Часть первая

I. Наше общество

Во-первых, Крэнфорд находится во владении амазонок; все, нанимающие квартиру выше известной платы – женщины. Если новобрачная парочка приезжает поселиться в город, мужчина каким бы то ни было образом исчезает; или он перепугается до смерти, что, кроме него нет никого из мужчин на крэнфордских вечеринках, или отсутствие его изъясняется тем, что он должен находиться при своем полку, на своем корабле или заниматься всю неделю делами в большом, соседнем торговом городе Дрёмбле, отстоящем от Крэнфорда только на двадцать миль по железной дороге. Словом, что бы ни случалось с мужчинами, только их нет в Крэнфорде. Да что им там и делать? Доктор объезжает своих больных на тридцать миль в окружности и ночует в Крэнфорде; но не всякий же мужчина может быть доктором. Чтоб содержать красивые сады, наполненные отборными цветами, без малейшей дурной травки, чтоб отгонять мальчишек пристально-смотрящих на эти цветы сквозь забор, чтоб спугнуть гусей, пробирающихся в сад, если калитка отворена, чтоб решать все вопросы литературные и политические, не смущая себя ненужными причинами или аргументами, чтоб узнавать ясно и правильно дело всех и каждого в провинции, чтоб содержать своих опрятных служанок в удивительном повиновении, чтоб быть добрыми (несколько повелительно) к бедным и оказывать друг другу нежные услуги в несчастии, слишком достаточно одних женщин для Крэнфорда.

– Мужчина, как одна из них заметила мне однажды, всегда такая помеха в доме.

Хотя крэнфордским дамам известны поступки друг друга, они, однако ж чрезвычайно равнодушны к мнению друг друга. Действительно, так как каждая обладает своей собственной индивидуальностью, чтоб не сказать эксцентричностью, порядочно сильно развитою, то ничего не может быть легче, как платить колкостью за колкость; но какая-то благосклонность царствует между ними в весьма значительной степени.

Крэнфордские дамы имели только одну случайную ссору, разразившуюся несколькими язвительными словами и колкими киваньями головой, именно на столько, чтоб не допустить ровный ход жизни сделаться слишком однообразным. Одежда их совершенно независима от моды. Они говорят:

– Что за беда, как бы ни одевались мы в Крэнфорде? ведь здесь всякий нас знает.

А если они выезжают из Крэнфорда, то причина их равносильно-убедительна:

– Что за беда, как бы мы ни одевались там, где никто нас не знает.

Материалы, из которых сделана их одежда, вообще хороши и просты; но я отвечаю, что последние огромные рукава на китовых усах и последняя узкая натянутая юбка, в Англии, были видимы в Крэнфорде и видимы без улыбки.

Я могу указать в одном великолепном семействе на красный шелковый зонтик, под которым премиленькая девица, оставшаяся одна от многочисленных братцев и сестриц, обыкновенно отправлялась в церковь в дождливую погоду. Есть ли хоть один красный шелковый зонтик в вашем городе? У нас сохранилось предание о первом таком зонтике, виденном в Крэнфорде; мальчишки с громкими криками указывали на него пальцами и называли: «палкой в юбке». Может быть, это был тот самый красный шелковый зонтик, описанный мною, который некогда держал сильный отец над толпой деточек; бедненькая девушка, пережившая всех, насилу может с ним сладить.

Здесь есть правила и постановления для церемониальных визитов и визитов запросто, и они объявляются всем молодым людям, приезжающим в Крэнфорд, со всей той торжественностью, с какою старинные мэнские законы читались раз в год на Тинвальдской Горе^[1].

– Друзья наши прислали осведомиться, как вы себя чувствуете после путешествия, душенька (пятнадцать миль в покойной коляске); они дадут вам отдохнуть завтрашний день, а послезавтра, я уверена, они приедут; так будьте же свободны после двенадцати часов; от двенадцати до трех ваши приемные часы.

Потом после посещений:

– Сегодня третий день; вероятно, ваша маменька вам говорила, душенька, что никогда не надо пропускать более трех дней между визитом и контрвизитом и также, что вам не надо оставаться более четверти часа с визитом.

