощу, срывают цветочки лазоревы, свивают веночки девичьи, пускают по водам быстрым, а ты одна, моя голубка сизокрылая, сама как цветочек, рано увядший! Осталась одна я, как горлица на сухом дереве, на вечерней заре ждать мне некого!

Ах, да! Метелица медленно обернулась, поглядела. Ее тетка, Былятиха с огнища Лютичей, все еще сидела на кургане, причитая над крохотным, никому, кроме нее, уже не видным бугорком. Там лежала ее единственная дочка, умершая в тот же день, как родилась, не успевшая даже получить первое детское имя. С тех пор прошло семнадцать лет, и Метелица была одной из тех «подружек»-ровесниц умершей, матерям которых так завидовала Былятиха. И сейчас Метелица охотно поменялась бы с той крошкой, которая умерла, не успев ничего увидеть в жизни, не испытав этой ужасной сердечной боли, от которой сам воздух колом застывает в груди.

Отвернувшись, она прижалась лбом к шероховатой, в крупных черных язвах березовой коре, и слезы горячо потекли под опущенные веки. Весны для нее не было.

Пять дней от Родоницы до Берегининого дня Метелица жила как во сне, стараясь никому не подать вида, как ей плохо. Может, никто и не заметил, что зимой он все льнул к ней… На это надежды было немного, но Метелица скрывала свою боль и старалась держаться, как будто ничего не случилось.

Правда, и дел ей хватало: уже совсем близок был Берегинин день, когда берегини-росеницы выходят из воды, чтобы почти два месяца жить рядом с людьми и помогать плодородию нив. Их полагалось встречать подарками, чтобы они знали, как рады им люди и как благодарны за помощь. Метелица была хорошей рукодельницей, и каждому гостю на ее свадьбе, получая в подарок вышитый пояс, рукавицы или рушник, пришлось бы это признать. Она старалась не смотреть на сундук со своим приданым и подарками к свадьбе, которые готовила всю осень и зиму, но слезы то и дело падали ей на колени, орошая рубашку для берегини, как сама берегиня в будущем должна орошать посевы на полях.

– Кончай реветь, иголки заржавеют! – бормотала Турица.

Ей этой весной исполнялось пятнадцать лет, и она тоже готовилась войти в круг невест. И Турице было весьма досадно, что старшая сестра упустила жениха, а значит, и ей, младшей, дожидаться своей судьбы еще невесть как долго!

Вечером накануне Берегининого дня девушки с огнища Куделичей собрались незадолго до сумерек и отправились в Ладину рощу. Ходить сюда можно было только в дни праздников, и то с осторожностью, чтобы не сорвать ни листочка и не помять на ходу лишней травинки. В глубине рощи таилось озеро, называемое Вилино Око. Не слишком большое, озеро было окружено старыми ивами, свесившими ветви в воду, а со дна его било множество холодных ключей, из-за чего его вода была холодна даже в жару. Из этого озера выходили весной берегини-росеницы, иначе называемые вилами, несущие росу на поля, и потому Вилино Око по праву почиталось всей округой как источник жизни.

В роще уже видны были следы недавних гостей: кое-где на ветках берез и на кустах орешника висели беленые рубахи, украшенные пестрой вышивкой, разноцветные бусы или платки.

– Лютические уже ходили! – определила Первуша, самая старшая из куделинских девушек.

Ей уже исполнилось восемнадцать лет, и все ее ровесницы были замужем, но женихов смущал ее высокий рост, широкие плечи, громкий голос, привычка распоряжаться в доме, где было семь младших сестер. Говорят, в иных землях такие, как она, старшие сестры без братьев, и вовсе замуж не выходят, носят мужское платье и во всем стараются заменить родителям сына. Первуше это подошло бы как нельзя лучше.

– Лютические завсегда раньше раннего приходят! – подхватила Рябинка, невысокая, загорелая, проворная девица. Как ни старалась она ради праздника расчесать и пригладить волосы, нарядная рубаха и красная лента с начищенными медными заушницами^[1] не шли ей, казались чужими. В повседневной серой рубашке она смотрелась гораздо ловчее и приятнее.

– Так им ближе к вечеру боязно! – хихикнула Веретейка, совсем хорошая девица, кабы не слишком длинный нос. – Они ж такие все красавицы, что берегиням лучше не попадаться. С собой уведут!

Все прыснули со смеху, но тут же зажали себе рты. В священной роще стояла тишина, даже ветер улегся. В легком колыхании ветвей и высокой травы чудилось первое робкое движение тех сил, что войдут в земной мир этой ночью. Роща ждала, земля ждала, и даже глуповатая Веретейка понимала: случись им не угодить дочерям Дажьбога, поля останутся без росы, а люди – без хлеба.

– Ой, матушка, красиво-то как! – Ирица протянула было руку к висящей на березе рубашке, пытаясь получше рассмотреть вышивку на подоле, но Метелица проворно хлопнула ее по руке:

– Не трогай! Не для тебя повешено!