– Но разве я могу смотреть на часы? Каким образом я узнаю, что прошло четверть часа?

– Вы должны помнить время, душенька, и не позволить себе забыть его в разговоре.

Так как каждая держит в памяти это правило, принимая или делая визиты, то, разумеется, никогда не говорится о каком-нибудь серьёзном предмете. Мы держимся кратких фраз отрывистого разговора и пунктуально наблюдаем время.

Я думаю, что многие из крэнфордской знати бедны и не без труда сводят концы с концами; но они похожи на спартанцев: они скрывают горе под улыбающимся лицом. Никто из нас не говорит о деньгах, потому что этот предмет отзывается торговлей и ремеслом, и хотя между нами есть бедные, однако мы все аристократки. Крэнфордианки имеют этот дружественный esprit de corps, заставляющий их не обращать внимания на неуспех некоторых старающихся скрывать свою бедность. Когда мистрисс Форрестер, например, давала вечер в своем жилище крошечном, как игрушечный домик, и маленькая служанка беспокоила дам, сидевших на диване, просьбой позволить ей достать поднос из-под дивана, все приняли этот новый образ действия за самую натуральную вещь на свете и говорили о домашних формах и церемониях, как будто мы все верили, что у нашей хозяйки есть настоящая людская, второй стол^[2], ключница и дворецкий, вместо небольшой девчонки для прислуги. Маленькие красные ручонки этой девочки не сладили бы отнести поднос наверх, если б ей не помогала сама хозяйка, которая теперь чинно сидела, притворяясь будто не знает какое пирожное ей прислали из кухни; хотя она знала и мы знали, и она знала, что мы знали, а мы знали, что она знает, что мы знаем, как она целое утро была занята стряпаньем пирожков к чаю.

От этой всеобщей, но непризнаваемой бедности, и этого весьма признаваемого аристократизма происходят несколько последствий, которые недурно бы ввести в многие круги общества к их великому улучшению. Например: жительницы Крэнфорда уходят из гостей рано, стучат калошами по улице, в сопровождении служанки с фонарем около девяти часов вечера; и целый город лежит в постели и спит в половине одиннадцатого. Кроме того, считается «пошлым» (слово ужасное в Крэнфорде) подавать что-нибудь дорогое на вечерних угощениях. Вэфли, хлеб с маслом и сухари – вот все, что подавала её сиятельство мистрис Джемисон, а она невестка покойного графа Гленмайр, хотя отличается такой «изящной экономией».

«Изящная экономия!» Как естественно впадаешь в крэнфордскую фразеологию! Здесь экономия всегда была «изящной», и расточительность всегда «пошлостью и чванством» – что-то в роде зеленого винограда, делающего нас спокойными и довольными. Я никогда не забуду всеобщего смущения, когда некий капитан Броун приехал жить в Крэнфорд и открыто говорил о своей бедности – не шепотом, не короткому приятелю, старательно заперев окна и двери – но на улице, громким воинским голосом, ссылаясь на свою бедность как на причину, что он не может нанять такого-то дома. Крэнфордские дамы уже несколько тужили о вторжении в их владения мужчины, да еще джентльмена. Он был капитан на половинном жалованьи и получил место на соседней железной дороге, против которой было подано прошение в парламент от маленького городка; а если еще в добавок к своему мужскому роду и соотношению к противной железной дороге, он был так бесстыден, что говорил о своей бедности – ну, тогда, точно, его не надо принимать нигде. Смерть так же истинна и так же обыкновенна как бедность; однако о ней никогда не говорилось громко на улицах. Это было слово непроизносимое для благовоспитанных ушей. Мы безмолвно согласились не знать, что тех, с которыми мы соединены общественными связями, не допускала бедность делать то, что они желали. Если мы шли пешком с вечера или на вечер, это потому, что ночь была так прекрасна или воздух такой освежительный, а не потому, что портшезы стоили дорого. Если мы носили ситцевые, а не шелковые платья, это потому, что мы предпочитали вещи, которые моются; и все таким образом, покуда не ослепили самих себя насчет того пошлого обстоятельства, что все мы люди с весьма умеренными средствами. Стало-быть, мы не знали, что нам делать с мужчиной, который мог говорить о бедности так, как будто она не была для него бедствием. Однако, каким бы то ни было образом капитан Броун заставил уважать себя в Крэнфорде, и все сделали ему визиты, несмотря на намерение не делать их. Я удивилась, услышав, что его мнения приводятся как авторитет, приехав в Крэнфорд год спустя после того, как он поселился в городе. Друзья мои были самыми горькими оппонентами против всякого предложения посетить капитана и его дочерей, только за двенадцать месяцев перед тем, а теперь его принимали даже в возбраненные часы, до двенадцати. Конечно, это было затем, чтоб узнать, почему дымится камин прежде чем его затопят; но все-таки капитан Броун ходил по дому неустрашимо, говорил голосом слишком громким для комнаты и шутил совершенно как домашний человек. Он был слеп ко всем маленьким пренебрежениям и упущениям тривиальных церемоний, с которыми его приняли. Он был исполнен дружества, хотя крэнфордские дамы были холодны; отвечал на саркастические комплименты добродушно и своей мужской откровенностью пересилил всю неприязнь, встреченную им как человеком, который не стыдится своей бедности. Наконец, его превосходный мужской здравый смысл и способность придумывать способы к решению домашних затруднений, приобрели ему авторитет между крэнфордскими дамами. Сам он продолжал идти своей дорогой, также не замечая своей популярности, как прежде не замечал противного; и я уверена, что он изумился однажды, найдя совет свой так высокоценимым, совет, данный в шутку и принятый чрезвычайно серьёзным образом.

Вот в чем было дело: у одной старой дамы, была альдернейская^[3] корова, которую она любила как дочь. Вы не могли сделать ей самого короткого визита, чтоб вам не рассказали об удивительном молоке или об удивительной понятливости этого животного. Целый город знал и ласково смотрел на любимицу мисс Бетти Баркер; следовательно, велики были симпатия и сожаления, когда, в неосторожную минуту, бедная корова провалилась в яму с негашеной известью. Она застонала так громко, что ее скоро услыхали и спасли; но все-таки бедная потеряла много шерсти и была вытащена почти голою, холодною, в самом бедственном положении, с обнаженной кожей. Все жалели о корове, хотя немногие могли удержать улыбку при её смешной наружности. Мисс Бетти Баркер решительно заплакала от горя и беспокойства и говорила, что она думала попробовать сделать корове ванну из деревянного масла. Может быть, это средство посоветовал кто-нибудь из тех, к кому она прибегала за советом; но предложение это было совершенно убито решительными словами капитана Броуна:

«Наденьте на нее фланелевую фуфайку, если хотите сохранить в живых. Но мой совет: тотчас убить бедняжку».

Мисс Бетти Баркер отерла глаза, с чувством поблагодарила капитана; принялась за работу и через несколько времени весь город толпился на улице, чтоб видеть альдернейскую корову, кроткоидущую на пастбище в темно-серой фланели. Я сама видела ее несколько раз… Видали ли вы когда-нибудь коров, одетых в серую фланель?