– Ну, я хоть посмотрю, я не трогаю! – заныла Ирица. – Так ловко сделано. Мне никогда так не суметь!

– Еще бы! – хмыкнула Первуша. – Для этого руки-то из плеч должны расти, а у тебя из…

– Не серди Ладу, заткнись! – перебила ее благоразумная Рябинка, потом поправилась: – Помолчи, ради чуров, а не можешь, так хоть говори повежливее. А то еще услышат…

Услышать их еще не могли, росеницы придут только ночью, с первым лунным лучом, но боевитая Первуша молча проглотила выговор. Настороженный слух ловил каждое колыхание веточки, и каждая помнила: они уже совсем близко…

– Да я научу тебя! – утешила Метелица расстроенную Ирицу. – Это Резвушкина работа, я вижу. Ее тетка Былятиха научила, и я тоже так умею.

– Я видела вчера Былятиху, – сказала Рябинка. – Встретила ее у нашей крайней ржи, где ручей и там дальше их льны. Дай, говорит, я тебе ленточку поправлю. Такая ты, говорит, ладная да пригожая, был бы мой Шумилка хоть годком постарше, посватали бы тебя ему! – Рябинка хихикнула, но было видно, что ей приятно. – Вот и моя, говорит, деточка, кабы Морана не взяла ее младенчиком, сейчас такая же была бы.

– Жалко ее все-таки! – Метелица вздохнула. Сейчас ей было по-особенному жалко всех, кто пережил ту или иную потерю. – Хорошая баба, а дочки ей больше Макошь не дала, только эти четыре огольца, братики мои любезные, на хворостине верхом вдоль по полю скачут!

– И те еще в женихи не годятся! – поддразнила Рябинку Веретейка и опять хихикнула.

– Ну, не мне, так Перепелке пригодятся! – Рябинка махнула рукой, вспомнив двенадцатилетнюю младшую сестру. – Как раз подрастут еще немного.

– Перепелка ваша пусть сперва веснушки выведет, а то на нее ни недоросточек, ни перестарочек не глянет! – отозвалась вредная Веретейка.

Рябинка протянула было крепкую загорелую ручку к длинной, но жидковатой, цвета мокрой соломы, косе вредины, но вдруг замерла и вскрикнула:

– Тихо!

Все застыли как вкопанные, всех пробрала дрожь. Неужели они, заболтавшись, наткнулись-таки на вил…

Откуда-то издалека долетали поющие голоса. Прислушавшись, разобрали знакомую песню:

 
На кривой березе
Вила сидела,
Вила сидела,
Рубашку просила.
Девки, молодухи,
Дайте мне рубашку,
Хоть худым-худеньку,
Да белым-беленьку!
 

– Неревинские! – определила Первуша. – Они всегда в том краю развешивают. Что-то мы припоздали сегодня, все вперед нас!

– Да вон наша береза! – Метелица показала на прогалину, где стояло на поляне большое раскидистое дерево. – Она, Рябушка?

– Она! Вон мой платочек привязан! – подтвердила Рябинка.

Под этой березой девушки Куделичей справляли недавний Лельник, и в траве еще можно было разглядеть крашеную яичную скорлупу и остатки увядших венков из подснежников и пролесок. Возможно, что еще их матери когда-то облюбовали для весенних обрядов это красивое дерево, стоявшее на удобной поляне, но обычай требовал «выбрать» и отметить березу, что Метелица с Рябинкой честно проделали еще неделю назад.

Девушки сложили все принесенное у корней дерева и встали в круг, так чтобы береза оказалась в середине. Сейчас их было всего пять: иные за зиму вышли замуж, а пополнение девичьего войска ожидалось только через месяц, в Ярилин день. Во всю мочь вытянув руки, чтобы дотянуться хотя бы пальцев друг друга, путаясь башмаками в высокой траве, они двинулись вокруг березы, а Первуша запела своим знаменитым на всю округу голосом:

 
Как в лесу береза
Зелена стояла,
А на той березе
Вила сидела…
 

– Смотри, вон рубашки висят! – Будила схватил Искрена за локоть, и тот вздрогнул от неожиданности.

– Чего хватаешь? – Искрен освободился. – Ну, рубашки. А ты чего ждал: зверя коркодела?

– Чего? – Будила нахмурился.

– В северных реках такой живет: залегает водный путь и мимо себя никого без жертвы не пускает! – просветил его Искрен. Прошлой осенью дед брал его на торг в княжеский город Чуробор, и там он наслушался от бывалых людей много диковинного. – Да это от нас далеко, ты не бойся.

– А кто боится? – с вызовом спросил Будила.

– Да ты и боишься! Рубашки простой вон как испугался, аж перекосило.

– Меня перекосило? Сейчас как дам, самого перекосит!

– Не ори! – уверенно осадил его Искрен. – Сам меня звал берегинь смотреть, а теперь трясешься, как на морозе. Сам хотел, так иди тихо и не дергайся.

– Что я, дурной, – берегинь смотреть! – уже