Капитан Броун нанял небольшой домик в предместьи города, где жил с двумя дочерями. Ему, должно быть, было более шестидесяти в то время, когда я в первый раз посетила Крэнфорд после моего переселения из него. Но у него был мощный, мускулистый, упругий стан; голову он держал прямо, ходил живо и все заставляло его казаться моложе своих лет. Старшая дочь его на вид была так же стара, как и он, и открывала тайну: он был старше чем казался. Мисс Броун, должно быть, было лет пятьдесят; она имела болезненное, мучительное, озабоченное выражение в лице; казалось, что веселость молодости давно исчезла у ней с лица. Но даже и в молодости она должна была иметь безобразные и грубые черты. Мисс Джесси Броун была десятью годами моложе сестры и лучше её в двадцать раз. Лицо её кругло, с ямочками. Мисс Дженкинс сказала однажды, рассердившись на капитана Броуна (а за что, я сейчас вам расскажу), что она полагает, мисс Джесси уж пора оставить свои ямочки и не пытаться целый век казаться похожей на ребенка. Это правда; в лице её было что-то детское и будет, я полагаю, до самой её смерти, проживи она хотя сто лет. Глаза её огромны, вечно чему-то удивляются, голубые, прямо-смотрящие на вас; нос некрасивый, вздернутый; губы красны и влажны; она носит волосы небольшими рядами буклей, подкрепляющих эту детскую наружность. Не знаю, была ли она хороша, но её лицо нравилось и мне и всем, и не думаю, чтоб она была виновата в своих ямочках. У ней было что-то отцовское в привлекательности походки и приемов, и каждый наблюдатель женского рода миг открыть легкое различие в одежде двух сестер; наряд мисс Джесси стоил двумя фунтами в год дороже наряда мисс Броун. Два фунта были огромной суммой в годовых расходах капитана Броуна.

Таково было впечатление, сделанное на меня семейством Броунов, когда я в первый раз увидела их в крэнфордской церкви. Капитана я встречала прежде, по случаю дымящегося камина, который он исправил простым изменением в трубе. В церкви он держал у глаз двойной лорнет во время утреннего гимна, а потом прямо поднял голову и пел громко и внятно. Он читал отповеди громче дьячка, старика с пискливым, слабым голосом, который, я полагаю, обижался звучным басом капитана и поэтому затягивал все выше-и-выше.

При выходе из церкви, бодрый капитан оказал самое любезное внимание двум дочерям своим. Он кивал и улыбался знакомым, но не подавал руки никому до тех пор, покуда не помог мисс Броун распустить зонтик, не освободил её от молитвенника и терпеливо не подождал покуда она дрожащими, нервными руками, приподнимет платье, чтоб пройти по мокрой дороге.

Я желала знать, что крэнфордские дамы делали с капитаном Броуном на своих вечеринках? Мы часто радовались в прежнее время что не было мужчин, за которыми надо ухаживать и придумывать разговор за карточными партиями. Мы поздравляли себя с интимностью наших вечеров и с нашей любовью к аристократизму, и с несочувствием к мужскому роду, мы почти уверили себя, что быть мужчиной значит быть «пошлым»; так что, когда я узнала, что моя приятельница и хозяйка мисс Дженкинс собиралась дать для меня вечер и капитан с дочерями был приглашен, я ломала голову, желая знать, что может происходить на этом вечере? Ломберные столы, покрытые зеленым сукном были поставлены еще до сумерек, по обыкновению; ноябрь был в исходе; начинало смеркаться около четырех часов. Свечи и новенькие колоды карт были приготовлены на каждом столе. Камин разведен; опрятная служанка получила последние наставления, и вот мы, нарядившись как можно лучше, и каждая с зажигательной спичкой в руках, стояли наготове разом зажечь свечи, как только послышится первый стук. Крэнфордские вечеринки были торжественными празднествами; дамы чванно сидели в лучших своих нарядах. Как только приехали трое, мы сели за преферанс; я была, по несчастью, четвертая. Приехавших вслед за тем четверых немедленно усадили за другой стол и тотчас чайные подносы, которые я видела выставленными в кладовой, проходя мимо утром, были поставлены в средине каждого карточного стола. Фарфор был превосходный и тончайший, старомодное серебро сияло чистотой; но съедаемое было весьма легкого свойства. Пока подносы были еще на столах, явились капитан и обе мисс Броун, и я могла приметить, что капитан был любимцем всех присутствовавших тут дам. Нахмуренные лбы разгладились, колкие голоса понизились при его приближении. Мисс Броун казалась нездорова и уныла почти до мрачности. Мисс Джесси улыбалась, как обыкновенно, и казалась почти столько же любима как и её отец. Он немедленно и преспокойно присвоил себе мужское место в комнате; услуживал каждому, избавлял от труда хорошенькую служанку, наблюдая за опорожненными чашками и дамами без бутербродов, и делал все это так свободно, так благородно, показывая, что сильному ухаживать за слабым дело обыкновенное, что был истинным мужчиной во всем. Он играл по три пенни поэн с таким же сильным интересом, как будто это были не пенни, а фунты, и между тем, при всем своем внимании к посторонним, наблюдал за больною дочерью, потому что она была больна – я в том уверена, хотя многим могла показаться только раздражительной. Мисс Джесси не играла в карты, но разговаривала с той дамой, которая ожидала своей очереди в игре, и до её прихода была несколько наклонна к брюзгливости. Она также пела, аккомпанируя себе на старом расстроенном фортепьяно, бывшем, я полагаю, клавикордами во время своей юности. Мисс Джесси пела шотландскую песню не совсем согласно, но из нас никто не был музыкантшей, хотя мисс Дженкинс била такт не совсем впопад, чтоб показать, будто она знает толк в музыке.

Со стороны мисс Дженкинс это было очень хорошо, потому что я видела, как за несколько времени перед тем, она была оскорблена неосторожным признанием мисс Джесси Броун (по случаю шотландской шерсти), что её дядя, брат матери – лавочник в Эдинбурге. Мисс Дженкинс пробовала замять это признание сильным кашлем, потому что её сиятельство мистрисс Джемисон сидела за карточным столом ближе всех к мисс Джесси – и что бы она сказала или подумала, узнав, что находилась в одной комнате с племянницей лавочника! Но мисс Джесси Броун (у которой не было такта, как мы все согласились на следующее утро) все-таки упорно повторила мисс Поль, что она может легко достать ей точно такую же шотландскую шерсть, какую ей было нужно: «через моего дядю, у которого самый лучший выбор шотландских товаров в Эдинбурге». Для того-то, чтоб заставить нас заесть эту горькую пилюлю и изгладить звук этих слов в нашем слухе мисс Дженкинс и предложила заняться музыкой; поэтому, и говорю опять, очень хорошо было с её стороны бить такт пению.

Когда подносы явилась снова с бисквитами и вином, аккуратно без четверти в девять начался разговор об игре и взятках, но вскоре капитан Броун вставил словечко о литературе.

– Видели вы выпуски «Записок Пиквикского Клуба?» сказал он. (Они тогда издавались выпусками). – Капитальная вещь!

Мисс Дженкинс была дочерью умершего крэнфордского пастора и, основываясь на нескольких рукописных проповедях и порядочной библиотеке из духовных книг, считала себя почти ученой и смотрела на всякий разговор о книгах, как на лично к ней обращенный вызов. Поэтому она и отвечала:

– Да, видела, даже могу сказать, читала.

– А что вы о них думаете? спросил капитан Броун: – не отличнейшая ли это вещь?

Понуждаемая таким образом мисс Дженкинс не могла не отвечать:

– Могу сказать, не думаю, чтоб они могли сравняться с сочинениями доктора Джонсона. Может быть, еще автор молод. Пусть его продолжает; кто знает, что из него выйдет, если он возьмет себе за образец великого доктора.

Это очевидно было уж слишком для капитана Броуна. Он не мог перенести спокойно, и я видела, как слова вертелись у него на языке, прежде чем мисс Дженкинс окончила свою фразу.

– Это вещь совершенно – другого рода-с! начал он.

– Я очень это знаю, отвечала она: – и поэтому-то не слишком взыскательна, капитан Броун.

– Позвольте мне прочесть вам сцену из нынешнего нумера, упрашивал он: – и получил его только сегодня утром, и не думаю, чтоб здешнее общество успело уже его прочесть.

– Если вам угодно, сказала она, садясь с видом покорности.

Он прочел описание «вечера», который Сэм Уэллер давал в Бате. Некоторые из нас смеялись от души. Я не смела, потому что жила у мисс Дженкинс, которая сидела с терпеливой важностью. Когда капитан кончил, она обернулась ко мне и сказала с кротким спокойствием:

– Принесите мне «Расселаса», душенька, из библиотеки.

Когда я принесла, она обернулась к капитану Броуну:

– Теперь позвольте мне